обстоятельствах сделать тип более грубым: в особенности первые
ученики, чтобы хоть что-нибудь понять, переводили это бытие,
расплывающееся в символическом и непонятном, на язык собственной
грубости, - для них тип существовал только после того, как он
отлился в более знакомые формы... Пророк, Мессия, будущий судья,
учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель, - вот сколько было
обстоятельств, чтобы извратить тип... Наконец, не будем низко
оценивать proprium всякого великого почитания, в особенности
сектантского почитания: оно сглаживает оригинальные, часто
мучительно-чуждые, черты и идиосинкразии в почитаемом существе - оно
даже их не видит. Можно было бы пожалеть, что вблизи этого
интереснейшего из decadents не жил какой-нибудь Достоевский, т. е.
кто-либо, кто сумел бы почувствовать захватывающее очарование
подобного смешения возвышенного, больного и детского. Ещё одна точка
зрения: тип мог бы, как тип decadence, фактически совмещать в себе
многое и противоречивое: такая возможность не исключается вполне.
Однако всё говорит против этого именно: предание должно было бы в
этом случае быть вполне верным и объективным - а всё заставляет
предполагать противоположное. Обнаруживается зияющее противоречие
между проповедником на горах, море и лугах, появление которою так же
приятно поражает, как появление Будды, хотя не на индийской почве, и
тем фанатиком нападения, смертельным врагом теологов и жрецов,
которого злость Ренана прославила как . Я
сам не сомневаюсь в том, что обильная мера желчи (и даже esprit)
перелилась в тип учителя из возбуждённого состояния христианской
пропаганды: достаточно известна беззастенчивость всех сектантов,
которые стряпают себе апологию из своего учителя. Когда первой
общине понадобился судящий, сварливый, гневающийся, злостный, хитрый
теолог против теолога, она создала себе по своим потребностям своего
<Бога>: без колебания она вложила в его уста те вполне не
евангельские понятия, без которых она не могла обойтись, каковы:
<будущее Пришествие>, <Страшный суд>, всякий род ожидания и
обещания.
32
Ещё раз говорю, что я против того, чтобы в тип Спасителя вносить
фанатизм: слово imperieux, которое употребил Ренан, одно уничтожает
тип. <Благовестие> и есть именно благая весть о том, что уже не
существует более противоречий; Царство Небесное принадлежит детям;
вера, которая здесь заявляет о себе, не приобретается завоеванием;
она тут, она означает возвращение к детству в области психического.
Подобные случаи замедленной зрелости и недоразвитого организма, как
следствия дегенерации, известны но крайней мере физиологам. - Такая
вера не гневается, не порицает, не обороняет себя: она не приносит
<меч>, она не предчувствует, насколько она может сделаться началом
разъединяющим. Она не нуждается в доказательствах ни чудом, ни
наградой и обещанием, ни <даже писанием>: она сама всякое мгновение
есть своё чудо, своя награда, своё доказательство, своё <Царство
Божье>. Эта вера даже не формулирует себя - она живёт, она
отвращается от формул. Конечно, случайность среды, языка,
образования определяет круг понятий: первое христианство владеет
только иудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питьё
при причастьи, которыми так злоупотребляет церковь, как всем
еврейским). Но пусть остерегаются видеть здесь что-нибудь более чем
язык знаков, семиотику, повод для притчи. Ни одно слово этого
анти-реалиста не должно приниматься буквально, - вот предварительное
условие для того, чтобы он вообще мог говорить. Между индусами он
пользовался бы понятиями Санкхьи, среди китайцев - понятиями
Лао-цзы, и при этом не чувствовал бы никакой разницы. - Можно было
бы с некоторой терпимостью к выражению назвать Иисуса <свободным
духом> - для него не существует ничего устойчивого: слово убивает;
всё, что устойчиво, то убивает. Понятие <жизни>, опыт <жизни>, какой
ему единственно доступен, противится у него всякого рода слову,
формуле, закону, вере, догме. Он говорит только о самом внутреннем:
<жизнь>, или <истина>, или <свет> - это его слово для выражения
самого внутреннего; всё остальное, вся реальность, вся природа, даже
язык, имеет для него только ценность знака, притчи. - Здесь нельзя
ошибаться насчёт того, как велик соблазн, который лежит в
христианском, точнее сказать, в церковном предрассудке: такой
символист par excellence стоит вне всякой религии, всех понятий
культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания,
политики, психологии, вне всяких книг, вне искусства, - его <знание>
есть чистое безумие, не ведающее, что есть что-нибудь подобное. О
культуре он не знает даже и понаслышке, ему нет нужды бороться
против неё, он её не отрицает... То же самое по отношению к
государству, ко всему гражданскому порядку и обществу, к труду, к
войне, - он никогда не имел основания отрицать <мир>; он никогда не
предчувствовал церковного понятия <мир>... Отрицание для него есть
нечто совершенно невозможное. - Подобным же образом нет и
диалектики, нет представления о том, что веру, <истину> можно
доказать доводами (его доказательства - это внутренний <свет>,
внутреннее чувство удовольствия и самоутверждения, только
<доказательства от силы>). Такое учение также не может
противоречить, оно не постигает, что существуют, что могут
существовать другие учения, оно не умеет представить себе
противоположное рассуждение... Где бы оно ни встретилось с ним, оно
будет печалиться с самым глубоким сочувствием о <слепоте> - ибо оно
само видит <свет> - но не сделает никакого возражения.
33
Во всей психологии <Евангелия> отсутствует понятие вины и наказания;
равно как и понятие награды. <Грех>, всё, чем определяется
расстояние между Богом и человеком, уничтожен, - это и есть
<благовестие>. Блаженство не обещается, оно не связывается с
какими-нибудь условиями: оно есть единственная реальность; остальное
- символ, чтобы говорить о нём...
Следствие подобного состояния проецируется в новую практику,
собственно в евангельскую практику. Не <вера> отличает христианина.
Христианин действует, он отличается иным образом действий. Ни
словом, ни в сердце своём он не противодействует тому, кто
обнаруживает зло по отношению к нему. Он не делает различия между
чужим и своим, между иудеем и не иудеем (<ближний> в собственном
смысле слова есть иудей, единоверец). Он ни на кого не гневается,
никого не презирает. Он не появляется на суде и не позволяет
привлекать себя к суду (<не клянись вовсе>). Он ни при каких
обстоятельствах не разведётся с женой, даже в случае доказанной
неверности её. - Всё в основе - один принцип, всё - следствие одного
инстинкта. -
Жизнь Спасителя была не чем иным, как этой практикой, не чем иным
была также и его смерть. Он не нуждался более ни в каких формулах,
ни в каком обряде для обхождения с Богом, ни даже в молитве. Он
всецело отрешился от иудейского учения раскаяния и примирения; он
знает, что это есть единственная жизненная практика, с которой можно
себя чувствовать <божественным>, <блаженным>, <евангелическим>, во
всякое время быть как <дитя Божье>. Не <раскаяние>, не <молитва о
прощении> суть пути к Богу: одна евангельская практика ведёт к Богу,
она и есть <Бог>! - То, с чем покончило Евангелие, это было
иудейство в понятиях <грех>, <прощение греха>, <вера>, <спасение
через веру>, - всё иудейское учение церкви отрицалось
<благовестием>.
Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на
<небесах>, чтобы чувствовать себя <вечным>, между тем как при всяком
ином поведении совсем нельзя чувствовать себя <на небесах>, - это
единственно и есть психологическая реальность <спасения>. - Новое
поведение, но не новая вера...
34
Если я что-нибудь понимаю в этом великом символисте, так это то, что
только внутренние реальности он принимал как реальности, как
<истины>, - что остальное всё, естественное, временное,
пространственное, историческое, он понимал лишь как символ, лишь как
повод для притчи. Понятие <Сын Человеческий> не есть конкретная
личность, принадлежащая истории, что-нибудь единичное, единственное,
но <вечная> действительность, психологический символ, освобождённый
от понятия времени. То же самое, но в ещё более высоком смысле можно
сказать и о Боге этого типичного символиста, о <Царстве Божьем>, о
<Царстве Небесном>, о <Сыновности Бога>. Ничего нет более не
христианского, как церковные грубые понятия о Боге как личности, о
грядущем <Царстве Божьем>, о потустороннем <Царстве Небесном>, о
<Сыне Божьем>, втором лице св. Троицы. Всё это выглядит - мне
простят выражение -- неким кулаком в глаз: о, в какой глаз! -
евангельский: всемирно-исторический цинизм в поругании символа... А
между тем очевидно, как на ладони, что затрагивается символами
<Отец> и <Сын>, - допускаю, что не на каждой ладони: словом <Сын>
выражается вступление в чувство общего просветления (блаженство);
словом <Отец> - само это чувство, чувство вечности, чувство
совершенства. - Мне стыдно вспомнить, что сделала церковь из этого
символизма: не поставила ли она на пороге христианской <веры>
историю Амфитриона? И ещё сверх того догму о <непорочном зачатии>?..
Но этим она опорочила зачатие...
<Царство Небесное> есть состояние сердца, а не что-либо, что <выше
земли> или приходит <после смерти>. В Евангелии недостаёт вообще
понятия естественной смерти: смерть не мост, не переход, её нет, ибо
она принадлежит к совершенно иному, только кажущемуся, миру,
имеющему лишь символическое значение. <Час смерти> не есть
христианское понятие. <Час>, время, физическая жизнь и её кризисы
совсем не существуют для учителя <благовестия>: <Царство Божье> не
есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеет <вчера> и не имеет
<послезавтра>, оно не приходит через <тысячу лет> - это есть опыт
сердца; оно повсюду, оно нигде...
35
