вспыхивают от негодования из-за моих оскорбленных чувств: меня, что ли,
сильно волновали оскорбленные чувства казахов? Протестовал из долга и
самолюбования, да и то не очень громко. По-настоящему стыдно мне всего
только за один случай.
Клуб, кумачовый плакат:
Из всех искусств для нас
важнейшим является кино.
Смотр худсамодеятельности. Усердно танцуют "Яблочко", выбрасывая но-
ги, как прогрессивные паралитики с двадцатилетним стажем, ответственно
выводят хором "Партия наш рулевой", - и это никому не кажется смешным. И
тут под звуки домбры (один палка - два струна) выпорхнула на сцену пре-
лестная узкоглазая девочка в расшитой бархатной тюбетеечке и таком же
бархатном (бордовом?) платьице. Стреляя пасленовыми глазками и сверкая
улыбкой, она закружилась по эшафоту, поочередно вертя перед нами и пе-
ребрасывая из руки в руку невидимое, но все равно живое яблочко. И тут
зал как захохочет, засвистит, заулюлюкает... Она расплакалась и навеки
скрылась за тяжкими складками раздвинутого занавеса - бархат растворился
в бархате.
Всего и делов. Правда, меня и тогда чуточку покоробливала неловкость,
- но обнаружить эти корчи было бы еще более неловко: так уж мир устроен.
Когда в первомайской колонне школа имени Сталина запевает про стены
древнего Кремля - это нормально, а когда школа имени Абая заводит "Пар-
тия, кайда балсан", - это смешно, и ничего тут не поделаешь.
Когда на нас в школе время от времени спускали казахский язык, мы в
ответ отводили душу на "казачке" с университетским ромбиком: у мастеров
любое казахское слово выходило полуматом. И наши классные казахи ничего
не имели (вроде бы?) против. А когда их же казахский язык оставляли
только для казахов, они драпали, как с горящего парохода. Когда молодая
врачиха-казашка в очень достойном тоне отказалась нас принять (не помню,
кто там был прав), тетка в очереди прямо подытожила: "Калбитка", а мама
только уже на улице сказала вполголоса: "Научили их разговаривать..."
Моя добрейшая алматинская тетя, маясь под скрипучий скрипичный теле-
концерт, произнесла растроганно: "Какие тонкие люди есть - находят же в
этом что-то!" Но казахская музыка для нее же была - "В ведро поварешкой
колотит - байбише свою будит".
Нет, ту девчушку мне было жалко больше за ее наивность - зачем уж
выставлять себя на смех? Что бы ей подобрать к расшитой тюбетеечке бу-
лыжник по размеру, завернуть в бархатное платьице, хорошенько перетянуть
дедовским арканом из конского волоса, подыскать колодец поглубже и
ночью, когда все добрые люди спят заслуженным сном, спустить все это к
дяде Зяме!..
Нет, я не сознавал, насколько то улюлюканье было не только гнусным,
но и смертельно опасным (не наноси малых обид!), - я с горечью ощущал
его чуть ли не наполовину заслуженным. А что - вон на районных соревно-
ваниях наши девчонки бежали в баллонных сатиновых трусах, а юная физ-
культурница из совхоза Сауле - в бабских нижних штанах (тоже по колено):
она не видела разницы между черным сатином и ядовито-зеленым трикотажем,
- зато народ просто валился со скамеек. Мое роевое сознание ощущало не-
кую ответственность бархатной тюбетейки за трикотажные панталоны.
Но почему же сейчас (и уже много лет) мне так нестерпимо стыдно? Не-
ужто ничего более мерзкого я в жизни не совершал? Обижаете - откалывал я
штуки и похуже. Просто на моем счету нет жертв, до такой степени безвин-
ных - ибо девчушка эта была только "одной из"; и сам я никогда больше не
бывал до такой степени могуч и неуязвим - ибо в тот раз я был только
"одним из".
Одно утешение - со мною тоже не очень церемонились. Этим-то и опасны
обиженные - им кажется, что они за все уже расплатились.
Только сейчас заметил: я целые годы мусолю пустяковую личную вину и
не ощущаю ни миллиграмма из тысячетонной общей вины за безбрежные россы-
пи мертвых казахов, - вот что значит отщепенец! Но покуда я оставался
плотью от плоти народной, я не знал вообще никаких вин - ни таких, ни
сяких: Народ всегда прав. Пробегите любую сводку с театра межнацио-
нальных схваток - невиннейший Эдем! Враги абсолютно без всяких причин
всегда выбирают для уничтожения наиболее безобидных "стариков, женщин и
детей", которые настоящему Народу нужны лишь для одного: для праведной
мести за них. Всякий Народ всегда прав и безупречен. У частных лиц это
именуется паранойей - у Народов же является залогом чести и величия.
Идут Детдомцы - вот где было идеальное слияние в едином Мы, когда они
валили в баню по саше, переходящем в ул.Ленина - серый поток, в который
кто-то вывалил два-три самосвала помятых арбузов, облупленных до того,
что лишь кое-где на них еще сохранились нашлепки изумрудной, вернее,
бриллиантовой зелени. Одной этой поголовной стрижки налысо достало бы
для клички, скажем, Арбузня - но ведь дразнят только полусвоих за то,
что они не совсем свои. А совсем чужих... никому и в голову не приходило
попрекать миклухомаклайского папуаса его пронзенным носовым хрящем, по-
перек которого торчит не то клык, не то перо. Про Детдомцев даже не со-
чиняли сплетен - это была высшая ступень отчуждения, нам роднее были да-
же ингуши, к Единству которых мы сумели-таки присосаться (и подпортить
его) тысячами микроскопических волосяных хоботков - соседствами, прия-
тельствами, одноклассничествами. Единство же Детдомцев было совершенным
и монолитным, как бильярдный шар.
У них не было даже мод, своей переменчивостью разрушающих Единство с
предками: их гордый мундир был раз и навсегда завещан Верой Отцовой: ле-
том - лоснящаяся атласной чернотой майка со свернувшимися в черные жгуты
лямками на плечах (одна могла быть оборванной, это допускалось), осенью,
весной - серая туальденоровая рубашка или вельветка с продранной подмыш-
кой (обязательно левой). Вера Отцова требовала, получивши новую вельвет-
ку, наступить на нее и как следует рвануть за рукав. Если рукав отрывал-
ся целиком, Вера Отцова, словно Омфала Геркулесу, приказывала воину
взяться за иглу.
После Бани детдомское Мы несколько размывалось проступившими неповто-
римостями, и все же в Клубе Детдомцы, словно пеплом, покрывали особый
квадрат, к которому чужак не помышлял и приблизиться. Перед кином бетон-
ные перила клубной лестницы Иакова тоже были до самых небес обложены ше-
велящимся серым слоем, над которым волновались окропленные бриллиантовой
зеленью деформированные арбузы. Тронь одного - как воронье подымутся,
дивилась молва, но самолично этого никто не видал (те, кто видел, уже не
могли рассказать). У Детдомцев с нами и не могло быть столкновений, как
у каких-нибудь, скажем, кавалергардов с немцами-колбасниками. "Почему
все друг за друга стоят - одни мы не стоим?" - сокрушались эдемчане по
поводу обретающихся среди них (нас) малых племен, и только теперь я могу
ответить: "Потому что тех, кто не стоял, вы (мы) уничтожили".
Сколько извели гусей на перья и березок на монографии, чтобы уяснить
наконец, что такое народность поэта - описание она сарафана, или способ
чувствования (поэт, чувствующий как все, заведомо никуда не годится),
или - гром и молния! - "кровь и почва", или еще что-то.
Ответ знаю только я, отверженец: народно то, чем укрепляется Народ.
То есть Единство. То есть Отчуждение. Народен тот поэт, во имя которого
готовы убивать те, кто не способен понять ни единой его строки, - вот
формула подлинной народности.
Когда за несколько игривых слов о Пушкине смертоносно серьезные люди
печатно сожалели, что в наше время уже не убивают за поругание святынь,
- я понял, что Пушкин действительно народен. Интересоваться же, читают
ли его массы... да разумеется, нет, как и никого никогда они не читали
(по доброй воле). Всегда смотрите на соль Народа - на его фагоцитов -
они мудро обеспокоены прежде всего неприкосновенностью объединяюще-от-
торгающих символов: знаменами и названиями.
Падение великого Народа началось с того, что он переменил название -
Детдомцы стали зваться Интернатцами. Ну и, конечно, приток чужаков, име-
ющих родственников за грани... - за пределами реорганизованного интерна-
та. А в довершение несколько наиболее именитых граждан заняли подобающее
им место на тюремных нарах, а сердце великой безымянности составляют все
же люди с именем. Разврат дошел до того, что кое-кто там позволил себе
иметь прореху под правой подмышкой, а то и обходиться без оной... И мо-
гучее Мы распалось на комариный сонм бессильных "я", погибшее Единство
сменилось растленным разнообразием.
Это было началом конца, сказал бы я, если бы это не было самим кон-
цом. Конечно, частные лица, некогда составлявшие Народ, по-прежнему пи-
ли, ели, смеялись и плакали, но Народа, то есть Единства, уже не было: в
каждом деформированном арбузе сделалось главным не общее, а неповтори-
мое, не арбузность, а особенности деформации.
Мы с Вовкой зашли в клубный предбанничек за час до сеанса. Там стояли
трое Интернатцев - поменьше нас, но три на два - это было в самый... од-
нако к Детдомцам нам и в голову бы не пришло примериваться. А эти были к
тому же с чистенькими рожицами - один, максимум два лишая на троих, - да
еще и в пионерских галстуках, да еще и отглаженных, воспаряющих невесо-
мыми крылами. Самый веселый интернатец накрыл алым крылом забиячливую
физиономию, приоткрывая то один, то другой смеющийся глаз.
Вовка дернул дверь в кассу. "Закрыто", - сказал он мне скованным го-
лосом. "Закрыто", - повторил веселый, накрываясь галстуком с головой и
раздувая его, как алый парус. Вовка вопросительно глянул на меня. "Пошли
отсюда", - сказал еврей во мне. "Сейчас или никогда", - понял эдемчанин.
"Зайдем через полчаса", - угрожающе сказал мне Вовка. "Зайдем через пол-
часа", - упавшим голосом повторил озорник, чувствуя, что совершает не-
поправимое.
Ляп! Ладонь у Вовки была твердая, как у плотника. Галстук прилип к
щеке. "Ты ч[cedilla]-о?.." Ляп снова! Алое крыло отклеилось и начало
планировать книзу. "Да ч[cedilla] т-ты?!". Ляп! Голова мотнулась, как
воздушный шарик от щелбана. "Еще слово скажешь - еще получишь!" - с ка-
ким-то даже суровым участием предостерег Вовка.
И весельчак промолчал. И мы ушли. И все это не имело никаких пос-
ледствий. Старые добрые Детдомцы не могли бы такого представить и в
страшном сне.
Дальше: урок труда - советского, бессмысленного. То есть нужный для
жизни, правильный урок. Мы с пацанами на школьном косогоре долбим ломами
каменный "наполеон" для ежегодной братской могилы заранее иссохших, по-
добно маленьким корягам, тополевых саженцев, а за забором куда-то бредет
ватага разрозненных Интернатцев. Я принципиально не помню, кто начал и с
чего ("Проткнем щепкою толстое брюхо вашему князю!"), - главное, в ка-
кой-то миг нас охватило чувство, в отношении Детдомцев невозможное - не-
годование. "А ну, ребя!.." Чувство Правоты можно ощутить только в
Единстве с кем-то - это виноватым чаще всего бываешь в одиночку.
Мы ринулись вниз, но когда первый из нас занес ногу через штакетники,
Интернатцы кинулись врассыпную, теряя остатки Единства. Сердце победы -
наше Мы - оказалось прочнее.
Интернатцам уже сделалось опасно появляться в Эдеме числом меньше де-
сяти, а в одиночку они почти наверняка подвергались справедливому воз-
мездию. Мы их били ради восстановления справедливости, а они нас - из
злобы и подлости. И чем справедливее делались Мы, тем гнуснее бес-
чинствовали Они.
Концентрация нашего Мы в Казаке достигала вулканического напряжения,
ударяя гейзером в слабых местах. Он входил в туземный поселок на сваях,
сдвинув на затылок пробковый шлем и положа руку на верный "кольт". К его
китайским кетам прямо-таки просилась кошачья (тигриная) поступь... и
группка Интернатцев, рассредоточиваясь (раз-Мы-каясь), угрюмо отступала,
когда он, крадучись, приближался к ней и успевал последнему (самому гор-
