меня на коленях и немного куксился: уже хотел спать (это я сейчас поняла
бы, а тогда не понимала). Взяв со стола ложку, он потянул было ее в рот,
но уронил на пол и заплакал.
Я спустила его с коленей на пол и сказала:
- Подними ложку!
Он заплакал еще громче. Логика моих последующих действий была такова:
"Ах так: ты роняешь, не поднимаешь, да еще и ревешь - тебя следует за
это наказать, чтоб запомнил и не повторил в следующий раз".
Вслух же я говорю:
- Не плачь, подними ложку, тогда я тебя возьму на руки.
Малыш шлепается на пол, отпихивает ложку в сторону и заливается пла-
чем пуще прежнего.
- А... ты еще и не слушаешься!
"Ну, разумеется, этого оставить нельзя, - думаю я, - надо обязательно
настоять на своем, а то в следующий раз он..." - такова привычная и убе-
дительная формула взрослых. И я настаиваю, да еще грозным тоном:
- Немедленно подними ложку, иначе!..
Малыш валится на пол и ревет взахлеб, причем рев этот не капризный, а
иной, скорее жалобный какой-то... Я теряюсь, мне его жалко, хочется его
поднять, успокоить (сейчас-то я бы так и сделала) - ведь он просто хотел
спать. К тому же за столом все перестали есть - какая уж тут еда. Но
тогда... я твердо стою на своем, памятуя: нельзя потакать капризам -
раз, и нельзя допускать, чтобы твое требование не выполнялось - два. А
рев не прекращается.
В смятении я почти кричу:
- Ну, тогда не нужен ты мне такой! - и выбегаю из кухни.
Останавливаюсь посреди комнаты и сама вот-вот расплачусь - от бесси-
лия, от жалости, от того, что происходит что-то не то, а я не знаю, как
надо... Из кухни доносится яростный рев - теперь уже не жалобный, а от-
чаянный, протестующий. Когда это кончится?! Проходит пятиминутная веч-
ность... наконец слышу: рев в кухне стихает, раздается тяжелое шарканье.
Из-за двери - на четвереньках (это он-то, к тому времени уже умеющий хо-
рошо ходить!) - появляется мой несчастный сын, зареванный, всхлипываю-
щий...
Я еще держусь, не бросаюсь ему навстречу, и он, изнемогая, ползет ко
мне и, обхватив мои колени, начинает горько так, жалобно всхлипывать.
Тут - наконец-то! - полетели в тартарары все мои "твердые установки", я
опускаюсь к нему на пол, и мы плачем оба, крепко обняв друг друга.
Это слезы облегчения и радости: мы опять рядом, вместе. И минуты че-
рез две-три он уже спит, еще всхлипывая изредка во сне и долго не отпус-
кая мою руку. Да я и сама не могла никак с ним расстаться. Я смотрела на
его осунувшееся личико с размазанными по щекам слезами и впервые в жизни
вдруг почувствовала огромную вину перед крохотным человеком. Ведь я была
так несправедлива к нему! Он искал у меня понимания и помощи, а получил
- за простую оплошность - самое жестокое наказание: от него отказалась
мама. Он протестовал как мог, а я... даже не пыталась его понять, шла в
своих действиях из каких-то затверженных правил, а не от ребенка и его
состояния...
Пожалуй, с этого самого "урока" и началась моя материнская учеба, не
прекращающаяся по сей день: я учусь понимать своих детей!
Сложная это оказалась наука. Нет возможности здесь рассказать о мно-
гих ошибках и промахах, которые допускали мы, взрослые, в общении с
детьми. Нелегко было отказываться от убеждения, что мы правы уже потому,
что мы взрослые, а они должны нам беспрекословно подчиняться только по-
тому, что они дети. Еще труднее было в неудачах научиться не сваливать
вину на ребят и на внешние обстоятельства, а посмотреть сначала на себя:
что ты делаешь не так? И представьте себе, почти всегда причину обнару-
живаешь в собственной неумелости, нетактичности, непродуманности, не-
дальновидности. Вот еще пример.
КТО КОГО НАКАЗАЛ?
То, что я расскажу, произошло не когда-то давно, а всего года три на-
зад. Ах, в какую великолепную педагогическую калошу села я тогда при
всем немалом опыте и "теоретической подкованности"! Правда, я сумела-та-
ки из нее выбраться (опыт даром не пропал), но ведь попала же!
Дело было так. Моя пятилетняя дочь, в общем-то ласковая и покладистая
девчушка, после одного моего вроде бы невинного замечания вдруг подско-
чила ко мне со сжатыми кулачками, топнула ногой и, сверкая глазенками,
отчаянно выпалила мне в лицо:
- Ты дура! Дура! Дура! - и громко, безудержно разрыдалась.
Я остолбенела. Я не слышала от детей ничего подобного с тех пор, как
меня впервые назвали мамой. Я даже не нашлась, что сделать и сказать,
покраснела до слез и выскочила на крыльцо. В комнате начался переполох:
старшие сестры, слышавшие наш разговор, накинулись на малышку с упрека-
ми:
- Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая.
- Да, я плохая, - слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок, - а за-
чем мама сама меня обидела? А-а-а...
В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего сообразить.
Потом, как мне ни было горько, я все-таки попыталась раскрутить события
в обратной последовательности: что могло привести дочку к такой нелепой,
дикой выходке? После чего она обозлилась?
Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном:
- Ну, тогда ты не пойдешь со мной на работу! - А почему я так сказа-
ла? Вспомнила: она расшалилась с братишкой и на мою просьбу: - Кончайте,
ребятки, пора спать, - ответила весело:
- А мне не хо-о-чется!
А перед этим?.. И тут я поняла: что же я наделала!
Всего за пять-десять минут до скандала состоялся очень серьезный раз-
говор между мною и всеми младшими, во время которого мы договорились,
что завтра все они пойдут в библиотеку и помогут мне перенести старые
журналы, а потом каждый выберет себе любую книжку, чтобы взять домой по-
читать. Возбужденные предстоящим удовольствием (пойти со мной в библио-
теку для них всегда очень приятно), гордые доверием (они же пойдут помо-
гать!), малыши, вместо того, чтобы побыстрее улечься спать, разыгрались,
расшалились... А было уже так поздно, а у меня на вечер оставалось еще
столько дел... "Ах, когда же вы только угомонитесь?" - думаю я и все
больше и больше "завожусь". Раздражение - плохой советчик, и я, забыв о
только что состоявшемся договоре, уже не понимаю, почему ребятишки так
возбуждены, и... вот, пожалуйста:
- Ты не пойдешь завтра со мной на работу!
Да это же настоящее самодурство: хочу - казню, хочу - милую. И все
это ни с того ни с сего, когда человек не только не чувствует никакой
вины, но даже, наоборот, ощущает себя наиболее счастливым и гордым. Ка-
кая пощечина самолюбию и достоинству! И обиднее всего, что от мамы...
Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт - не нелепая, дикая вы-
ходка, а настоящий протест против несправедливости... Какая же я
действительно дура. Стоп! Но маме сказать "дура" - это же невозможно,
это просто немыслимо. Что же делать? Теперь, разобравшись во всем, я уже
могу искать выход. Отступают растерянность и обида, я даже улыбаюсь
сквозь слезы:
- Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!
Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это я уже
давно знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочка плачет неутешно, я
тоже всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже чувствуем себя не столько
обиженными, сколько виноватыми. Обеим уже хочется примирения, но... как
же начать? Я не выдерживаю первая, зову ее тихонько по имени, она прихо-
дит ко мне, и мы, перемежая слова всхлипами и вытиранием носов друг дру-
гу, признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что поста-
раемся больше так не делать...
- Мам, - вдруг говорит моя маленькая и заглядывает мне в глаза, -
мам, давай мы это никогда, никогда не будем вспоминать.
Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле - кто старое
помянет, тому глаз вон. Как же нам было хорошо после промчавшейся бури
посидеть вдвоем на крылечке и видеть и слышать, как вечер превращается в
ночь и все стихает, стихает кругом, словно успокаивается перед сном...
Кто-нибудь из внимательных читателей может здесь уличить меня в не-
добросовестности:
- Ведь вы же договорились не вспоминать эту неприятную историю, а са-
ми нарушили договор. Некрасиво получается...
Еще бы! Я почувствовала бы себя настоящим предателем, если бы не по-
лучила согласия дочки на этот откровенный рассказ. Она, узнав о моем на-
мерении, сначала бурно запротестовала:
- Нет, мамочка, не надо! Не надо!
Я заколебалась, но потом все же попыталась ее убедить:
- Ты знаешь, мне ведь самой стыдно рассказывать об этом, но мне так
хочется, чтобы многие взрослые поняли, как это плохо - обижать малышей и
как это хорошо - понять друг друга и никогда-никогда не повторять своих
ужасных ошибок. Я тебя не буду называть по имени в этом рассказе. И обя-
зательно прочту, что у меня получится. Если тебе покажется что-нибудь не
так, ты меня поправишь, ладно?
Дочка, притихшая и серьезная, молча сидела у меня на коленях - дума-
ла. Я совсем было уже решила отказаться от своей затеи и вспомнить для
примера что-нибудь другое (но другое-то помнилось не так ярко, вот бе-
да!), как вдруг она обняла меня за шею и шепнула мне в ухо:
- Ну ладно, мамочка, надо так надо...
Теперь хочу вернуться к моему рассказу и спросить: скажите, уважаемый
читатель, кто кого наказал в этой грустной истории? Трудно ответить,
правда?
После подобных взаимных уроков мне все чаще и чаще поневоле думалось:
а почему, собственно, мы, взрослые, так уверены в своем праве карать и
миловать, поощрять и наказывать?
Опасно этим правом пользоваться неумелому, неопытному, а еще опаснее
- жестокому, холодному. Как легко здесь и пересолить, и недосолить, и
вообще сделать совсем не то.
А вот попытка разобраться в себе и ребенке, в мотивах и причинах его
поступков и в собственном поведении никогда к плохому не приведет. Тут
даже ошибка на пользу пойдет, многому научит, потому что будет пережита
и осознана. Вот так и накапливается опыт, который позволяет поступать не
"как принято", а как единственно можно и нужно в данный момент.
Вот, допустим, правильно ли, что я первая пошла на примирение с доч-
кой, не заставила ее сначала извиниться передо мной? Может быть, мне
следовало бы подождать? Мой опыт подсказал мне иное: если виноваты оба
(а чаще всего так и бывает), именно взрослому надо первому идти навстре-
чу. Добиваться от ребенка, чтобы тот извинился, в то время, когда он
чувствует вину и за взрослым, жестоко. Для него такой шаг к примирению
всегда связан с унижением, а для взрослого - с великодушием. Огромная
разница! Ведь на стороне взрослого сила и власть, пользоваться ими для
унижения слабого низость. Это вызывает не раскаяние, а озлобленность и
затаенную обиду.
Как же все это сложно! И можно ли сложность и тонкость взаимных отно-
шений уложить в примитивную однобокую схему наказаний и поощрений, то
есть каких-то специальных мер, направленных в одну сторону: от взрослого
к детям? Да еще от взрослых, которые сами, как известно, далеки от со-
вершенства. Разве не так? Нужно взаимовлияние всех в семье, взаимопони-
мание, взаимодействие. Тогда меняются к лучшему и дети и взрослые.
Б. П.: Я долгое время о нравственных проблемах как-то не очень заду-
мывался - других забот хватало. К тому же у мамы это получалось лучше,
чем у меня.
Л. А.: К сожалению, мужчины нередко предпочитают во все эти тонкости
не вникать, да и вообще возиться с детьми не любят. И очень многое теря-
ют, не только лишая себя удивительных радостей, которые дает общение с
детворой, но и прямо-таки подготавливая все трудности подросткового воз-
раста, когда наладить контакты с выросшими детьми становится почти не-
возможно.
Б. П.: Это верно. Мне всегда было хорошо с малышами, этими любопытны-
ми, ласковыми, непоседливыми мурзилками, играть с которыми, делать
что-то, просто ощущать их рядом для меня огромное удовольствие и отрада.
