этого <по ту сторону>, или <Бог>, или <истинная жизнь>, или нирвана,
спасение, блаженство... Эта невинная риторика из области
религиозно-нравственной идиосинкразии оказывается гораздо менее
невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию
возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни. Шопенгауэр был
враждебен жизни - поэтому сострадание сделалось у него
добродетелью... Аристотель, как известно, видел в сострадании
болезненное и опасное состояние, при котором недурно кое-когда
прибегать к слабительному; он понимал трагедию - как слабительное.
Исходя из инстинкта жизни, можно бы было в самом деле поискать
средство удалить хирургическим путём такое болезненное и опасное
скопление сострадания, какое представляет случай с Шопенгауэром (и,
к сожалению, весь наш литературный и артистический decadence от
Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)... Нет ничего
более нездорового среди нашей нездоровой современности, как
христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым,
здесь действовать ножом, - это надлежит нам, это наш род любви к
человеку, с которой живём мы - философы, мы - гипербореи!..
8
Необходимо сказать, кого мы считаем своей противоположностью:
теологов и всё, что от плоти и крови теологов, - всю нашу
философию... Нужно вблизи увидеть роковое, больше того - нужно
пережить его на себе, почти дойти до гибели, чтобы с ним уже не
шутить более (свободомыслие наших господ естествоиспытателей и
физиологов в моих глазах есть шутка; им недостаёт страсти в этих
вещах, они не страдают ими). Отрава идёт гораздо далее, чем думают:
я нашел присущий теологам инстинкт высокомерия всюду, где теперь
чувствуют себя <идеалистами>, где, ссылаясь на высшее происхождение,
мнят себя вправе относиться к действительности как к чему-то чуждому
и смотреть на неё свысока... Идеалист совершенно так, как и жрец,
все великие понятия держит в руке (и не только в руке!); он играет
ими с благосклонным презрением к <разуму>, <чувству>, <чести>,
<благоденствию>, <науке>; на всё это он смотрит сверху вниз, как на
вредные и соблазнительные силы, над которыми парит <дух> в
самодовлеющей чистоте: как будто жизнь до сих пор не вредила себе
целомудрием, бедностью, одним словом, - святостью гораздо более, чем
всякими ужасами и пороками... Чистый дух - есть чистая ложь... Пока
жрец, этот отрицатель, клеветник, отравитель жизни по призванию,
считается ещё человеком высшей породы, - нет ответа на вопрос: что
есть истина? Раз сознательный защитник отрицания жизни является
заступником <истины>, тем самым истина ставится вверх ногами...
9
Этому инстинкту теолога объявляю я войну: всюду находил я следы его.
У кого в жилах течёт кровь теолога, тот с самого начала не может
относиться ко всем вещам прямо и честно. Развивающийся отсюда пафос
называется вера, т. е. раз и навсегда закрывание глаз, чтобы не
страдать от зрелища неисправимой лжи. Из этого оптического обмана
создают себе мораль, добродетель, святость; чистую совесть связывают
с фальшивым взглядом; освящая собственное мировоззрение терминами
<Бог>, <спасение>, <вечность>, не допускают, чтобы какая-нибудь иная
оптика претендовала на ценность. Везде откапывал я инстинкт теолога:
он есть самая распространённая и самая подземная форма лжи, какая
только существует на земле. Всё, что ощущает теолог как истинное, то
должно быть ложным: в этом мы почти имеем критерий истины. Его
глубочайший инстинкт самосохранения запрещает, чтобы реальность в
каком бы то ни было отношении пользовалась почётом или хотя бы
просто заявляла о себе. Поскольку простирается влияние теологов,
постольку извращается оценка, - необходимо подмениваются понятия
<истинный> и <ложный>: что более всего вредит жизни, то здесь
называется <истинным>; что её возвышает, поднимает, утверждает,
оправдывает и доставляет ей торжество, то называется <ложным>. Если
случается, что теологи, путём воздействия на <совесть> государей
(или народов), протягивают руку к власти, то мы не сомневаемся, что
собственно каждый раз тут происходит: воля к концу, нигилистическая
воля волит власти...
10
Немцам сразу понятны мои слова, что кровь теологов испортила
философию. Протестантский пастор - дедушка немецкой философии, сам
протестантизм её peccatum originale. Вот определение протестантизма:
односторонний паралич христианства - и разума... Достаточно сказать
слово <тюбингенская школа>, чтобы сделалось ясным, что немецкая
философия в основании своём - коварная теология... Швабы - лучшие
лжецы в Германии, - они лгут невинно... Откуда то ликование при
появлении Канта, которое охватило весь немецкий учёный мир,
состоящий на три четверти из сыновей пасторов и учителей? Откуда
убеждение немцев, ещё и до сих пор находящее свой отзвук, что с
Кантом начался поворот к лучшему? Инстинкт теолога в немецком учёном
угадал, что теперь снова сделалось - возможным... Открылась лазейка
к старому идеалу; понятие <истинный мир>, понятие о морали как
сущности мира (два злостнейших заблуждения, какие только
существуют!) - эти два понятия, благодаря хитроумному скептицизму,
если не доказываются, то более не опровергаются... Разум, право
разума сюда не достигает... Из реальности сделали <видимость>, из
совершенно изолганного мира, мира сущего, сделали реальность...
Успех Канта есть лишь успех теолога. Кант, подобно Лютеру, подобно
Лейбницу, был лишним тормозом для недостаточно твёрдой на ногах
немецкой честности...
11
Ещё одно слово против Канта как моралиста. Добродетель должна быть
нашим изобретением, нашей глубоко личной защитой и потребностью: во
всяком ином смысле она только опасность. Что не обусловливает нашу
жизнь, то вредит ей: добродетель только из чувства уважения к
понятию <добродетель>, как хотел этого Кант, вредна. <Добродетель>,
<долг>, <добро само по себе>, доброе с характером безличности и
всеобщности - всё это химеры, в которых выражается упадок, крайнее
обессиление жизни, кёнигсбергский китаизм. Самые глубокие законы
сохранения и роста повелевают как раз обратное: чтобы каждый находил
себе свою добродетель, свой категорический императив. Народ идёт к
гибели, если он смешивает свой долг с понятием долга вообще. Ничто
не разрушает так глубоко, так захватывающе, как всякий <безличный>
долг, всякая жертва молоху абстракции. - Разве не чувствуется
категорический императив Канта, как опасный для жизни!.. Только
инстинкт теолога взял его под защиту! - Поступок, к которому
вынуждает инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, им
вызываемом, доказательство своей правильности, а тот нигилист с
христиански-догматическими потрохами принимает удовольствие за
возражение... Что действует разрушительнее того, если заставить
человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости,
без глубокого личного выбора, без удовольствия? как автомат <долга>?
Это как раз рецепт decadence, даже идиотизма... Кант сделался
идиотом. - И это был современник Гёте! Этот роковой паук считался
немецким философом! - Считается ещё и теперь!.. Я остерегаюсь
высказать, что я думаю о немцах... Разве не видел Кант во
французской революции перехода неорганической формы государства в
органическую? Разве не задавался он вопросом, нет ли такого явления,
которое совершенно не может быть объяснено иначе как моральным
настроением человечества, так чтобы им раз и навсегда была доказана
<тенденция человечества к добру>? Ответ Канта: <это революция>.
Ошибочный инстинкт в общем и в частности, противоприродное как
инстинкт, немецкая decadence как философия - вот что такое Кант! -
12
Если оставить в стороне пару скептиков, представителей порядочности
в истории философии, то остальное всё не удовлетворяет первым
требованиям интеллектуальной честности. Все эти великие мечтатели и
чудаки, вместе взятые, все они поступают, как бабёнки: <прекрасные
чувства> принимают они за аргументы, <душевное воздыхание> за
воздуходувку Божества, убеждение за критерий истины. В конце концов
ещё Кант в <немецкой> невинности пытался приобщить к науке эту форму
коррупции, этот недостаток интеллектуальной совести, под видом
понятия <практический разум>: он нарочно изобрёл разум для того
случая, когда о разуме не может быть и речи, когда именно мораль
провозглашает своё возвышенное требование: <ты должен>. Принимая во
внимание, что почти у всех народов философ есть только дальнейшее
развитие жреческого типа, нечего удивляться его жульничеству перед
самим собой, этому наследию жреца. Если имеешь священные задачи
вроде исправления, спасения, искупления человечества, если носишь в
груди божество, считаешь себя рупором потустороннего императива, то,
облечённый в такую миссию, ставишь себя уже вне всех чисто
рациональных оценок, - сам, освящённый подобной задачей, изображаешь
тип высшего порядка!.. Что за дело жрецу до иауки! Он стоит слишком
высоко для этого! - И этот жрец до сих пор господствовал! - Он
определял понятие <истинный> и <неистинный>!..
13
Оценим в должной мере то, что мы сами, мы, свободные умы, уже есть
<переоценка всех ценностей>, воплощённый клич войны и победы над
всеми старыми понятиями об <истинном> и <неистинном>. Самое ценное в
интеллектуальном отношении отыскивается позднее всего. Но самое
ценное - это методы. Все методы, все предпосылки нашей теперешней
научности, встречали глубочайшее презрение в течение тысячелетий;
из-за них иные исключались из общества <честных> людей, считались
<врагами Бога>, презирающими истину, <одержимыми>. Научные
склонности человека делали из него чандалу... Весь пафос
человечества - его понятие о том, что должно быть истиной, чем
должно быть служение истине - всё было против нас: каждое <ты
должен> было до сих пор направлено против нас... Предметы наших
занятий, самые занятия, весь род наш - тихий, осмотрительный,
