- Моя провизия, - сказал он, - пользуйтесь ей, как угодно. Я рискую
отправиться без запасов еды до моей следующей остановки - надеюсь, в 1895
году. Ну, мне пора отправляться в путь.
Он поклонился и поднял на изготовку свой хрустальный стержень.
Взобравшись в седло, он вставил стержень в бронзовую панель и проделал
какие-то регулировки с другими приборами.
Мисс Ундервуд уже поднимала крышку корзины. Ее лица не было видно, но
Джереку показалось, что она еле слышно напевает себе под нос.
- Желаю удачи вам обоим, - бодро сказал незнакомец, - уверен, что вы
не застрянете здесь навечно. Это маловероятно, не так ли? Я имею в виду,
какая бы была находка для археологов, ха, ха! Ваши кости...
Раздался резкий щелчок, когда незнакомец сдвинул свой рычаг, и почти
сразу же машина времени начала становиться все менее и менее отчетливой.
Медь заблестела, стекло замерцало, что-то, казалось, быстро начало
вращаться над головой незнакомца, и вскоре он и машина стали
полупрозрачными. В лицо Джерека ударил неожиданный порыв ветра, возникшего
ниоткуда, а затем путешественник во времени исчез.
- О, смотрите, мистер Корнелиан! - воскликнула мисс Амелия Ундервуд,
извлекая свой трофей. - Цыпленок!
ГЛАВА ВТОРАЯ
В которой инспектор Спрингер вкушает прелести простой жизни.
В последующие два дня и две ночи определенная напряженность в
отношениях, исчезнувшая было перед появлением путешественника во времени,
но затем вновь появившаяся, все еще существовала между влюбленными (потому
что они были влюбленными - только ее воспитание отрицало это), и они
беспокойно спали, вместе, на постели из веток папоротника, где им ничто не
угрожало, кроме любознательного внимания маленьких моллюсков и трилобитов,
которым теперь в свою очередь, нечего было бояться благодаря корзине,
набитой консервами бутылками в количестве, достаточном для поддержания сил
целой экспедиции в течении месяца. Ни крупные звери, ни неожиданные
перемены погоды не угрожали нашему Адаму и Еве. И только одну Еву мучил
один внутренний конфликт, а Адам испытывал только простое недоумение, но он
был привычен к этому, а неожиданные перемены и капризы судьбы составляли
суть его существования до недавнего времени - все же его настроения, не
быть такими, как раньше. Они пробудились, эти настроения, где-то на
рассвете в то утро, и красота, которая по своей утонченности превосходила
любое произведение искусства. Огромная половинка солнца так заполняла линию
горизонта, что окружающее небо сверкало тысячами оттенков цвета меди, а
солнечные лучи, распростертые над морем, казались индивидуально
раскрашенными - голубые, желтые, серые, розовые - пока не сливались снова,
вместе в вышине над пляжем, заставляя желтый песок сверкать белым светом,
превращая известняк в мерцающее серебро, а отдельные листья и стебли
папоротников в зелень, кажущуюся почти разумной, настолько она была живой.
И в центре этой панорамы находилась человеческая фигура, вырисовываясь на
фоне пульсирующего малинового цвета полукруга в бархатном платье цвета
темного янтаря, с горячими, как пламя, золотисто-каштановыми волосами,
белые руки и шея отражались нежнейшими оттенками самого бледного мака. И
там была музыка - ее звонкий голос, декламирующий любимое стихотворение,
содержание которого слегка не соответствовало окружению:
Где красная самка-червь взывала о яростной мести,
А прибой мрачно шумел под серебряно-лунным небом,
Где звучал ее хриплый, но когда-то нежный голос,
Сейчас стою я.
Не ее ли призрак этим серым, холодным утром,
Не ее ли это призрак скользнуло мимо?
Джерек энергично выпрямил спину и скинул сюртук, который укрывал его
ночью. Увидеть свою любовь таким образом, в обстоятельствах подчеркивающих
совершенство ее красоты, затмило все другие мысли в его голове. Глаза
Джерека и все его лицо засияло. Он ждал продолжения, но она молчала,
откинув назад локоны и поджав самые милые из губ.
- Ну и что же? - сказал он.
Медленно, сквозь радужную мглу, из тени в свет, показалось ее лицо. На
губах застыл вопрос.
- Амелия? - он осмелился произнести ее имя.
Веки ее опустились.
- Что это? - пробормотала она.
- Это было? Был ее призрак? Я жду заключения.
Ее губы искривились, возможно, чуть капризно, но глаза продолжали
изучать песок, который она шевелила острым концом своего не полностью
застегнутого ботинка.
- Уэлдрейк не говорит. Это риторический вопрос.
- Очень здравая и рассудительная поэма, не так ли?
Чувство сходства смешенного со скромностью, заставило ее ресницы
подняться на момент и быстро опустились.
- Большинство хороших поэм являются здравыми и рассудительными, мистер
Корнелиан, если они передают... значение, смысл. Эта поэма говорит о смерти
- и сам умер преждевременно. Моя кузина подарила его "Посмертные поэмы" на
мое двадцатилетие. Вскоре ее так же отняла у нас чахотка.
- Значит вся хорошая литература о смерти?
- Да, серьезная литература.
- Смерть серьезна?
- Во всяком случае это конец, - тут она оборвала себя, сочтя эти слова
циничными, и поправилась: - Хотя, по-настоящему, это начало... нашей
реальной жизни, вечной жизни...
Миссис Ундервуд повернулась к солнцу, уже поднявшемуся выше и менее
великолепному.
- Вы имеете в виду, в конце Времени? В нашем собственном домике?
- Не обращайте внимания, - она запнулась, затем продолжила более
высоким, но очень естественным тоном. - Это мое наказание. Я считаю, быть
лишенной в мои последние часы собрата-христианина в качестве
единомышленника.
В ее словах чувствовалась какая-то неискренность. Еда, которую она
приняла в течении последних двух дней, размягчила ее. Сейчас она почти
приветствовала простые ужасы голода, предпочитая их более сложным
опасностям отдать себя этому клоуну, этому невинному младенцу (о, да, и
возможно, этой благородной мужественной личности, так как смелость Джерека,
его доброта не вызывали никаких сомнений). Она старалась со все меньшим
успехом воссоздать то более раннее, более подходящее настроение покорной
безнадежности.
- Я прервал вас - Джерек прислонился спиной к скале. - Простите меня.
Было так восхитительно проснуться под звуки вашего голоса. Вы не
продолжите?
Миссис Ундервуд прочистила горло и снова повернулась к морю:
Что скажешь мне дитя Луны, когда мы встанем у светлой реки?
Когда лесные листья дышат гармонично напеву южного ветра.
Ты подашь мне свою руку, дитя Луны? Ты подашь мне свою руку?
Но ее выступление утратило прежний шарм даже для ее собственных ушей,
и она прочитала следующий отрывок еще с меньшей проникновенностью:
Ты подаришь мне этот погребальный костер, порождение Солнца,
Когда небо целиком в пламени?
Когда дневная жара усыпляет мозг, и жужжат опоенные пчелы.
Ты откроешь мне свое имя, отражение Солнца?
Ты откроешь мне свое имя?
Джерек моргнул.
- Боюсь я совсем ничего не понял...
Солнце уже почти встало, великолепие сцены исчезло, хотя бледный
золотой свет все еще касался неба и моря, и день был спокойным и знойным.
- О, какие вещи я мог создать при таком вдохновении, если бы
действовали мои кольца власти! Панорама за панорамой, и все это для вас,
Амелия!
- У вас нет литературы в Конце Времени? - спросила она. - Ваше
искусство только визуально?
- Мы беседуем, - сказал он. - Вы слушали нас.
- Беседу называют искусством, и все же...
- Мы не записываем их, - сказал Джерек, - Если вы это имеете в виду.
Зачем? Одинаковые беседы возникают часто - одни и те же наблюдения делаются
заново. Разве человек открывает что-нибудь новое посредством значков,
которые, как я видел, вы используете? Если это так, возможно, я должен...
- Мы займем время, - сказала она, - если я буду учить вас писать и
читать.
- Конечно, - согласился Джерек.
Она знала, что вопросы, которые он задает, невинны, но они все равно
поражали ее. Она смеялась:
- О, дорогой мистер Корнелиан, о, милый...
Джерек старался не вникать в ее настроения, а разделять их. Он смеялся
вместе с ней, затем вскочил на ноги и подошел. Она ждала его. Он
остановился в нескольких шагах, улыбаясь, но уже серьезный.
Она подняла руку к своей шее.
- И тем не менее литература больше чем беседа. У нас есть история!
- Мы превращаем в истории свои собственные жизни, В Конце Времени. У
нас есть средства для этого. Разве вы не сделали то же самое, если бы
могли?
- Общество требует, чтобы мы не делали этого.
- Почему?
- Возможно, потому что истории будут противоречить одна другой. Нас
так много... там...
- здесь, - сказал он, - только мы двое.
- Наше пребывание в этом... этом Раю неопределенно. Кто знает,
когда...
- Но логика, если мы будем удалены отсюда, то окажемся на конце
времени, а не в 1895 году. А разве там нас тоже не ждет Рай?
- Я бы не хотела называть его так.
Они смотрели друг другу в глаза. Море шептало громче их слов. Он не
мог пошевелиться, хотя хотел продвинуться в перед. Ее поза удерживала его:
положение подбородка, незначительный подъем одного плеча.
- Мы сможем быть одни, если вы захотите этого.
- В Раю не должно быть выбора.
- Тогда по крайней мере, здесь... - его взгляд был напряженным, он
требовал, он умолял.
- И унести с собой наш грех из рая?
- Не грех, если только под этим вы подразумеваете то, что причиняет
вашим друзьям боль. Подумайте обо мне.
- Мы страдаем. Оба, - Море казалось очень громким, а ее голос еле
слышным, как ветерок в папоротниках. - Любовь жестока!
- Нет! - его крик нарушил тишину. Он засмеялся. - Это чушь! Жесток
страх! Один страх!
- О, я не вынесу этого, - вспыхнула она, поднимая лицо к небу, и
засмеялась, когда он схватил ее за руки и наклонился, чтобы поцеловать в
щеку. На ее глазах выступили слезы, она вытерла их рукавом и помешала
поцелую. Потом она начала напевать мелодию, положила одну руку ему на
плечо, оставив другую в его руке, сделала танцевальное па, проведя Джерека
шаг или два. - Возможно моя судьба предопределена, - сказала она и
улыбнулась ему улыбкой любви, боли и чуточку жалости к себе. - О, идемте,
мистер Корнелиан, я научу вас танцевать. Если это Рай, давайте наслаждаться
им, пока можем!
Облегченно вздохнув, Джерек позволил ей вести себя в танце.
Вскоре он смеялся, дитя любви и, на момент перестав быть зрелым
человеком, мужчиной, воли которого надо подчиняться.
Катастрофа была отодвинута (если это считать катастрофой), они прыгали
на берегу палеозойского моря и импровизировали польку.
Но катастрофа была только отсрочена. Оба ожидали завершения,
исполнения завершения, исполнения неизбежного. И джерек запел беззвучную
песню о том, что она сейчас станет его невестой, его гордостью, его
праздником.
Но песне было суждено умереть на его губах. Они обогнули куст хрупкой
растительности, прошли участок, вымощенной желтой галькой, и остановились в
неожиданном удивлении. Оба недовольно смотрели, чувствуя, как жизненные
силы утекают от них, а их место занимает напряженная ярость.
Миссис Ундервуд, вздохнув, вновь замкнулась в жестком бархате своего
платья.
- Мы обречены! - пробормотала она.
Они продолжали смотреть на спину человека, нарушившего их идиллию. А
тот оставался в неведении об их гневе и их присутствии.
В закатанной по локти рубашке и по колено брюках, с твердо сидящей на
