ное зрелище.
- О чем это вы говорите - спросил Пьер.
- Я только что сняла для нашего Жана очаровательную квартиру. Прямо
находка: в бельэтаже, выходит на две улицы. Там две гостиные, застеклен-
ная галерея и маленькая круглая столовая. Для холостяка просто восхити-
тельно.
Пьер побледнел. Сердце сжалось от обиды и гнева.
- Где эта квартира? - спросил он.
- На бульваре Франциска Первого.
Значит, никаких сомнений. Он сел за стол в таком исступлении, что ед-
ва удержался, чтобы не крикнуть: "Это уж слишком, наконец! Неужели все
только для одного Жана?"
Мать между тем продолжала рассказывать, вся сияя от радости.
- И, представь, мне уступили ее за две тысячи восемьсот франков. Зап-
росили три тысячи, но я отторговала двести франков с условием, что зак-
лючу договор на три года, на шесть или на девять лет. Это как раз то,
что нужно Жану. Адвокату, чтобы сделать карьеру, достаточно элегантной
квартиры: это привлекает клиента, прельщает его, удерживает, внушает
уважение и дает понять, что человек, который живет с таким комфортом,
должен дорого ценить каждое свое слово.
Помолчав немного, она сказала:
- Надо подыскать что-нибудь в том же роде и для тебя, Пьер. Поскром-
нее, конечно, ведь у тебя нет средств, но все же что-нибудь миленькое.
Вот увидишь, это тебе очень поможет.
Пьер ответил пренебрежительно:
- Я-то добьюсь положения трудом и знаниями.
Но мать настаивала:
- Верно, а все-таки хорошенькая квартирка тебе очень и очень поможет.
Когда подали второе блюдо, Пьер вдруг спросил:
- Как вы познакомились с этим Марешалем?
Ролан-отец поднял голову и принялся рыться в своей памяти:
- Постой, я что-то не припомню. Это было так давно. Ага, вспомнил.
Твоя мать познакомилась с ним в нашей лавке. Правда, Луиза? Он пришел
заказать какую-то вещицу, а затем начал заходить довольно часто. Сперва
был просто покупателем, а потом стал нашим другом.
Пьер, насаживая бобы на вилку, словно на вертел, продолжал расспраши-
вать:
- Когда же именно завязалось это знакомство?
Ролан задумался, пытаясь припомнить, но все его усилия ни к чему не
привели, и он обратился за помощью к жене:
- Слушай, Луиза, в каком же году это было? Ты, наверно, помнишь, у
тебя такая хорошая память. Постой, кажется... в пятьдесят пятом или
пятьдесят шестом. Да вспомни же, ты должна знать это лучше меня!
Она немного подумала, потом уверенно и спокойно проговорила:
- Это было в пятьдесят восьмом, голубчик. Пьеру исполнилось тогда три
года. Я отлично это помню, потому что в этот самый год у мальчика была
скарлатина, и Марешаль, хотя мы еще мало его знали, был нам большой под-
держкой.
Ролан воскликнул:
- Верно, верно, это было прямо удивительно! Твоя мать падала от уста-
лости, я не мог бросить лавку, и он бегал в аптеку за лекарствами для
тебя. Такой отзывчивый был человек! А когда ты поправился, как он радо-
вался, как целовал тебя. С тех пор мы и стали закадычными друзьями.
Словно смертоносный свинец, который ранит и разрывает тело, в душу
Пьера стремительно ворвалась жестокая мысль: "Если он знал меня раньше,
чем брата, если так самоотверженно заботился обо мне, нежно любил, цело-
вал, если из-за меня он так подружился с моими родителями, то почему же
он оставил все состояние брату, а мне ничего?"
Пьер не задавал больше вопросов; он сидел за столом мрачный и скорее
сосредоточенный, чем задумчивый, тая в себе новую, еще смутную тревогу,
скрытые зачатки нового недуга.
Он вышел из дому раньше обычного и опять стал бродить по улицам. Они
были окутаны туманом, и от этого ночь казалась гнетущей, непроницаемой,
отвратительной. На землю точно спустился какой-то тлетворный дым. Он
плыл под газовыми фонарями и порою как будто гасил их. Мостовые стали
скользкими, как во время гололедицы; всевозможные зловония, словно вы-
ползавшие из утробы домов, смрад подвалов, помойных ям, сточных канав,
кухонь бедного люда смешивались с удушливым запахом этого блуждающего
тумана.
Пьер шел, сгорбившись, засунув руки в карманы; не желая оставаться на
улице в такой холод, он направился к Маровско.
Старый аптекарь спал, как и в прошлый раз, и газовый рожок бодрство-
вал за него. Увидев Пьера, которого он любил любовью преданной собаки,
старик стряхнул дремоту, отправился за рюмками и принес "смородиновку".
- Ну, - спросил доктор, - как же обстоит дело с вашей наливкой?
Поляк ответил, что четыре самых больших кафе города согласны торго-
вать ею и что газеты "Береговой маяк" и "Гаврский семафор" устроят ей
рекламу в обмен на кое-какие аптекарские товары, которыми он будет снаб-
жать работников редакций.
После долгого молчания Маровско спросил, вступил ли Жан уже во владе-
ние наследством, и задал по этому поводу еще два-три неопределенных воп-
роса. В своей ревнивой преданности Пьеру он возмущался тем, что доктору
предпочли другого. И Пьеру казалось, что он слышит мысли Маровско, уга-
дывает, понимает, читает в его уклончивых взглядах, в неуверенном тоне
голоса те слова, что вертелись у аптекаря на языке, хотя он их не произ-
нес, да и не произнесет, - для этого он слишком осторожен, боязлив и
скрытен.
Пьер уже не сомневался в том, что старик думает: "Вы не должны были
допускать, чтобы брат принял наследство; ведь это даст повод дурно отзы-
ваться о вашей матери". Может быть, Маровско предполагает даже, что Жан
- сын Марешаля? Разумеется, предполагает! Да и как же иначе? Это должно
казаться ему вполне правдоподобным, вероятным, очевидным! Разве сам он,
Пьер, ее сын, - разве он не борется вот уже три дня изо всех сил, всеми
ухищрениями своего сердца, пытаясь обмануть собственный рассудок, разве
он не борется против этого ужасного подозрения?
И снова потребность побыть одному, чтобы разобраться в своих мыслях,
чтобы без колебаний, без слабости, решительно взглянуть в лицо этой воз-
можной и чудовищной правде, так властно овладела им, что он поднялся,
даже не выпив "смородиновки", пожал руку озадаченному аптекарю и опять
вышел в туманную мглу улицы.
"Почему этот Марешаль оставил все свое состояние Жану? - спрашивал он
себя.
Теперь уже не обида, не зависть заставляла его доискиваться ответа,
та, не слишком благородная, но естественная зависть, которая грызла его
все эти три дня и которую он пытался побороть в себе; нет, это был страх
перед ужасающей мыслью, страх перед необходимостью самому поверить в то,
что Жан, что его брат - сын этого человека!
Нет, он не мог этому поверить, не мог даже задать себе такой ко-
щунственный вопрос! Но ему нужно было бесповоротно, раз и навсегда отде-
латься от этого подозрения, еще такого смутного, ни на чем не основанно-
го. Ему нужна была ясность, достоверность, чтобы в сердце его не оста-
лось места для сомнений; ведь во всем мире он только свою мать и любил.
Блуждая один по темным улицам, он произведет самое тщательное рассле-
дование, проверит свои воспоминания, призовет на помощь весь свой разум,
и тогда истина откроется ему. И с этим будет покончено, он больше не
станет думать об этом никогда. И пойдет спать.
Рассуждал он так: "Хорошо, прежде всего обратимся к фактам; затем я
вспомню все, что мне известно о нем, об его обращении с братом и со
мной; я переберу все причины, которые могли вызвать такое предпочтение с
его стороны... Жан при нем родился? Да, но меня он тогда уже знал. Если
бы он любил мою мать молчаливой и бескорыстной любовью, то он предпочел
бы меня; ведь именно из-за моей болезни он и стал близким другом семьи.
Итак, логически рассуждая, он должен был бы выбрать меня и любить меня
больше, если только он не чувствовал почему-либо безотчетной привязан-
ности к младшему брату, который рос на его глазах".
Отчаянно напрягая свою мысль, всю силу ума, он попытался восстановить
в памяти, представить себе, понять, разгадать этого человека, с которым
он встречался в течение всей своей парижской жизни, не испытывая к нему
никаких чувств.
Но вскоре Пьер убедился, что ему трудно думать на ходу, что даже лег-
кий шум его шагов мешает ему сосредоточиться, путает мысли, затуманивает
память.
Чтобы проникнуть в прошлое и в неизвестные ему события зорким взгля-
дом, от которого ничего не должно укрыться, ему нужен был полный покой,
простор и безлюдие. И он решил пойти посидеть на молу, как в тот вечер,
когда он встретился там с Жаном.
Приближаясь к порту, он услышал с моря горестный и протяжный стон,
похожий на мычание быка, но более громкий, зловещий. Это был вопль сире-
ны, вопль кораблей, заблудившихся в тумане.
Дрожь пробежала у него по телу, сердце замерло, так сильно отдался в
его душе, в его нервах этот крик о помощи, как будто вырвавшийся у него
самого. Где-то немного дальше застонал другой такой же голос, а совсем
близко портовая сирена испустила в ответ душераздирающий вой.
Пьер, широко шагая, дошел до мола, не думая больше ни о чем, радуясь
тому, что его поглотила угрюмая ревущая тьма.
Усевшись на конце мола, он закрыл глаза, чтобы не видеть ни затянутых
мглой электрических фонарей, ночью открывающих доступ в порт, ни красных
огней маяка на южном молу, едва, впрочем, различимых.
Потом, повернувшись вполоборота, он облокотился на гранит и спрятал
лицо Б ладони.
Мысль его повторяла имя, которого не произносили уста: "Марешаль! Ма-
решаль! - как бы призывая, воскрешая, заклиная тень этого человека. И
вдруг на черном фоне, за опущенными веками Пьер увидел Марешаля, каким
он знал его. Это был человек лет шестидесяти, среднего роста, с седой
остроконечной бородкой, с густыми седыми бровями. У него были добрые се-
рые глаза и скромные манеры. Он производил впечатление славного, просто-
го, ласкового в обращении человека. Он называл Пьера и Жана "милые де-
ти", никогда, казалось, не отдавал ни одному из них предпочтения перед
другим и часто приглашал их обоих к обеду.
С упорством охотничьей собаки, которая идет по выдыхающемуся следу,
Пьер восстанавливал в памяти слова, жесты, звук голоса, самый взгляд
этого человека, исчезнувшего с лица земли. Мало-помалу он полностью вос-
создал облик Марешаля, каким он видел его в квартире на улице Тронше,
где старый друг семьи принимал у себя обоих братьев.
В доме были две служанки, обе уже старые, и они, должно быть, издавна
привыкли говорить "господин Пьер" и "господин Жан".
Марешаль протягивал руки входившим молодым людям - Пьеру правую, Жану
левую, или наоборот, как случится.
- Здравствуйте, детки, - говорил он - Как поживают ваши родители? Мне
ведь они никогда не пишут.
Беседа велась неторопливо, запросто, о самых обыкновенных вещах. Ма-
решаль, не отличаясь выдающимся умом, был человек большого обаяния, вос-
питанный, приятный в обращении. Несомненно, он был для них добрым дру-
гом, одним из тех добрых друзей, о которых и не задумываются, до того в
них уверены.
Теперь воспоминания толпой нахлынули на Пьера. Заметив однажды, что
он чем-то озабочен, и догадываясь о его студенческом безденежье, Маре-
шаль по собственному почину предложил и дал ему взаймы несколько сот
франков, которые так никогда и не были возвращены и о которых оба они
позабыли. Значит, человек этот всегда любил его, всегда интересовался
им, если входил в его нужды. Но в таком случае... почему же он оставил
все состояние Жану? Нет, внешне он никогда не проявлял к младшему
большего расположения, чем к старшему, никогда не заботился об одном
больше, чем о другом, не обращался ласковее с одним, чем с другим. Но
тогда - тогда... значит, у него была какая-то тайная и очень веская при-
чина отдать все, решительно все Жану и ничего не оставить Пьеру?
Чем дольше он размышлял, чем ярче оживало перед ним недавнее, прош-
лое, тем необъяснимее, невероятнее казалось ему это различие, установ-
