помпой, с покаянными днями, с воплями горести о <грехах>. <Воля
Божья> уже давно известна: вся беда в том, что чуждаются <Священного
Писания>... Уже Моисей открыл <волю Божью>... Что же произошло? Раз
навсегда, со строгостью, с педантизмом, формулировал жрец, что хочет
он иметь, <в чём Божья воля>, вплоть до больших и малых податей,
которые должны были платить ему (не были забыты и самые вкусные
куски мяса, так как жрец есть пожиратель бифштексов)... И с тех пор
вся жизнь устраивается так, что нигде нельзя обойтись без жреца; во
всех естественных событиях жизни - при рождении, браке, болезни,
смерти, не говоря о <жертве> (трапезе), - является священный
паразит, чтобы лишить всё это естественности, <освятить> их,
выражаясь его языком... Ибо нужно же понять это; всякий естественный
обычай, всякое естественное учреждение (государство, судоустройство,
брак, попечение о бедных и больных), всякое требование, исходящее от
инстинкта жизни, - короче, все, что имеет свою цену в самом себе,
через паразитизм жреца (или <нравственный миропорядок>) в основе
своей лишается ценности, становится противоценным, и даже более
того: в дополнение требуется санкция, - необходима сообщающая
ценность сила, которая, отрицая природу, сама создаёт ценность...
Жрец обесценивает природу, лишает её святости: этой ценой он
существует вообще. - Неповиновение Богу, т. е. жрецу, <закону>,
получает теперь имя <греха>; средствами для <примирения с Богом>,
само собой, являются такие средства, которые основательнее
обеспечивают подчинение жрецу: только жрец <спасает>. В каждом
жречески организованном обществе психологически неизбежными делаются
<грехи>: они факторы власти, жрец живёт грехами, он нуждается в том,
чтобы <грешили>... Высшее положение: <Бог прощает тому, кто
раскаивается>; по-немецки; кто подчиняется жрецу. -
27
На такой-то ложной почве, где всё естественное, всякая естественная
ценность, всякая реальность возбуждала против себя глубочайшие
инстинкты господствующего класса, выросло христианство, самая острая
форма вражды к реальности, какая только до сих пор существовала.
<Святой народ>, удержавший для всего только жреческие оценки, только
жреческие слова, и с ужасающей последовательностью заклеймивший всё,
что на земле представляло ещё силу, словами <нечестивый>, <мир>,
<грех>, - этот народ выдвинул для своего инстинкта последнюю
формулу, которая в своей логике доходила до самоотрицания: в лице
христианства он отрицал последнюю форму реальности - он отрицал
<святой народ>, <избранный народ>, самое иудейскую реальность.
Случай первого ранга: маленькое мятежное движение, окрещённое именем
Иисуса из Назарета, ещё раз представляет собою иудейский инстинкт,
иначе говоря, жреческий инстинкт, который не выносит уже более жреца
как реальность, который изобретает ещё более отвлечённую форму
существования, ещё менее реальное представление о мире, чем то,
которое обусловливается учреждением церкви. Христианство отрицает
церковь...
Я не понимаю, против чего иного могло направляться восстание,
зачинщиком которого, по справедливости или по недоразумению,
считается Иисус, если это не было восстанием против еврейской
церкви, принимая <церковь> в том смысле, какой даётся этому слову
теперь. Это было восстанием против <добрых и справедливых>, против
<святых Израиля>, против общественной иерархии, - не против их
испорченности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это
было неверие в <высших людей>, это было отрицание всего, что было
жрецом и теологом. Но иерархия, которая всем этим хотя бы на одно
мгновение подвергалась сомнению, была той сваей, на которой ещё
продолжал удерживаться посреди <воды> иудейский народ, с трудом
достигнутая последняя возможность уцелеть, residuum его
обособленного политического существования: нападение на неё было
нападением на глубочайший инстинкт народа, на самую упорную народную
волю к жизни, которая когда-либо существовала на земле. Этот святой
анархист, вызвавший на противодействие господствующему порядку
низший народ, народ изгнанных и <грешников>, чандалы внутри
еврейства, речами, которые, если верить Евангелию, ещё и теперь
могли бы довести до Сибири, - он был политическим преступником,
поскольку таковой возможен в обществе, до абсурда неполитическом.
Это привело его на крест: доказательством может служить надпись на
кресте. Он умер за свою вину, - нет никакого основания утверждать,
как бы часто это ни делали, что он умер за вину других. -
28
Совсем иной вопрос, сознавал ли он вообще этот антагонизм или лишь
другие в нём его чувствовали. Здесь я впервые касаюсь проблемы
психологии Спасителя. - Я признаюсь, что мало книг читаю с такими
затруднениями, как Евангелия. Эти затруднения не те, в разъяснении
которых учёная любознательность немецкого духа праздновала свой
самый незабвенный триумф. Далеко то время, когда и я, подобно
всякому молодому учёному, с благоразумной медлительностью
утончённого филолога смаковал произведение несравненного Штрауса.
Тогда мне было 20 лет: теперь я слишком серьёзен для этого. Какое
мне дело до противоречий <предания>? Как можно вообще назвать
<преданием> легенду о святых? Истории святых - это самая
двусмысленная литература, какая вообще только существует: применять
научные методы там, где отсутствуют какие-либо документы,
представляется мне с самого начала делом совершенно безнадёжным,
учёным праздномыслием...
29
Что касается меня, то мне интересен психологический тип Спасителя.
Он мог бы даже удержаться в Евангелиях, вопреки Евангелиям, как бы
его ни калечили и какими бы чуждыми чертами его ни наделяли: так
удержался тип Франциска Ассизского в легендах о нём, вопреки этим
легендам. Истина не в том, что он сделал, что сказал, как он
собственно умер; но важен вопрос, можно ли представить его тип,
даются ли <преданием> черты для его представления. Я знаю попытку
вычитать из Евангелия даже историю <души>; это представляется мне
доказательством психологического легкомыслия, достойного презрения.
Господин Ренан, этот гаер in psychologicis, для объяснения типа
Иисуса дал два самых неуместных понятия, какие только возможны:
понятие гений и понятие герой (heros). Но что только можно назвать
неевангельским, так это именно понятие <герой>. Как раз всё,
противоположное борьбе, противоположное самочувствию борца, является
здесь как инстинкт: неспособность к противодействию делается здесь
моралью (<не противься злому> - глубочайшее слово Евангелия, его
ключ в известном смысле); блаженство в мире, в кротости, в
неспособности быть врагом. Что такое <благовестие>? - Найдена
истинная жизнь, вечная жизнь - она не только обещается, но она тут,
она в вас: как жизнь в любви, в любви без уступки и исключения, без
дистанции. Каждый есть дитя Божье - Иисус ни на что не имеет
притязания для себя одного, - как дитя Божье, каждый равен
каждому... И из Иисуса делать героя! - А что за недоразумение со
словом <гений>! Всё наше понятие о <духе>, целиком культурное
понятие, - в том мире, в котором живёт Иисус, не имеет никакого
смысла. Говоря со строгостью физиолога, здесь было бы уместно
совершенно иное слово, слово <идиот>. Мы знаем состояние болезненной
раздражительности чувства осязания, которое производит содрогание
при всяком дотрагивании, при всяком прикосновении твёрдого предмета.
Представим подобный физиологический habitus в его последнем
логическом выражении: как инстинкт ненависти против всякой
реальности, как бегство в <непостижимое>, в <необъяснимое>, как
отвращение от всякой формулы, от всякого понятия, связанного с
временем и пространством, от всего, что твёрдо, что есть обычаи,
учреждения, церковь, как постоянное пребывание в мире, который не
соприкасается более ни с каким родом реальности, в мире лишь
<внутреннем>, <истинном>, <вечном>. <Царство Божье внутри вас>.
30
Инстинктивная ненависть против реальности: это есть следствие
крайней чувствительности к страданию и раздражению, избегающей
вообще всякого <прикосновения>, потому что оно ощущается ею слишком
глубоко.
Инстинктивное отвращение от всякого нерасположения, от всякой
вражды, от всех границ и расстояний в чувстве: следствие крайней
чувствительности к страданию и раздражению, которая всякое
противодействие, всякую необходимость противодействия ощущает как
невыносимое отвращение (т. е. как вредное, как отрицаемое инстинктом
самосохранения), блаженство же своё (удовольствие) видит в том,
чтобы ничему и никому не оказывать противодействия - ни злу, ни
злому, - любовь, как единственная, как последняя возможность
жизни...
Это две физиологические реальности, на которых, из которых выросло
учение спасения. Я называю их высшим развитием гедонизма, на вполне
болезненной основе. Близкородственным ему, хотя с большим придатком
греческой жизненности и нервной силы, является эпикуреизм, языческое
учение спасения. Эпикур - типичный decadent, впервые признанный
таковым мною. - Боязнь боли, даже бесконечно малого в боли, не может
иметь иного конца, как только в религии любви.
31
Я предвосхитил свой ответ на проблему. Предпосылкой для него
является то, что тип Спасителя мы получили только в сильном
искажении. Это искажение само по себе очень правдоподобно. Такой тип
по многим основаниям не мог остаться чистым, цельным, свободным от
примесей. На нём должна была оставить следы и среда, в которой
вращался этот чуждый образ, ещё более история, судьба первой
христианской общины: она обогатила этот тип такими чертами, которые
делаются понятными только в целях борьбы или пропаганды. Тот
странный и больной мир, в который вводят нас Евангелия, - мир как бы
из одного русского романа, где сходятся отбросы общества, нервное
страдание и <ребячество> идиота, - этот мир должен был при всех
