чивым повизгиванием охаживать меня березовым веником из канализационного
люка. Ухх, ухх, издавал я оргиастические стоны, шибче! шибче!! о! о! до
печенок пробирает, холера!!! "А ну, поддай на каменку!" - и типятком со
всего маху на раскаленные кирпичи Толстого и Герцена, - ухххххорошшо!..
А таперича квасом - охх, духовит! А таперя медом, брагой, уксусом,
желчью, кровью!.. Запекается, однако, ястри тя... Ништо! волоки скребок!
От моей напутственной пятерни разбегаются волны малинового сиропа. А та-
перя будем, однако, блуда гонять! "Хи-хи, вы уж скажете, Лев Яклич..."
Веником-от, веником от кого, однако, прикрылась? А ну-к, раздуй лучину
полутче - эва, ножищи, однако, колоды колодами, а титечки быдто репки
чишшенные... Ты, однако, не стыдись, касатка, в еттом греха нетути - то-
ко что икону, однако, не забыть завесить...
Но тут пропел петух. Неужели мы так всю ночь и простояли, каменно
стиснув друг друга?
Назавтра я снова всем сердцем любил тех простых славных людей, кото-
рые на полном серьезе рассказывали, что мятежные министры улетели во
Фрунзе, чтобы оттуда пробраться к Саддаму Хусейну, но крылатая ракета
для них уже хрипит и рвется с поводка. Даже глупость почти умиляла меня,
когда дураки вместе со мной радовались нашей победе.
Что говорить - славная минута. Если бы только Единство В Победе не
требовалось покупать кровью и ненавистью...
Да, еще: в день путча я случайно услышал по радио гармошку - "На соп-
ках Манчжурии", - и вместо ностальгического умиления испытал самый нас-
тоящий ужас: мне показалось, что Эдем вот-вот снова накроет меня своей
волной.
Впрочем, вооружась микроскопом, даже еврей способен разглядеть каж-
додневные проявленьица Единства без заметной примеси злобы, когда незна-
комые люди, широко распахнув дверь, раскрывают тебе широкие объятия. От-
чего бы всем так не жить, вновь (как моча) ударяет в голову мечта идио-
та: если людей способно так преобразить некрасивое слово "родня", в кого
же они превратятся, если вдруг всерьез поверят еврейской байке, что все
мы - сводные браться по общему Отцу небесному?..
И когда успевший оплешиветь до знакомства с тобой сколькитоюродный
брат, которому в естественных условиях было бы глубоко противно все, чем
ты живешь, от всей души зазывает тебя на рыбалку, ты немедленно забыва-
ешь свои страшные клятвы больше ничего не делать "ради людей" (им же бу-
дет лучше - будешь меньше их ненавидеть) и не сходя с места совершаешь
встречный подвиг - соглашаешься на сутки непереносимой скуки в обществе
неразговорчивых рыб и, увы, гораздо более говорливого сородича. Но - са-
мое удивительное - ты тоже становишься улыбчив, услужлив и говорлив:
уровень еврейскости (грубее - жид-кости) в твоей крови падает почти до
нуля.
А потом он опять взлетает до вершин мирового сионизма, когда снова
обнаруживаешь, что в который раз остался в дураках: ради Единства по-
жертвовал чем-то еврейски-реальным - и снова ничего (никого) не купил.
Предпоследнее обострение было, когда поступал мой еврейский сынуля -
да, да, все равно еврейский, несмотря на русскую бабушку и русскую, в
кустодиевском вкусе, маму. По таблицам Эйхмана ему оставался бы всего
один шаг до полного арийца, но у нас смотрели (или смотрят?) не в кровь,
а в глаз - отстраненный глаз соглядатая, которым становится всякий, кто
водит компанию с чужаками. Кровь может обмануть - связи никогда. Поэтому
и внуки моих внуков будут точно такими же полными евреями, каковы мои
дети-квартероны. Но когда моему еврейскому чаду предстояло принять зас-
луженную участь...
Из-за моих собственных неприятностей уровень жидкости во мне никогда
не взлетал до таких высот. Иметь детей-евреев неизмеримо мучительнее,
чем быть евреем самому.
С еврейской скрупулезностью я старался подготовить сына (евреи вечно
трясутся над своими чадушками) ко всяким неожиданностям, прекрасно пони-
мая, что к главной неожиданности - как к смерти или чуду - подготовиться
невозможно. Вообразите: вы скользите над пустотой, с каждым шагом совер-
шенствуясь в мастерстве канатоходца... и вдруг замечаете, как один из
членов жюри, скучающе пожевывая губами, как бы в рассеянности подпилива-
ет ваш канат туповатым, однако вполне дееспособным перочинным ножичком.
И ваша воля, ваше внимание с собственного, только что идеально послушно-
го тела устремляется к дядечке с ножичком.
Нет, я выучился бы скользить и по перепиливаемому канату, если бы с
самого начала видел дядечку с ножичком, - так ошибочно думал я, забыв,
что лишь единство с другими всегда наполняло меня ловкостью и удалью.
Своим ножичком дяденька не сумел перепилить ничего, кроме Единства.
"Воспитывая в правде" своих квартеронов, я перекрывал им кран к воспи-
тавшему меня Единству.
Вообразите... ну, хотя бы огоньковскую репродукцию с картины "Счаст-
ливое детство" (Сталинская премия 1951 года) - что-нибудь поприторнее:
сноп солнечного света, в озарении которого влетают в залу еще более ос-
лепительно сияющие детки, мальчик и девочка. Второпях зовут отца: папа,
папа, наши сети что-то ловят без конца. Посмотри, какой у нас сказочный
(трехтонный) тритон, золотая жабка, живой суслик, бурундук, куница, со-
боль. Гильза от мушкета, стеклянное горлышко капитана Гранта, алмазный
рубин Рубена Рубинчика, ученый кот, крученый пес... а я на них - пуфф!
Расходящиеся клубы безжалостной серьезности: "А вы уроки выучили?!".
Да... нет... как раз сейчас собирались, угасая лепечут квартерончики, ты
лучше взгляни - какая гильза, обезьяна, солнышко - и в ужасе обнаружива-
ют, что от солнца осталось лишь черное пятно. Как в "Тихом Доне".
Ну ладно, что у вас там, наконец смягчаюсь я, но черный туман еврейс-
кой озабоченности на всем осел серой пылью. "Вы евреи, вы не можете быть
беспечными!" - силикозным удушьем твердил я, стараясь, будто ванек-вста-
нек, налить их свинцом предусмотрительности. Я "готовил их к жизни", от-
нимая у них единственную ее прелесть, ради которой стоит жить - беспеч-
ность.
И дочурка Катенька, как встарь ласково именовали сторублевки, пред-
почла жизнь. Ее орава Мариков и стая Соф - скопище таких обормотов, коих
было бы не сыскать и в самом раннем из Эдемов. Притом с почитыванием ев-
рея Пруста и еврея Мандельштама, и даже не без понимания. Собственно,
моя охломонка, покуда не принялась спасаться от еврейской серьезности,
всюду была первой ученицей, включая фигурное катание. Беспечный Кацене-
ленбоген... Горячий лед, сухая вода, круглый треугольник..
Костя пытался совместить еврейскую серьезность и единство с друзьями,
всю и всяческую серьезность презирающими. Стараясь повязать их с собой
общим грехом (стараясь поделиться выпавшим на его долю преимуществом),
он заманивал друзей в мои еврейские когти: "Папа, Вася (Петя, Ваня, Ле-
ня) тоже хочет позаниматься геометрией (алгеброй, шмалгеброй, фуялгеб-
рой)". Тогда этот припев "тн-тн-тн" еще не побрякивал консервной банкой,
привязанной к его еврейскому хвосту...
Сын Яков Абрамовича, я тоже готов был делиться знаниями до бесконеч-
ности, я даже слегка трещал по швам от их избытка, но - когда поступле-
ние (или ужасы дедовщины) замаячили совсем близко и моя кустодиевская
супруга начала приносить все новые и новые сводки с театра военных
действий - уровень жидкости в моей крови взлетел до небывалых высот.
В позапрошлом году не взяли ни одного, приходила она в помертвении.
Зато в прошлом - целых полтора, немножко светлела она, а я едва не сто-
нал от унижения, когда ловил себя на хлопотливом интересе к этим цифрам:
взяли двух целых и четверых половинок; взяли трех целых, а половинок и
вовсе без числа... "Но ведь Костик - вообще четвертушка", - заискивающе
разъяснял я кому-то строгому, но справедливому, и меня передергивало. И
когда Костя приводил очередного Ваню-Леню-Фуеню, из глубины моей души
выдавливалось: "Твой Леня-Фуеня наскребет на троечку и получит хор, а
тебя за ничтожную оплошность отправят петь соло". Единству невозможно
устоять без веры в Общую Судьбу. Но стыд все равно опалял меня изнутри,
и я начинал так стелиться перед смущенным Васей, что потом из меня
всплывал новый роковой вопрос: "А имею ли я право тратить время на чужих
детей, когда судьба моего собственного ребенка..." - жена была твердо
уверена, что из армии ему живым не выбраться.
Теперь, когда его таланты подернулись пеплом, я могу признаться, не
опасаясь быть заподозренным в бахвальстве: таких одаренных детей я не
видел. Но сейчас он уступает мне. Он не горит, а без горения ничего не
испечь. Мои успехи пеклись не на озабоченности, а на восторге - и сразу
же прекратились, как только восторг угас. Ну, печется что-то по инерции,
как в русской печи, хорошо натопленной с утра... Когда я увидел, что мои
успехи уже не радуют, а огорчают...
Но нет, я был не до конца искренен в своем стремлении никого не огор-
чать. Истинная скромность способна лишь на скромные успехи, а я на любом
новом поприще, куда меня перебрасывали, чуть только намечался успех на
предыдущем, уже через два-три месяца выдавал классные работы, публикуя
их непременно в престижных изданиях, куда из всего института имели дос-
туп лишь два-три умника. Однако, когда меня перебрасывали еще куда-то, я
без жалости оставлял зарастать бурьяном наметившиеся фундаменты, хотя
потом, случалось, через десять лет получал запросы из Москвы, Харькова,
Владивостока, Нью-Йорка и - увы мне! - Иерусалима. Своей спортивной по-
ходкой, своими гуманитарными увлечениями, своим неизменным дружелюбием я
изо дня в день твердил сослуживцам: "Видите, насколько мне наплевать на
все, что вы стараетесь отгородить от меня! Видите, с какой легкостью,
этаким Гулливером, я перешагиваю через ваши загородки, словно бы их и не
заметив!"
Под личиной скромности, способной обмануть только простаков (а ведь
бедный русский народ до того простодушен, до того простодушен...), пря-
талась сатанинская (еврейская) гордыня: "А я буду счастлив вам назло. (А
мне не больно - курица довольна.)". А ведь если бы я выглядел несчаст-
ным, может быть, кое-кто меня бы и простил...
Вместо этого я сделался особенно опасен тем, что приобрел кучу почи-
тателей в том самом Единстве, которое и стремились от меня уберечь. Эти
предатели под покровом ночной темноты, в накладных бородах пробирались
ко мне, чтобы побеседовать со мной о квантовой механике и кооперативном
движении, о перемещениях в дирекции и комедиях Бернарда Шоу, о Шиллере,
о славе, о любви - и разносили впрыснутую мною заразу в свои мирные Эде-
мы, распространяя восторженные охи по поводу моей змеиной мудрости.
Каково было это слышать фагоцитам? Они были абсолютно правы, ненавидя
меня и не доверяя мне, - да и недаром же умники (евреи) из менее биоло-
го-почвенных отделов держат меня за своего, чуть ли не перемигиваются
при встрече. Фагоциты прекрасно понимали, что своей деланной открытостью
и полнокровной (см. "дело Бейлиса") жизнью я заманиваю эдемчан в некое
Единство Для Всех, где не будет ни эллина, ни иудея, и тем самым разру-
шаю уже существующие Единства Для Своих. Евреи вечно зазывают в какой-то
будущий хрустальный дворец Всечеловечества - в обмен вы должны всего
лишь разрушить ваши сегодняшние дома, пусть тесные, вонючие, но обжитые
и - да, любимые, ЛЮБИМЫЕ!!! Как могут быть любимы только Эдемы Без Чужа-
ков.
Из-за того, что меня вечно перебрасывали на неопробованную тематику,
получалось, что я, по мнению моих поклонников, знаю ВСЕ, они убеждены,
что я исключительно из скромности не делаю попыток защитить докторскую
(их у меня, как минимум, три). На самом же деле я просто не хочу платить
дань унижением, которую, кстати, и принимают не очень-то охотно, - спро-
сите Сеньку Равиковича с нашего курса, звезду 1 3.
С удовольствием добавляю, что звездой 1 1 у нас был Тарас Дрозд - щи-
