Этот <благовестник> умер, как и жил, как и учил, - не для <спасения
людей>, но чтобы показать, как нужно жить. То, что оставил он в
наследство человечеству, есть практика, его поведение перед судьями,
преследователями, обвинителями и всякого рода клеветой и насмешкой -
его поведение на кресте. Он не сопротивляется, не защищает своего
права, он не делает ни шагу, чтобы отвратить от себя самую крайнюю
опасность, более того - он вызывает её... И он молит, он страдает,
он любит с теми, в тех, которые делают ему зло. В словах, обращённых
к разбойнику на кресте, содержится всё Евангелие. <Воистину это был
Божий человек, Сын Божий!> - сказал разбойник. <Раз ты чувствуешь
это, - ответил Спаситель, - значит, ты в Раю, значит, ты сын Божий>.
Не защищаться, не гневаться, не привлекать к ответственности... Но
также не противиться злому, - любить его...
36
- Только мы, ставшие свободными умы, имеем подготовку, чтобы понять
то, чего не понимали девятнадцать веков, - мы имеем правдивость,
обратившуюся в инстинкт и страсть и объявляющую войну <святой лжи>
ещё более, чем всякой иной лжи... Люди были несказанно далеки от
нашего нейтралитета, полного любви и предусмотрительности, от той
дисциплины духа, при помощи которой единственно стало возможным
угадывание столь чуждых, столь тонких вещей: во все иные времена
люди с бесстыдным эгоизмом желали только своей выгоды; воздвигли
церковь в противоположность Евангелию...
Кто искал бы знамений того, что позади великой игры миров скрыт
перст какого-то насмешливого божества, тот нашёл бы не малое
доказательство в том чудовищном вопросительном знаке, который
зовётся христианством. Что человечество преклоняется перед
противоположностью того, что было происхождением, смыслом, правом
Евангелия, что оно в понятии <церковь> признало за святое как раз
то, что <благовестник> чувствовал стоящим ниже себя, позади себя, -
напрасно искать большего проявления всемирно-исторической иронии...
37
- Наш век гордится своим историческим чувством; как можно было
поверить такой бессмыслице, что в начале христианства стоит грубая
басня о чудотворце и Спасителе, - и что всё духовное и символическое
есть только позднейшее развитие? Наоборот: история христианства - и
именно от смерти на кресте - есть история постепенно углубляющегося
грубого непонимания первоначального символизма. С распространением
христианства на более широкие и грубые массы, которым недоставало
все более и более источников христианства, - становилось всё
необходимее делать христианство вульгарным, варварским, - оно
поглотило в себя учения и обряды всех подземных культов imperii
Romani, всевозможную бессмыслицу больного разума. Судьба
христианства лежит в необходимости сделать самую веру такой же
болезненной, низменной и вульгарной, как были болезненны, низменны и
вульгарны потребности, которые оно должно было удовлетворять.
Больное варварство суммируется наконец в силу в виде церкви, этой
формы, смертельно враждебной всякой правдивости, всякой высоте души,
всякой дисциплине духа, всякой свободно настроенной и
благожелательной гуманности. - Христианские ценности -
аристократические ценности. Только мы, ставшие свободными умы, снова
восстановили эту величайшую из противоположностей, какая только
когда-либо существовала между ценностями! -
38
- Здесь я не могу подавить вздоха. Бывают дни, когда меня охватывает
чувство чёрной, самой чёрной меланхолии, - это презрение к человеку.
Чтобы не оставить никакого сомнения в том, что я презираю, кого я
презираю, - это теперешнего человека, человека, которому я роковым
образом являюсь современником. Теперешний человек - я задыхаюсь в
его нечистом дыхании... По отношению к прошедшему я, как и все
познающие, обладаю большой терпимостью, так сказать великодушным
самопринуждением: с мрачной осмотрительностью прохожу я через мир, в
течение целых тысячелетий представляющий собою сумасшедший дом,
называется ли этот мир <христианством>, <христианской верой> или
<христианской церковью>, - я остерегаюсь делать человечество
ответственным за его душевные болезни. Но чувство моё возмущается,
отвращается, как только я вступаю в новейшее время, в наше время.
Наше время есть время знания... Что некогда было только болезненным,
теперь сделалось неприличным - неприлично теперь быть христианином.
Вот тут-то и начинается моё отвращение. - Я осматриваюсь вокруг: не
осталось более ни одного слова из того, что некогда называлось
<истина>, нам просто невмоготу уже одно только выговаривание жрецом
слова <истина>. Даже при самом скромном притязании на честность,
должно теперь признать, что теолог, жрец, папа, с каждым положением,
которое он высказывает, не только заблуждается, но лжёт; что он уже
не волен лгать по <невинности>, по <незнанию>. Жрец знает так же
хорошо, как и всякий, что нет никакого <Бога>, никакого <грешника>,
никакого <Спасителя>, - что <свободная воля>, <нравственный
миропорядок> есть ложь: серьёзность, глубокое самопреодоление духа
никому более не позволяет не знать этого... Все понятия церкви
опознаны за то, что они есть, т. е. за самую злостную фабрикацию
фальшивых монет, какая только возможна, с целью обесценить природу,
естественные ценности; сам жрец признан таковым, каков он есть, т.
е. опаснейшим родом паразита, настоящим ядовитым пауком жизни... Мы
знаем, наша совесть знает теперь, какова вообще цена тех зловещих
изобретений жрецов и церкви, для чего служили эти изобретения, при
помощи которых человечество достигло того состояния саморастления,
вид которого внушает отвращение: понятия <по ту сторону>, <Страшный
суд>, <бессмертие души>, сама <душа> - это орудия пытки, это системы
жестокостей, при помощи которых жрец сделался господином и остался
таковым... Каждый это знает; и, несмотря на это, всё остаётся
по-старому. Куда девались остатки чувства приличия, уважения самих
себя, когда даже наши государственные люди, в других отношениях
очень беззастенчивые люди и фактически насквозь антихристиане, ещё и
теперь называют себя христианами и идут к причастию? Юный государь
во главе полков, являясь в своём великолепии выражением эгоизма и
высокомерия своего народа, признаёт без всякого стыда себя
христианином!.. Но тогда кого же отрицает христианство? что называет
оно <миром>? Солдата, судью, патриота, всё, что защищается, что
держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость...
Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка,
переходящая в дело, - всё это теперь антихристианское: каким
выродком фальшивости должен быть современный человек, если он,
несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином!..
39
- Я возвращаюсь, я рассказываю истинную историю христианства. - Уже
слово <христианство> есть недоразумение, - в сущности был только
один христианин, и он умер на кресте. <Евангелие> умерло на кресте.
То, что с этого мгновения называется <Евангелием>, было уже
противоположностью его жизни: <дурная весть>, Dysangelium. До
бессмыслицы лживо в <вере> видеть примету христианина, хотя бы то
была вера в спасение через Христа; христианской может быть только
христианская практика, т.е. такая жизнь, какою жил тот, кто умер на
кресте... Ещё теперь возможна такая жизнь, для известных людей даже
необходима: истинное, первоначальное христианство возможно во все
времена. Не верить, но делать, а прежде всего многого не делать,
иное бытие... Состояния сознания, когда веришь или считаешь
что-нибудь за истинное, - каждый психолог знает это, - такие
состояния совершенно незначительны и пятистепенны по сравнению с
ценностью инстинктов: строго говоря, всё понятие духовной
причинности ложно. Сводить христианское настроение лишь к признанию
истины, к голому состоянию сознания - значит отрицать христианство.
На самом деле вовсе не было христиан. <Христианин>, то, что в
течение двух тысячелетий называется христианином, есть
психологическое самонедоразумение. Если смотреть прямее, то в нём
господствовали, вопреки всякой вере, только инстинкты - и что за
инстинкты! - <Вера> была во все времена, как у Лютера, только
мантией, предлогом, завесой, за которой инстинкты разыгрывали свою
игру, - благоразумная слепота относительно господства известных
инстинктов. <Вера> - я уже называл её собственно христианским
благоразумием, - всегда говорили о <вере>, действовали же по
инстинкту... В мире представлений христианина нет ничего, что хотя
бы только касалось действительности: напротив, в корне христианства
мы признали единственным деятельным элементом инстинктивную
ненависть ко всякой действительности. Что из этого следует? То, что
здесь in psychologicis заблуждение является радикальным, т. е.
значимым по существу, т. е. самой субстанцией. Удалим одно понятие,
поставим на место его одну-единственную реальность, и всё
христианство низвергается в ничто! - Если смотреть с высоты, то это
самый странный из всех фактов: эта религия, не только обусловленная
заблуждениями, но и до гениальности изобретательная во вредных,
отравляющих жизнь и сердце заблуждениях, эта религия остаётся
зрелищем для богов, для тех божеств, которые вместе с тем и философы
и с которыми я, например, встречался в знаменитых диалогах на
Наксосе. В то мгновение, когда отступает от них отвращение (и от нас
также!), они проникаются благодарностью за зрелище христианина:
жалкая, маленькая звезда, называемая Землёй, быть может, только ради
этого курьёзного случая заслуживает божественного взгляда,
божественного участия... Не будем же низко ценить христианина;
христианин, фальшивый до невинности, высоко поднимается над
обезьяной; по отношению к христианину знаменитая теория
происхождения - только учтивость...
40
- Судьба Евангелия была решена смертью, оно было распято на
<кресте>. Только смерть, эта неожиданная позорная смерть, только
крест, который вообще предназначался лишь для canaille, - только
