ленную дверь большого зала, где я спокойно занимался своими делами: это
гость лишь запоздалый у порога моего...
В конце концов, важнее не чей кулак, а чье Мы окажется крепче. В Эде-
ме снова объявился Степка Кирза, один из виднейших хранителей былой Дет-
домской славы. Средь августовского пекла в темно-синем, невиданном у нас
плаще с клетчатой изнанкой (явно с чужого, более могутного плеча), за-
пустив по локоть руки в мрачные глубины карманов, сутулясь, как пите-
кантроп, выставив перед собой широкое лицо с еще более широкой нижней
челюстью (таким лицам очень идет небритость, до которой Степке остава-
лось дотерпеть еще годика два), он устрашающе продавливал толпу у Клуб-
ной кассы, а после, помягчев, окруженный почтительным вниманием, вел су-
ровую, но прекрасную повесть о тех суровых, но прекрасных местах, где
ему посчастливилось побывать: "Ребята постарше взяли его за руки, за но-
ги, подкинули и посадили на бетон. Жить, конечно, будет, - как бы сам с
собой рассуждал Степка. - Но это уже не человек. Кровью будет дрис-
тать..." - Степка пренебрежительно махал рукой, ради такого случая даже
извлекши ее из карманных недр, простирающихся едва не до земли.
В эти же дни Марс ниспослал нам очередную удачу: мы захватили Интер-
натцев врасплох, когда они выходили опять-таки из Бани (где нам еще было
с ними свидеться!). Теперь они и в Баню брали с собой больше булыжников,
чем мочалок, но мы сумели грянуть таким единодушным залпом, что они в
беспамятстве кинулись обратно, открыв нам беззащитный тыл. Мы в едином
порыве...
Но тут я с изумлением увидел среди кишения давивших друг друга трусов
Степку, потрясенного этим падением своего великого Народа, - Степку, ос-
тервенело рвущегося из забитого слипшимися телами дверного проема. Раск-
рутив над головой солдатскую пряжку, Степка ринулся на нас в одиночку. И
мы - мы, а не Мы - бросились кто куда перед мощной властью Правоты.
Степкина пряжка сама по себе весила не так уж много - у нас у половины
были такие же, с выдавленной звездой, еще и утяжеленные свинцовой под-
ливкой (битье - вообще наиболее употребительное использование пятиконеч-
ных звезд), да и в любом случае самый неукротимый Степка не опасней де-
сятка Интернатцев с булдыганами, - но... драпануть перед Детдомцем - не
позор, - не то что перед Интернатцем. Каждый из нас, сколько бы нашенс-
кой плотвы его ни окружало, все равно чувствовал свою отдельность перед
сплоченностью, чувствовал всю свою беззубость и беспанцирность перед
Единством Детдома.
Драпая врассыпную, я рискнул оглянуться и увидел, как Кирзуха в мо-
тавшемся самостоятельно, словно вытряхиваемая простыня, плаще, рубил в
капусту отставших, не замечая нашего Казака, который не убегал, а с пос-
торонним видом, руки в брюки, уходил прочь, недобро кося на неистовству-
ющего Степку. И Степка его так и не заметил! И в моей голове начинающего
еврея прошелестел и надолго притих кощунственный вопрос: может быть, это
еще одна черта истинного героя - с полувзгляда распознать, с кем из по-
коренного племени лучше заключить негласное перемирие?
А сейчас над моей еврейской головой, как змея над чашей, изогнулся
вопрос еще более кощунственный: а нужны ли герои вообще? Кроме как защи-
щать нас от таких, как они?
Надеюсь, что стимулирующий душ очередного Единства, оттарабанивший по
моей макушке примерно год назад, окажется последним.
"Военный переворот", - выдохнуло мне в лицо что-то огромное, закрыв-
шее все горизонты, - это супруга придвинулась слишком близко, - и бесс-
мысленный ужас полусна мигом сменился дневной ясностью: "Все погибло".
Достойно встретить гибель - я уже много лет не считаю свою жизнь подго-
товкой к этой главной цели, но прежний тренинг сказался: семейство впос-
ледствии признало, что я держался лучше всех. По крайней мере, сразу на-
тянул штаны: уж если придется прыгать из окошка - так не захваченным
врасплох фрицем.
"Гэ Ка Че Пэ", - с удовольствием выговорил по телевизору сладчайший
женский голос, какие водились только при незабвенном Леониде Ильиче
(нынче с такой приятностью умеют сообщать разве что обо всяких крушени-
ях: "Имеются. Человеческие. Жертвы") - и экран погас, не выдержав поли-
тического накала.
Дальше голос умильно наводил ужас из серой мглы, словно Господь из
облака на горе Синайской. Впрочем, тому, кто вещает от имени народа, бо-
лее всего и пристала серая безликость. Уши вспрыгивали торчком от одного
только обращения "Соотечественники!". "Слушай, брат" - так обращается
блатной, "Слушай, товарищ" - фашист. Ласковыми с солдатами бывают только
педерасты. Раньше, мол, советского человека очень уважали за границей -
да кто, кроме вас, там бывал!
"Честь и гордость советского человека должны быть восстановлены в
полном..." - а у меня они и не падали. "Честь и гордость"... Самые бе-
зупречные манеры бывают у шулеров.
"Над нашей великой Родиной..." Как всегда у них - все нависло, рас-
суждать некогда - остается сплачиваться. Вокруг них. Если постараться и
поверить попутным книксенам перед каждой еврейской святыней - "права
личности", "частное предпринимательство" - тирания обещала быть просве-
щенной, но удар по сексу (удар ниже пояса) заставил съежиться: только
самые основательные (фундаменталистские) режимы находят специальную не-
нависть для секса, как для всякого дела, которым можно заниматься в оди-
ночку, вдвоем, втроем - вне Единства, а стало быть, и контроля: легче
управиться с ядром, чем с облачком дыма.
Августовский блок, принявший облик невидимой медовой дамы, наконец
умолк - гора же Синай все дымилась, оттого что Господь сошел с нее в
своем огне. Потягивало горелым трансформатором. От телефонного звонка
все подпрыгнули - "Как, уже?..". Звонил приятель, тридцать лет назад за
чрезмерную воинственность изгнанный из военного училища: "Я говорю как
солдат: надо сдаваться". Что же теперь будет - все смотрели на меня. Бу-
дет... Их жестокость будет зависеть от силы сопротивления: чем больше
убийств им придется совершить для захвата власти - тем свирепей они
должны будут потом их оправдывать.
- А что с Горбачевым?.. Его, наверное, уже и...
- Разрыдалась она, - мелодраматически заключила за маму наша дочурка
Катенька, но и она просвечивала непропеченностью под роскошным золотом
петербургского загара - пироги с таким экстерьером супруга немедленно с
железнодорожным лязгом возвращает обратно в преисподнюю газовой каме-
ры... я хочу сказать - духовки.
- "Горбачев"... Ельцин где - вот в чем суть! - тоже цикнул на маму
Костя.
А дети, спохватилась моя кустодиевская обожательница нестеровской Ру-
си: не успели выпихнуть... доживать в этой тюрьме... неужели Запад до-
пустит...
Я по себе знаю, насколько меня волнуют проблемы Востока: у меня
только достает ума (лицемерия) не произносить вслух, а в остальном мемб-
рана у меня в душе откликается так же, как у всех: если кого-то убили в
Прибалтике - барабанный удар негодования, в Закавказье или еще ниже и
правее - провисающее смирение: ну что ж, им самим Богом так назначено,
они всегда друг друга резали.
Простые люди у нас в институте никогда не попрекают меня резней у
"черных", а вот прибалтов мне никак не хотят простить: когда, мол, наши
были сверху, ихним же все равные права давали, а теперь, когда ихняя
взяла, они наших оставляют и без прав, и без имущества - значит, выхо-
дит, надо было их держать и не пущать?! И лазейка у меня одна - отщепен-
ческая: а я-то при чем? Но я понимаю, почему они с меня, еврея, спраши-
вают за прибалтов: я тоже умник, с чистотой, с "культурой", с благород-
ной миной...
Словом, я ничуть не удивлялся заявлениям европейских вождей насчет
того, что они за всем внимательно следят и надеются, что мы останемся
верны своим международным обязательствам. Хотя какой-то прибалтийский
лидер порадовал по-настоящему: это проблемы другой страны, сказал он про
нас. Если бы наши ребята поставили его к стенке, последними его словами
стали бы: "Это проблема другой страны".
То, что для частного лица считается последней низостью, для Народа
вполне может оказаться верхом государственной мудрости. И слава Богу!
Если бы все Народы, эти твердокаменные ядра, всерьез дорожили своей
честью, они бы давно размололи друг друга в пыль.
Тем не менее, мы с Костей были срочно откомандированы к фээргэшному
консульству - авось еврейский дедушка вывезет к покаявшимся фашистам,
как именовались немцы в моем недоступном для покаяний Эдеме. Все на ули-
це просилось в зловещее истолкование - у психиатров это называется "бред
значения": светящиеся жилистой солдатской белизной отколовшиеся от топо-
ля полствола, журнально-кровавая раздавленность коробки "Мальборо", пук
срезанных березовых веток (березовой каши), неряшливо прущих из раскры-
того люка (вымачивают в дерьме)... Каждая мусоровозка норовила предстать
бэтээром. Люди представлялись хмурыми, как мы.
Консульство, как ни странно, вовсе не осаждали толпы обезумевших бе-
женцев: близ приличной, как бы театральной очереди нам по-быстрому вру-
чили (всучили) стопочку программок "Antrag auf..." с любезным переводом
"Анкета для лиц..." (роковым пятым пунктом шло гражданство) и печатным
же разъяснением к ним: иммиграция лиц еврейской национальности возможна
лишь в особо тяжких случаях; просьба изложить, почему вместо Израиля вы
стремитесь в Германию, почему желаете попасть в гостиницу, вместо того,
чтобы ночевать на тротуаре. Что ж, в мире слишком много рвани...
Об Израиле Костя слышать не хотел, потому что там, по слухам, требуют
Единства.
Программки - "паспорта дезертира" - наверно, и сейчас где-то валяют-
ся, готовые в любое время подтвердить, что доверять можно лишь тем, кому
некуда деваться.
К каждой уличной газете склонялись в полупоклоне заслоняющие друг
другу слово правды мрачные соотечественники (даже такого дерьма не до-
быть без очереди). "По состоянию здоровья... - злобно хмыкнул какой-то
монголоид. - Наверно, где-нибудь в клетке сидит!". Он все время мелькал
рядом, японский резидент.
Мы двинулись к презираемому Ленсовету - хоть какому-то центру - отто-
го-то властям так необходимы опасности. Лишь у выхода из метро пробился
первый росток протеста - тетрадный листок с каракулями: реакция не прой-
дет или что-то в этом роде. Резидент читал вместе со всеми, часто мор-
гая, - фотографировал. На Исаакиевской площади у меня вдруг растаяла су-
дорога между бровями - безнадежность разом их распустила, - до того мало
людей оказалось с друзьями на Сенатской площади...
Вдоль фасада дворца маленькие человечки со всей положенной суетливой
бестолковщиной монтировали динамики, чтобы обращаться с призывами к нам,
частичке городского мусора.
Я ни на миг не забывал, что участвую в чем-то запрещенном - не то в
митинге, не то в уличном шествии. Запрет на подстрекательские слухи не
помогал - начинали срабатывать законы общения больших масс: девять слу-
хов из десяти были брехней - но какие именно?
Я вместе с другими стаскивал в кучи всякий строительный хлам, чтоб
было что назвать баррикадой. Хотя какие-то распорядители иногда приказы-
вали разобрать их. Поразительную энергию развивал огромный толстяк в
джинсовой жилетке (каждая рука - пухлая бабья ляжка). К моему удивлению,
от него мало отставал мой сынуля - с той разницей, что толстяк командо-
вал, а Костя кидался всем прислуживать и впутывался во все разговоры с
младенческим простодушием, убежденный, что отныне мы все братья. А мне
было неловко, что он видит меня за таким дурацким, а может быть, и вред-
ным занятием.
Меня не радовало и оптимистическое вранье (где-то, мол, какие-то наши
тоже дают ихним по мозгам): кто бы ни победил, демобилизация всегда об-
