ленное между ними.
От жгучей боли, от невыразимой тоски, сдавившей ему грудь, сердце
трепетало, словно тряпка на ветру. Казалось, все пружины сердца лопнули
и кровь, сотрясая его, струилась неудержимым, бурным потоком.
И он повторял вполголоса, точно в бреду: "Я должен узнать. Боже мой,
я должен, должен узнать".
Теперь он уходил мыслью еще дальше в прошлое, к более давним време-
нам, когда его родители еще жили в Париже. Но лица ускользали от него, и
это вносило путаницу в его воспоминания. Особенно настойчиво старался он
представить себе, какие были волосы у Марешаля - светлые, каштановые или
черные? Но это ему не удавалось, потому что последний его облик, облик
старика, заслонял все предыдущие. Все же он припомнил, что Марешаль был
тогда стройнее, что руки у него были нежные и что он часто, очень часто
приносил цветы, - ведь отец постоянно твердил: "Опять букет! Это безу-
мие, дорогой мой, вы разоритесь на розах".
А Марешаль отвечал: "Пустяки, мне это доставляет удовольствие".
И вдруг голос, голос матери, говорившей с улыбкой: "Спасибо, друг
мой", - так явственно зазвучал в его ушах, что ему почудилось, будто он
слышит его сейчас. Значит, много раз произносила она эти три слова, если
они так врезались в память сына!
Итак, Марешаль, господин Марешаль, богатый покупатель, подносил цветы
лавочнице, жене скромного ювелира. Любил ли он ее? Но как бы он мог под-
ружиться с этими мещанами, если бы не любил хозяйку дома? Это был чело-
век образованный, довольно развитого ума. Сколько раз он беседовал с
Пьером о поэтах и поэзии! Он оценивал писателей не как художник, но как
впечатлительный буржуа. Пьер в душе посмеивался над его восторгами, на-
ходя их несколько наивными. Теперь он понял, что этот любитель сентимен-
тальных стихов никогда, никогда не мог стать другом его отца, такого за-
урядного, такого будничного, для которого слова "поэзия" означало "глу-
пость".
Итак, этот Марешаль, молодой, свободный, богатый, сердце которого
жаждало любви, зашел однажды случайно в лавку ювелира, быть может, пото-
му, что заметил миловидную хозяйку. Он что-то купил, через день-другой
пришел опять, разговорился, потом стал частым посетителем, все ближе
сходясь с хозяевами и оплачивая дорогими покупками право бывать у них в
доме, улыбаться молодой хозяйке и пожимать руку мужа.
Ну, а лотом... потом... боже мой... что же потом?
Он любил и ласкал первого ребенка, сына ювелира, до рождения второго,
потом он хранил свою тайну до самой смерти; когда же могила закрылась,
когда его плоть обратилась в тлен, а имя было вычеркнуто из списка жи-
вых, когда все его существо исчезло навсегда и уже нечего было опа-
саться, нечего щадить и скрывать, он отдал все свое состояние второму
ребенку!.. Почему?.. Ведь он был неглуп, должен же был понять и предви-
деть, что почти неизбежно подаст этим повод считать его отцом ребенка.
Итак, он решился обесчестить имя женщины? Зачем бы он это сделал, не
будь Жан его сыном?
И вдруг отчетливое, ужасное воспоминание потрясло душу Пьера: у Маре-
шаля были светлые волосы, такие же, как у Жана. Пьер вспомнил порт-
рет-миниатюру, стоявшую на камине в их парижской гостиной; теперь порт-
рет исчез. Где он? Утерян или спрятан? Если бы взять его в руки только
на одно мгновение! Быть может, мать убрала его в потайной ящик, где хра-
нят реликвии любви?..
При этой мысли им овладело такое отчаяние, что он невольно вскрикнул,
застонал, как стонут, испытывая невыносимую боль. И внезапно, словно ус-
лышав этот стон, словно поняв его муки и отвечая ему, где-то совсем
близко завыла сирена. Нечеловеческий рев, громоподобный, дикий и гроз-
ный, чье назначение покрывать голоса ветра и волн, разнесся во тьме над
невидимым морем, погребенным под туманом.
И сквозь густую мглу снова раздались в ночи близкие и дальние ответ-
ные вопли. Страшно было слушать эти призывы о помощи, посылаемые огром-
ными слепыми пароходами.
Потом все смолкло.
Пьер, очнувшись от своего кошмара, открыл глаза и осмотрелся, удивля-
ясь, что он здесь.
"Я сошел с ума, - подумал он, - я подозреваю родную мать". Волна люб-
ви и нежности, горя, раскаяния, мольбы о прощении затопила его сердце.
Мать! Мог ли он ее заподозрить в чем-нибудь? Разве душа, разве жизнь
этой простой, целомудренной и честной женщины не были прозрачны, как во-
да? Видя ее, зная ее, можно ли было усомниться в ее непогрешимости? А
он, он, ее сын, усомнился в ней! Ах, если бы он мог в эту минуту заклю-
чить ее в объятия, - как бы он целовал, ласкал ее, он на коленях просил
бы у нее прощения!
Чтобы она изменила его отцу, она?.. Его отец!.. Конечно, он человек
порядочный, достойный уважения и честный в делах, но его умственный кру-
гозор всегда был ограничен стенами магазина. Как же эта женщина, некогда
очень красивая, - Пьер это знал и это было видно еще и сейчас, - одарен-
ная нежной, привязчивой, чуткой душой, выбрала в женихи, а потом в мужья
человека, столь несхожего с ней?
Но к чему доискиваться? Она вышла за него, как любая девушка выходит
за молодого человека со средствами, выбранного ей родителями. Новобрач-
ные тотчас же обосновались в своем магазине на улице Монмартр, и молодая
женщина, воцарившись за прилавком, увлеченная созиданием домашнего оча-
га, отдавая дань, быть может, неосознанному, но прочному чувству общнос-
ти интересов, которое столь часто заменяет любовь и даже супружескую
привязанность в семьях парижских коммерсантов, принялась трудиться над
благосостоянием дома со всем пылом своего деятельного ума. И так проте-
кала вся ее жизнь: однообразно, невозмутимо, добродетельно, без любви...
Без любви? Не может быть, чтобы женщина не полюбила. Молодая красивая
женщина, которая живет в Париже, читает романы, рукоплещет актрисам,
умирающим на сцене от любовных мук, - могла ли она пройти весь путь от
юности до старости так, чтобы ее сердце ни разу не заговорило? Если бы
речь шла о любой другой женщине, он не поверил бы этому. Почему же он
должен поверить этому про свою мать?
Конечно, и она могла бы полюбить, как всякая другая! Неужели она
должна отличаться от других только потому, что она его мать?
Она была молода, была во власти поэтических грез, волнующих все юные
сердца. Запертая, заточенная в лавке рядом со скучнейшим мужем, способ-
ным говорить лишь о торговле, она мечтала о путешествиях, о пейзажах,
залитых лунным светом, о поцелуях в вечерней полутьме. И вот однажды по-
явился молодой человек, как появляются герои в романах, и заговорил так
же, как говорят они.
Она полюбила его. Почему бы и нет? Она - его мать! Так что же? Неуже-
ли он настолько слеп и глуп, чтобы отвергать очевидность единственно по-
тому, что дело касается его матери?
Отдалась ли она?.. Несомненно, - не было же у этого человека другой
спутницы жизни, остался же он верен разлученной с ним, стареющей женщи-
не, оставил же наследство своему сыну, их сыну!..
Пьер встал, дрожа всем телом, охваченный такой яростью, что ему хоте-
лось убить кого-нибудь! Он поднял руку и замахнулся, словно для удара,
он чувствовал потребность разить, избивать, калечить, душить! Кого? Всех
на свете - отца, брата, покойника, мать!
Он бросился домой. Что теперь делать?
Когда он проходил мимо башенки у сигнальной мачты, пронзительный
вопль сирены рванулся ему навстречу так неожиданно, что Пьер едва не
упал. Он попятился к гранитному парапету и сел на него, обессиленный, в
полном изнеможении.
Пароход, откликнувшийся первым, был, видимо, совсем близко, где-то у
входа в гавань, так как прилив уже начался.
Пьер обернулся и увидел красный глаз, тускло горевший в тумане. Потом
в рассеянном свете электрических огней порта, между обоими молами, вы-
росла большая черная тень. Голос ночного сторожа, хриплый голос старого
отставного капитана, крикнул за спиной Пьера:
- Название судна?
Такой же хриплый голос лоцмана, стоявшего на палубе, ответил из тума-
на:
- "Санта-Лючия".
- Страна?
- Италия.
- Порт?
- Неаполь.
И Пьеру почудилось, что перед его помутившимся взором встает огненный
султан Везувия, а у подножия вулкана летают светляки в апельсиновых ро-
щах Сорренто и Кастелламаре! Сколько раз твердил он в мечтах эти милые
его сердцу имена, как будто ему были знакомы те волшебные края. О, если
бы он мог уехать, сейчас же, куда глаза глядят и никогда больше не возв-
ращаться, никогда не писать, никогда не подавать вестей о себе! Но -
увы! - надо было вернуться в родительский дом и лечь в постель.
Нет, он не вернется, он будет ждать рассвета. Голоса сирен ему по ду-
ше. Он встал и принялся шагать взад и вперед, как офицер, отбывающий
вахту на палубе.
За первым пароходом шел другой, огромный и таинственный.
Это был англичанин; он возвращался из Индии.
Пьер увидел еще несколько судов, выплывающих одно за другим из непро-
ницаемого мрака. Но туман не рассеивался, сырость становилась невыноси-
мой, и он вернулся к городу. Он так озяб, что зашел в матросский кабачок
выпить грогу; когда пряный, горячий напиток обжег ему небо и горло, он
почувствовал, что к нему возвращается надежда.
Не ошибся ли он? Ведь он сам хорошо знал, какие у него бывают сумасб-
родные и безрассудные мысли! Ну конечно же, он ошибается! Он нагромоздил
улики, как в обвинительном акте против невиновного, которого всегда так
легко осудить, если хочется верить в его виновность. Надо выспаться,
тогда утром все покажется другим. И он вернулся домой, лег в постель и
усилием воли заставил себя заснуть.
V
Пьер только на час или два забылся тревожным сном. Проснувшись в по-
лумраке теплой, уединенной комнаты, он, еще прежде чем в нем пробудилось
сознание, почувствовал ту мучительную тяжесть, ту подавленность, какую
оставляет в нас горе, с которым мы заснули. Несчастье, только задевшее
нас накануне, как будто проникает во время сна в самую нашу плоть и то-
мит, изнуряет ее, точно лихорадка. Ему сразу вспомнилось все, и он сел в
кровати.
Медленно, одно за другим, стал он перебирать все те рассуждения, ко-
торые терзали его сердце под вопли сирен на молу. Чем больше он размыш-
лял, тем меньше оставалось сомнений. Собственная логика, подобно руке,
которая тянет за собой и душит, неумолимо влекла его к жестокой истине.
Ему было жарко, во рту пересохло, сердце колотилось. Он поднялся,
чтобы растворить окно и вдохнуть свежий воздух, и тут из-за стены до не-
го донесся негромкий храп.
В соседней комнате Жан спокойно спал и тихонько похрапывал. Он спал!
Он ничего не предчувствовал, ни о чем не догадывался! Человек, который
был другом их матери, оставил ему все свое состояние. И он взял деньги,
находя это справедливым и в порядке вещей.
Он спал, обеспеченный и довольный, не зная, что рядом его брат зады-
хается от муки, от отчаяния. И в Пьере закипал гнев на безмятежно и
сладко похрапывающего брата.
Еще вчера Пьер мог постучать в его дверь, войти и, сев у постели,
сказать брату, едва очнувшемуся от сна:
"Жан, ты не должен принимать наследства; оно может бросить тень на
нашу мать и обесчестить ее".
Но сегодня он уже не мог так поступить, не мог сказать Жану, что не
считает его сыном их отца. Теперь надо было таить, хоронить в себе обна-
руженный им позор, прятать от всех замеченное пятно, чтобы никто не уз-
нал о нем, даже и брат - в особенности брат.
Теперь его уже не тревожила суетная забота о том, что скажут "люди.
Пусть хоть все на свете обвиняют его мать, лишь бы он был убежден в ее
невиновности, один он. Как теперь жить рядом с ней изо дня в день и ду-
мать, глядя на нее, что она зачала брата в объятьях чужого человека?
Но она была так спокойна и невозмутима, так уверена в себе! Возможно
