блаженство из навязчивой идеи ещё не делает истинной идеи, что вера
не двигает горами, но скорее нагромождает горы, где их совсем нет, -
это в достаточной мере можно выяснить, пройдясь по сумасшедшему
дому. Конечно, не жрецу, ибо жрец из инстинкта отрицает, что болезнь
есть болезнь, что сумасшедший дом есть сумасшедший дом. Христианство
нуждается в болезни почти в такой же мере, как Греция нуждалась в
избытке здоровья: делать больным - это собственно задняя мысль всей
той системы, которую церковь предлагает в видах спасения. И не
является ли сама церковь - в последнем идеале католическим
сумасшедшим домом? - И сама земля вообще не сумасшедший ли дом? -
Религиозный человек, каким его хочет церковь, - есть типичный
decadent; время, когда религиозный кризис господствует над народом,
всегда отмечается нервными эпидемиями; <внутренний мир> религиозного
человека так похож на внутренний мир перевозбуждённых и истощённых,
что их можно смешать друг с другом. <Высшие состояния>, которые
христианство навязало человечеству как ценность всех ценностей, -
это эпилептоидные формы. Церковь причисляла к лику святых только
сумасшедших или великих обманщиков in majorem dei honorem... Я
позволил себе однажды охарактеризовать весь христианский training
раскаяния и спасения (который теперь лучше всего можно изучить в
Англии), как методически воспитываемую folie circulaire, само собой
разумеется, на почве к тому уже подготовленной, т. е. глубоко
болезненной. Не всякий может сделаться христианином: в христианство
не <обращаются>, - для этого должно сделаться больным... Мы, другие,
имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не
презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не
хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного
питания делает <заслугу>! которая борется со здоровым, как с врагом,
дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить
<совершенную душу> в теле, подобном трупу, и при этом имела
надобность создать себе новое понятие о <совершенстве>, нечто
бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую
святость; святость - просто ряд симптомов обедневшего,
энервирующего, неисцелимого испорченного тела!.. Христианское
движение, как европейское движение, с самого начала есть общее
движение всего негодного и вырождающегося, которое с христианством
хочет приобрести власть. Христианское движение не выражает упадка
расы, но оно есть агрегат, образовавшийся из тяготеющих друг к другу
форм decadence. Не развращённость древности, благородной древности,
сделала возможным христианство, как это думают. Учёный идиотизм,
который и теперь ещё утверждает нечто подобное, заслуживает самого
резкого опровержения. В то время, как христианизировались во всей
империи больные, испорченные слои чандалы, существовал как раз
противоположный тип, благородство в самом его красивом и зрелом
образе. Но численность получила господство; демократизм христианских
инстинктов победил... Христианство не было национальным, не
обусловливалось расой. Оно обращалось ко всем обездоленным жизнью,
оно имело своих союзников повсюду. Христианство, опираясь на rancune
больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Всё
удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает
его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: <Бог
избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное
мира>: это была та формула, in hoc signo которой победил decadence.
- Бог на кресте - неужели ещё до сих пор не понята ужасная подоплёка
этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, - божественно... Мы
все на кресте, следовательно, мы божественны... Мы одни
божественны... Христианство было победой, более благородное погибло
в нём, до сих пор христианство было величайшим несчастьем
человечества...
52
Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной
удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как
христианском разуме, оно берёт сторону всякого идиотизма, оно
изрекает проклятие против <духа>, против superbia здорового духа.
Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически
христианское состояние, <вера>, - должно быть также формой болезни,
все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также
отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех...
Совершенное отсутствие психологической чистоплотности,
обнаруживающееся во взгляде священника, есть проявление decadence.
Можно наблюдать на истерических женщинах и рахитичных детях, сколь
закономерным выражением decadence является инстинктивная лживость,
удовольствие лгать, чтобы лгать, неспособность к прямым взглядам и
поступкам. <Верой> называется нежелание знать истину. Ханжа,
священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт
требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих
прав. <Что делает больным, есть благо, что исходит из полноты, из
избытка, из власти, то зло> - так чувствует верующий.
Непроизвольность во лжи - по этому признаку я угадываю каждого
теолога по призванию - Другой признак теолога - это его
неспособность к филологии. Под филологией здесь нужно подразумевать
искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле слова,
искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя
осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология
как Ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных
новостях, о судьбах и состоянии погоды, - не говоря о <спасении
души>... Теолог, все равно в Берлине или Риме, толкует ли он
<Писание> или переживание, как, например, победу отечественного
войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда настолько смел, что
филолог при этом готов лезть па стену. Да и что ему делать, когда
ханжи и иные коровы из Швабии свою жалкую серую жизнь, свое затхлое
существование с помощью <перста Божия> обращают в <чудо милости>,
<промысел>, <спасение>! Самая скромная доза ума, чтобы не сказать
приличия, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы
они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном
злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой
истинного благочестия мы должны бы были признать вполне абсурдным
такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в
тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже
существовал, его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как
почтальон, как календарь, - в сущности, это только слово для
обозначения всякого рода глупейших случайностей. <Божественное
Провидение>, в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий
человек в <образованной> Германии, было бы таким возражением против
Бога, сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно
есть возражение против немцев!..
53
- Что мученичество может служить доказательством истины чего-либо, -
в этом так мало правды, что я готов отрицать, чтобы мученик вообще
имел какое-нибудь отношение к истине. Уже в тоне, которым мученик
навязывает миру то, что считает он истинным, выражается такая низкая
степень интеллектуальной честности, такая тупость в вопросе об
истине, что он никогда не нуждается в опровержении. Истина не есть
что-нибудь такое, что мог бы иметь один, а не иметь другой: так
могли думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде
Лютера. Можно быть уверенным, что сообразно со степенью
совестливости в вопросах духа всё более увеличивается скромность,
осторожность относительно этих вещей. Знать немногое, а всё
остальное осторожно отстранять для того, чтобы познавать дальше...
<Истина>, как это слово понимает каждый пророк, каждый сектант,
каждый свободный дух, каждый социалист, каждый церковник, - есть
совершенное доказательство того, что здесь нет ещё и начала той
дисциплины духа и самопреодоления, которое необходимо для отыскания
какой-нибудь маленькой, совсем крошечной ещё истины. Смерти
мучеников, мимоходом говоря, были большим несчастьем в истории: они
соблазняли... Умозаключение всех идиотов, включая сюда женщин и
простонародье, таково, что то дело, за которое кто-нибудь идёт на
смерть (или даже которое порождает эпидемию стремления к смерти, как
это было с первым христианством), имеет за себя что-нибудь, - такое
умозаключение было огромным тормозом исследованию, духу исследования
и осмотрительности. Мученики вредили истине. Даже и в настоящее
время достаточно только жестокости в преследовании, чтобы создать
почтенное имя самому никчемному сектантству. - Как? разве изменяется
вещь в своей ценности только от того, что за неё кто-нибудь кладёт
свою жизнь? - Заблуждение, сделавшееся почтенным, есть заблуждение,
обладающее лишним очарованием соблазна, - не думаете ли вы, господа
теологи, что мы дадим вам повод сделаться мучениками из-за вашей
лжи? - Опровергают вещь, откладывая её почтительно в долгий ящик;
так же опровергают и теологов. Всемирио-исторической глупостью всех
преследователей и было именно то, что они придавали делу своих
противников вид почтенности, одаряя её блеском мученичества... До
сих пор женщина стоит на коленях перед заблуждением, потому что ей
сказали, что кто-то за него умер на кресте. Разве же крест аргумент?
Но относительно всего этого только один сказал то слово, в котором
нуждались в продолжение тысячелетий, - Заратустра.
Знаками крови писали они на пути, по которому они шли, и их безумие
учило, что кровью свидетельствуется истина.
Но кровь - самый худший свидетель истины; кровь отравляет самое
чистое учение до степени безумия и ненависти сердец.
А если кто и идёт на огонь из-за своего учения - что же это
доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного
горения исходит собственное учение (II, 350) [II 66].
54
Пусть не заблуждаются: великие умы - скептики. Заратустра - скептик.
Крепость, свобода, вытекающие из духовной силы и её избытка,
