о божестве, какие только существовали на земле; быть может, оно
является даже измерителем той глубины, до которой может опуститься
тип божества в его нисходящем развитии. Бог, выродившийся в
противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её просветлением и
вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле
к жизни! Бог как формула всякой клеветы на <посюстороннее>, для
всякой лжи о <потустороннем>! Бог, обожествляющий <ничто>,
освящающий волю к <ничто>!..
19
Сильные расы северной Европы не оттолкнули от себя христианского
Бога, и это не делает чести их религиозной одарённости, не говоря
уже о вкусе. Они должны бы справиться с таким болезненным и слабым
выродком decadence. Но за то, что они не справились с ним, на них
лежит проклятие: они впитали во все свои инстинкты болезненность,
дряхлость, противоречие, они уже не создали с тех пор более никакого
Бога! Почти два тысячелетия - и ни одного нового божества! Но всё
ещё он и как бы по праву, как бы ultimatum и maximum
богообразовательной силы, creator spiritus в человеке, - всё он,
этот жалкий Бог христианского монотонотеизма! Этот гибрид упадка,
образовавшийся из нуля, понятия и противоречия, в котором получили
свою санкцию все инстинкты decadence, вся трусливость и усталость
души!..
20
Осуждая христианство, я не хотел бы быть несправедливым по отношению
к родственной религии, которая даже превосходит христианство числом
своих последователей: по отношению к буддизму. Обе принадлежат к
нигилистическим религиям, как религии decadence, и обе удивительно
непохожи одна на другую. Теперь их уже можно сравнивать, и за это
критик христианства должен быть глубоко благодарен индийским учёным.
Буддизм во сто раз реальнее христианства, - он представляет собою
наследие объективной и холодной постановки проблем, он является
после философского движения, продолжавшегося сотни лет; с понятием
<Бог> уже было покончено, когда он явился. Буддизм есть единственная
истинно позитивистская религия, встречающаяся в истории; даже в
своей теории познания (строгом феноменализме) он не говорит: <борьба
против греха>, но, с полным признанием действительности, он говорит:
<борьба против страдания>. Самообман моральных понятий он оставляет
уже позади себя, - и в этом его глубокое отличие от христианства -
он стоит, выражаясь моим языком, по ту сторону добра и зла. - Вот
два физиологических факта, на которых он покоится и которые имеет в
виду: первое - преувеличенная раздражительность, выражающаяся в
утончённой чувствительности к боли, второе - усиленная духовная
жизнь, слишком долгое пребывание в области понятий и логических
процедур, ведущее к тому, что инстинкт личности, ко вреду для себя,
уступает место <безличному> (оба состояния, по опыту известные, по
крайней мере некоторым из моих читателей - <объективным> подобно мне
самому). На основе этих физиологических условий возникло состояние
депрессии, против него-то и выступил со своей гигиеной Будда. Он
предписывает жизнь на свежем воздухе, в странствованиях; умеренность
и выбор в пище, осторожность относительно всех спиртных;
предусмотрительность также по отношению ко всем аффектам,
вырабатывающим желчь, разгорячающим кровь, - никаких забот ни о
себе, ни о других. Он требует представлений успокаивающих или
развеселяющих - он изобретает средства отучить себя от других. Он
понимает доброту, доброжелательное настроение как требование
здоровья. Молитва исключается, равно как и аскеза; никакого
категорического императива, никакого принуждения вообще, даже внутри
монастырской общины (откуда всегда возможен выход). Всё это было бы
средствами к усилению преувеличенной раздражительности. Поэтому
именно он не требует никакой борьбы с теми, кто иначе думает; его
учение сильнее всего вооружается против чувства мести, отвращения,
ressentiment ( - <не путём вражды кончается вражда> - трогательный
рефрен всего буддизма). И это с полным правом: именно эти аффекты
были бы вполне нездоровы по отношению к главной, диететической,
цели. Если он встречает духовное утомление, которое выражается в
слишком большой <объективности> (т. е. в ослаблении индивидуального
интереса, в потере <эгоизма>), он с ним борется тем, что придаёт
даже и вполне духовным интересам строго личный характер. В учении
Будды эгоизм делается обязанностью. <Необходимо одно: как тебе
освободиться от страданий>, - это положение регулирует и
ограничивает всю духовную диету (быть может, следует вспомнить того
афинянина, который также объявлял войну чистой <научности>, а именно
Сократа, поднявшего личный эгоизм в область моральных проблем).
21
Чрезвычайно мягкий климат, кротость и либеральность в нравах,
отсутствие милитаризма - вот условия, предрасполагающие к буддизму;
равно как и то, чтобы очагом движения были высшие и даже учёные
сословия. Ясность духа, спокойствие, отсутствие желаний как высшая
цель - вот чего хотят и чего достигают. Буддизм не есть религия, в
которой лишь стремятся к совершенству: совершенное здесь есть
нормальный случай. -
В христианстве инстинкты подчинённых и угнетённых выступают на
передний план: именно низшие сословия ищут в нём спасения.
Казуистика греха, самокритика, инквизиция совести практикуются здесь
как занятие, как средство против скуки; здесь постоянно (путём
молитвы) поддерживается пыл по отношению к могущественному существу,
называемому <Бог>; высшее значится здесь как недостижимое, как дар,
как <милость>. В христианстве недостаёт также откровенности: тёмное
место, закоулок - это в его духе. Тело здесь презирается, гигиена
отвергается как чувственность; церковь отвращается даже от
чистоплотности (первым мероприятием христиан после изгнания мавров
было закрытие общественных бань, каковых только в Кордове
насчитывалось до двухсот семидесяти). Христианство есть в известном
смысле жестокость к себе и другим, ненависть к инакомыслящим, воля к
преследованию. Мрачные и волнующие представления здесь на переднем
плане. Состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, -
это эпилептоидные состояния. Диета приспособлена к тому, чтобы
покровительствовать болезненным явлениям и крайне раздражать нервы.
Христианство есть смертельная вражда к господам земли, к <знатным>,
и вместе с тем скрытое, тайное соперничество с ними (им
предоставляют <плоть>, себе хотят только <душу>...). Христианство -
это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это - libertinage
ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к
радости вообще...
22
Когда христианство покинуло свою первоначальную почву, т. е. низшие
сословия, подонки античного мира, когда оно вышло на поиски власти,
очутилось среди варварских народов - с тех пор оно не могло уже
более рассчитывать на утомлённых людей, но ему предстояло иметь дело
с людьми внутренне-одичавшими и терзающими друг друга - людьми
сильными, но неудачниками. Недовольство собою, страдание от самого
себя не имеют здесь характера чрезмерной раздражительности и
восприимчивости к боли, как у буддиста, а скорее наоборот, -
чересчур сильное стремление к причинению боли, к разрешению
внутреннего напряжения путём враждебных поступков и представлений.
Христианству нужны были варварские понятия и оценки, чтобы
господствовать над варварами: такова жертва первенца, причащение в
виде пития крови, презрение духа и культуры, всевозможные -
чувственные и сверхчувственные - пытки, помпезность культа. Буддизм
- религия для поздних людей, для добрых, нежных рас, достигших
высшей степени духовности, которые слишком восприимчивы к боли
(Европа далеко ещё не созрела для него); он есть возврат их к миру и
весёлости, к диете духа, к известной закалке тела. Христианство
хочет приобрести господство над дикими зверями; средством его для
этого является - сделать их больными. Делать слабым - это
христианский рецепт к приручению, к <цивилизации>. Буддизм есть
религия цивилизации, приведшей к усталости, близящейся к концу,
христианство ещё не застаёт такой цивилизации, - при благоприятных
обстоятельствах оно само её устанавливает.
23
Буддизм, повторяю ещё раз, в сто раз холоднее, правдивее,
объективнее. Он не нуждается в том, чтобы своему страданию, своей
болезненности придать вид приличия, толкуя его как грех, - он просто
говорит то, что думает: <я страдаю>. Для варвара, напротив,
страдание само по себе есть нечто неприличное: он нуждается в
известном истолковании, чтобы самому себе признаться, что он
страдает (его инстинкт прежде всего указывает ему на то, чтобы
отрицать страдание, скрывая его). Слово <дьявол> явилось здесь
благодеянием: в нём имели налицо могущественного и сильного врага:
можно было не стыдиться страдания от такого врага. -
Христианство имеет в основании несколько тонкостей, принадлежащих
Востоку. Прежде всего оно знает, что само по себе безразлично,
истинно ли то или другое, но в высшей степени важно, насколько
верят, что оно истинно. Истина и вера, что известная вещь истинна, -
это два мира совсем отдельных, почти противоположных интересов: к
тому и другому ведут пути, в основе совершенно различные. Знать это
- значит на Востоке быть почти мудрецом: так понимают это брамины,
так понимает Платон, так же каждый ученик эсотерической мудрости.
Если, например, счастье заключается в том, чтобы верить в спасение
от греха, то для этого нет необходимости в предположении, чтобы
человек был грешен, но только, чтобы он чувствовал себя грешным. Но
если вообще прежде всего необходима вера, то разум, познание,
исследование необходимо дискредитировать: путь к истине делается
запрещённым путём. - Сильная надежда есть гораздо больший жизненный
стимул, чем какое бы то ни было действительно наступившее счастье.
Страдающих можно поддержать надеждой, которая не может быть
опровергнута действительностью, которая не устраняется
