лина вывести из крепостного права или из Ивана Грозного).
"Тебя набьют, да тебя же и посадят", - доходчиво разъяснял ночной
сторож дядь Гена. "Нашли на кого опираться - на казахов", - брезгливо
брюзжал персональный пенсионер Василий Митрофанович. Идейные ратоборства
с Казахом восхитительной росписью ложились на колониальное барокко ново-
го мира, вырастающего стихийно, как коралловый риф. "Он мне говорит: ес-
ли бы не русские, у меня было бы три жены и триста кобыл. Триста вшей у
тебя было бы, а не триста кобыл! Без русских от трахомы все чесались,
рахиты..." - "Я слушал, слушал: казахи то, казахи се - и спрашиваю: ска-
жи, зародыш развивается по стадиям? Да, говорит, по стадиям. А если он
какую-то стадию пропустит, значит он будет недоразвитый? Да, говорит,
недоразвитый. Тогда смотри: казахи шагнули в социализм, минуя стадию ка-
питализма, - значит, кто они получаются?"
Полюбовавшись ткущимся на моих глазах экзотическим ковром, я отправ-
лялся на базар пропустить кисушечку кумыса. Это было единственное жидко-
ватое пятно в причудливом орнаменте моей восточной вселенной: кумыс с
каждым годом жижел и дорожал. Но если воспринимать чисто эстетически - и
эта деталь чудесно вписывалась в общий узор. Лишь когда я окончил уни-
верситет и был стремительно обращаем в еврея... Хотя нет, я далеко не
сразу постиг, что мир - это место, где живут, а не забавляются... Но
лучше по порядку. Впрочем, начало - приевшаяся, как слезная исповедь
благородного побирушки, стандартная история еврейского предательства:
одаренный еврейчик, круглый пятерочник, блестящая дипломная работа, пе-
реведенная впоследствии на три не наших языка, временная безработность,
накапливающаяся обида на Народ, которому он обязан своими круглыми пя-
терками... Неправда, на Народ я не обижался, когда все места кончались
как раз у меня под носом - я не считал Народом партийно-канцелярских
крыс (я обиделся на партию).
Свой для Народа, я с живейшим интересом наблюдал за собственными хож-
дениями по присутственным местам, а в свободное время разгружал арбу-
зы-дыни-персики и страдал исключительно от поноса. Но когда меня чудом
взяли в одно средственное местечко, я с ужасом обнаружил, что я чужак не
для каких-то мертвенных презренных канцелярий, а для самых настоящих,
живущих, жующих, теплокровных и простых людей. Это было еще одно чудо:
ведь я немедленно становился своим и среди салехардских бичей, и среди
мурманских рыбачков, и среди кашкадарьинских хлопкоробов. Но оказалось,
что даже они были недостаточно просты - в наш отдел никого бы из них не
пропустили. Не только еврейское всезнайство (и в самом деле нестерпи-
мое), но и ковальчуковское зубоскальство тоже сделалось бы подозри-
тельным - только не вызвало бы оргвыводов: все-таки именно слово "еврей"
запускает механизм дозволенного Единства, вражда же к человеку без тавра
остается диффузной, не выпадая сверкающим ясным кристаллом. Думаю, слово
"еврей" для моих коллег было только песчинкой, вокруг которой дозволя-
лось наращивать жемчужину административного отчуждения.
Сослуживцы - семидесятые и восьмидесятые, оберегающие свои места вто-
рых и третьих, испортили мое видение мира из-за моей несчастной склон-
ности верить своим глазам. Конечно, я говорил себе, что они не настоящие
русские, а настоящие - только те, кто мне нравится, а особенно те, кого
я в глаза не видел - Толстой какой-нибудь, Чехов Антон Палыч...
Мои коллеги смеялись шуткам исключительно друг друга. Мне, привыкшему
морить девушек со смеху, ни разу не удалось рассмешить тамошних дам. Они
посеяли во мне сомнение не только в моем остроумии, но даже и в красоте
- пошловатой, "а ля Глазунофф", - а потому общедоступной. Но она, каза-
лось, их только оскорбляла: надо же, еврей в стиле "рюсс"! И это заха-
пал!
Я обрушивал на них горы щедрости и бескорыстия (пока про меня не ста-
ли говорить, что у меня денег куры не клюют), не отказывался ни от какой
работы (пока не выяснилось, что я стараюсь пролезть в каждую тему). Ког-
да меня начали печатать в Москве, это означало связь с академическими
еврейскими кругами (заграничные переводы - это была уже связь с междуна-
родным сионизмом). И все-таки я очень долго лез из своей еврейской кожи
вон, чтобы отмочить что-нибудь настолько выдающееся, что это сделало бы
меня таким, как все. Клянусь, случись в нашем отделе пожар, я с радостью
бы отдал жизнь, спасая из огня ведомости партийной кассы.
Работать за десятерых, ничего не требуя в уплату, кидаться на помощь
первому нуждающемуся, - для этого мне достаточно было спустить с цепи
свою неутолимую жажду делиться и сливаться. Я не понимал, что, пренебре-
гая жадностью, завистью, ленью, я выказывал презрение к жизненным цен-
ностям моего микроэтноса и этим оскорблял его еще невыносимее.
Теперь я понимаю, что всю жизнь оскорблял не только четыреста перво-
го, но даже и восьмидесятого. Оскорблял, когда ковбойской походкой шагал
прямиком к экзаменационному столу и, не отходя от кассы, как коллега от
коллеги, принимал причитавшиеся пять шаров и выходил в коридор, откуда
еще даже не успели украсть мою куртку, которую я не удостоивал ради де-
сяти минут сдавать в гардероб.
А ведь кто-то в это время забивался в укромный угол для съеженного
сдува, а кто-то жался у дверей, дожидаясь какой-то благоприятной погоды,
выпытывая, что кому попалось да что у кого спрашивали, - я совсем не ду-
мал, что они на меня тоже смотрят. Я оскорблял их, когда перед конт-
рольной или экзаменом до трех часов ночи отплясывал твист, а потом еще
часа два тискался на лестнице с потной партнершей, каждый раз новой. А
скольких я оскорблял тем, что постоянно горел чем-то не относящимся ни к
комфорту, ни к карьере, скольких я оскорблял, когда, ненасытно пожирая
все подручные искусства и науки, я успевал влипать в приключения с бла-
городным оттенком... слава Богу еще, никто не знал, что я мечтаю отдать
жизнь за какой-нибудь угнетенный народ - за негритянский, испанский, чи-
лийский, - только евреям я никогда не сочувствовал, а тем более - русс-
ким. Евреи должны были стать выше своих мелких обид, а вообразить угне-
тенными русских не мог бы и безумец: угнетен тот, кто должен краснеть.
Мне, уже закоренелому еврею, даже сейчас трудно особенно разжало-
биться, когда кому-то чего-то недодают, - вот когда не берут - тут со-
чувствие у меня вмиг вспыхивает гудящим титаническим (как в кипятильнике
- титане) пламенем. Я говорю о высоком, титаническом сочувствии - быто-
вое-то дружелюбие било из меня во все стороны сверкающими фаянсовыми
улыбками. Поделиться последней копейкой, потратить три часа на объясне-
ние, - я чуть ли не сам на это напрашивался. Однако благодетельствуемые
вполне могли заметить, что дружбу я вожу только с умниками и забулдыга-
ми, только с блестящими или бесшабашными, воспринимая остальных как фон,
которому нужно улыбнуться, помочь и забыть.
Только проварившись как следует в котле семидесятых и восьмидесятых,
которые сделались первыми и вторыми, я догадался, что фон - это и есть
настоящая жизнь.
В ту же самую пору мой папа Яков Абрамович сделался общим любимцем в
Кара-Тау с быстротой, неправдоподобной даже для еврея. Родительская ком-
натенка, словно гостиная знатного спортсмена, была сверху донизу устав-
лена кубками и вазами с прочувствованными надписями от благодарных сту-
дентов. Меж кубками проглядывали бюсты и барельефы Владимира Ильича Ле-
нина - единственного соперника Якова Абрамовича по части скромности и
человечности.
- Здравствуйте, Яков Абрамович! - радостно кричал ему чуть не каждый
встречный - то учитель ("мугалим"), то администратор Дома пионеров ("Пи-
онерлер уй"), то инструктор обкома, то сексот, то сапожник, то нищий. И
с каждым он останавливался для краткой - оживленной или проникновенной -
беседы и, двинувшись дальше по подплывающему от жары асфальту, пояснял:
"Мой студент". Или студентка. Очники и заочники. Лица студентов тянулись
на цыпочки от уважения, студентки светились обожанием, граничащим с на-
божностью.
Наводивший ужас хулиган Пендя, которого после армии занесло на истфак
нашего педа, сияя, тряс мне, ничтожеству, мою не обагренную ничьей
кровью руку (я невольно высматривал, не выпирает ли откуда его финарь):
"Приходи к нам на лекцию, к твоему бате. Гад буду, не пожалеешь!" Не ви-
дал я моего бати... Вместо меня к "бате" пришла Пендина мать, вдова Ге-
роя Советского Союза, которого сумел добить только алкоголь. "Вы первые
к нему отнеслись по-человечески", - плакала она, не подозревая, что про-
дает русский народ мировому еврейству.
Чем дальше от Книги ты начинал, тем ярче сиял Яков Абрамович при каж-
дом твоем успехе - ни о ком он не говорил с такой нежностью, как о Тама-
ре Аспановой и Динаре Арслановой. Я первое время ушам своим не верил,
когда и он начал робко ворчать по поводу ленинской национальной полити-
ки. Заходил он всегда очень издалека, но я уже понимал: если началось
растроганное перечисление сотен и тысяч удивительных, ни с чем несравни-
мых казахов, жди антитезиса. Получалось так, что кроме этих - истинных,
природных, так сказать, казахов - есть еще как бы искусственные, инкуба-
торские.
Природные казахи были просто люди среди просто людей (замечательные
люди среди замечательных людей), а инкубаторских специально выращивали в
качестве именно Казахов, именуя их нацкадрами - вот от них-то и шло все
зло. Нащупав две не имеющие ничего общего между собой породы казахов,
папа почувствовал себя окрыленным: появилась возможность свободно обсуж-
дать самые неблаговидные дела, совершаемые казахами, без необходимости
тут же уравновешивать их лихорадочной чередой русских и - высшая спра-
ведливость! - еврейских мерзавцев и невежественных бар: отныне все нега-
тивные тенденции касались исключительно инкубаторских казахов.
Они (нацкадры) не заботятся о своем народе, - сам подавленный своим
цинизмом, высказывал папа ужасающую догадку: как можно принять диплом
доктора философии, а тем более - просто доктора, если рядом есть более
знающие, более умеющие, пусть хотя бы и русские, - робко недоумевал па-
па, чувствуя, что посягает на что-то святое. "Казахи обращаются с русс-
кими, - криво усмехался я, - так же, как сами русские с евреями: умный
ты или идиот, праведник или прохвост - мы все равно выберем нашего. Кто
из русских отказался от чина, от аспирантуры - вон, дескать, Каценелен-
боген умнее меня? Или какой-нибудь рабочекрестьянин протестовал, что на-
до, мол, выдвигать не по происхождению, а по личным заслугам? А когда
Единство обернется против них, все сразу вспоминают про личные заслуги -
приобретенное, мол, выше наследуемого!.."
Как видите, я уже тогда открыл основные свои положения (забота о пра-
вах человека - удел отщепенцев), только ошибочно полагал, что просто
злобствую.
Не казахи обращаются с русскими, не русские с евреями,
нет-нет-нет-нетнетнетнет, это кучка негодяев, а настоящие казахи, насто-
ящие русские - это Пушкин-Фуюшкин, Баянжанов-Биробиджанов, - водопад
благороднейших имен не умолкал ни на миг, чтобы как-нибудь не пропустить
хоть словечко правды. Количество и качество природных казахов превосхо-
дило самое разнузданное воображение. А какие казашки и казахи у него
учились и продолжают - золото, золото сердце народное! Но прямо злой
рок: как в целевую аспирантуру, в горком, в хренком - так обязательно
выдвигают кого похуже. И ведь теперь все они при должностях, при степе-
нях - сквозь их кору настоящему казаху уже и не пробиться, вот в чем
ужас... Вот-вот-вот-вот-вот, любые привилегии - это обязательно победа
худших. Другое дело - помогать тем, у кого были малограмотные родители,
учителя, папа всю жизнь только и делал, что им помогал, - и каких людей
