флаги, оскалы, коровьи звезды, кепки-восьмиклинки с урезанным до полуне-
бытия козырьком, кепки-блины с "аэродромами", загребущие суконные клеши,
чуждые дудочки ("с мылом надеваешь?"), продавленный бензобак, словно тою
же ногой вдавленный в грязь, пионерский галстук, горящий на моей голуби-
ной белоснежности грудке, улыбка Вики, вспыхивающая от моего взгляда и
тут же накрываемая асбестовой серьезностью, ее сатиновые баллонные тру-
сы, изгоняющие соблазн с уроков физры, обращающие девочек в коротконогих
раздутых педагогических каракатиц - взгляд и сейчас тщетно рвется прочь,
но той Венеры, на которой бы он мог отлежаться, нет в моем перенаселен-
ном и все равно страшно разреженном космосике...
Алешка! Ты обратил глаза мне прямо в душу - и в ней я вижу только не-
исчерпаемость: в сундуке утка, в утке яйцо, в яйце... На человеке голо-
ва, на голове лицо, на лице глаза, на глазах... и все разное, все раз-
ное, ничто не повторяется в тех звериных перенасыщенных бескрайних за-
рослях моей души, где бродит моя дочеловеческая память: жуки, кабаны, на
кабанах щетина, на щетине дедушка, на дедушке паяльник. И казахи там лю-
ди, люди, люди - в ватных штанах, в бархатных штанах, в кителях, в хала-
тах, и все разные, разные, разные, с именами, с фамилиями, с кличками, с
характерами, то плосколицые - "судьи", что ли, то остролицые - "вои-
ны"...
Казашки уже не такие разные: старухи в мягких сапогах и галошах с
загнутыми (подбородок колдуньи) носами, женщины и даже девочки в цветас-
тых платьях, расшитых монетами (при самом беглом взгляде: сколько копе-
ек? советская или дореволюционная? о, гадство, дореволюционная, увесис-
тый трояк... как только дырочки пробивают... вот бы срезать - смелые лю-
ди в очередях срезают...).
Бледный Аскер - горбоносый, прямо араб, а не казах - каратауский Пе-
чорин, трагический двоечник, настораживавший меня тем, что был одареннее
меня - красавца и гения: при чудовищной запущенности схватывавший мои
объяснения с пугающей быстротой, внезапно писавший безграмотные сочине-
ния, наводившие на меня оторопь - от них могло обдать подлинностью. Ви-
жу: горбатый профиль, чуть тронутые раскосостью глаза, горящие отражен-
ным экранным светом: на экране аксеновский ищущий мальчик цинично спорит
с благородным простоватым отцом о смысле человеческой жизни. Я проница-
тельно посмеиваюсь, а Аскер трясет меня за руку: "Неужели он победит?!".
Аскер, лишний человек, болел за отца!
Но когда я перехожу из дочеловеческих прерий в человеческие коридоры,
- носы, клички, глаза, гомон - всю эту суетную дребедень разом отсекает
вздутая под дерматином дверь, за которой каталоги, каталоги, каталоги -
здесь царит Вера Отцова, ее царство - царство исчерпаемости. Выдвигаем
ящичек с этикеткой "ингуши" и - фрр! - выпускаем из-под ногтя порхающие
крылышки пружинящих карточек, - из-под пальца так и прыскают исчерпываю-
щие ключевые слова: "убили", "зарезали", "финка", "папаха", "раскваси-
ли". Казахи числятся казаками, ключевые слова к их разделу - "харкнул",
"кумыс", "вши", "айран", "бешбармак", "баурсаки", "той", "бай", "кисуш-
ка", "каля-баля, каля-баля", "моя твоя не понимай", "бала" (мальчик) и
"кызымка" - девочка. А еще промелькнули "чапан" и "чабан" с прицепивши-
мися к ним "жаксы" и "жаман" ("хорошо" и "плохо"):
Не носи, милый, чапан,
От чапана сен жаман,
А носи, милый, часы, -
От часов сен жаксы.
"Сен" - это, видимо, "ты": "мен сен сигирим" - "я тебя ...", - крича-
ли кызымкам наши русские балалар. "Ой бала, бала, бала, сколько лет ра-
ботала?" - такие стилизации сочинял эдемский народ для Младшего Брата -
по ним мы и изучали казахский язык. Да еще иногда матерились: "Аин ци-
гин", гораздо более щедро отдарив казахов русским матом: видишь, бывало,
два казаха между собой: каля-баля, каля-баля - и вдруг родное: так и ра-
зэдак его мать, - и опять: каля-баля, каля-баля. "По-казахски материться
- это у них считается как грех, - разъясняли знающие люди. - А по-русски
- не грех".
Да, еще "бар" - есть и "дж[cedilla]к" - нету. Ах ты ж - чуть не забыл
самое главное слово - "кутак" ("кутагым бар?"). Значение поймете из кон-
текста:
Трынди-брынди, балалайка,
На печи лежит хозяйка,
А с хозяйкой мужичок
Поправляет кутачок.
Каталоги Веры Отцовой остались у меня в голове, а в главном обиталище
духа народного - в россказнях - все это жило и дышало. "Пошла, пошла!" -
радостно кричит казачка поезду вослед. "Не пошла, а пошел", - втолковы-
вают ей знающие люди (с казахами, не понимающими таких простых вещей, и
разговаривали громко, как с глухими). "Моя не знай - моя под задний ко-
леса не смотрел". Вот и поговори с таким народом!
Фольклорные казахи до поры до времени были безобидные дурачки. "Кем
твой муж работает?" - громко, будто глухую, спрашивают казачку. "Не
знай. Вечером нож точит - утром деньги считает. Слесарь, наверно". Доб-
родушный смех. Будучи евреем, я не способен поверить, что это был любов-
ный смех Старшего Брата. Из образов фольклорного Ингуша и фольклорного
Казаха я (еврей во мне) вывожу другую формулу народной мудрости: опасных
боятся, безвредных презирают.
Широкая душа дедушки Ковальчука могла бы покрыть не только Казахстан,
но и Новую Гвинею, если бы российская корона не упустила (по великоду-
шию) Берег Маклая. В войну дедушка спас все свое потомство с их матерями
- соломенными и просто вдовами того фронта без флангов и без тыла, на
котором от Москвы до самых до окраин мира сражались большевики: дедушка
воссоздавал из небытия ломаные сепараторы, чьи почерневшие, в человечес-
кий рост, силуэты мрачно высились из огородного цветения под нашими ок-
нами. Из двух-трех-четырех инвалидов его русская смекалка варганила
что-нибудь вполне животрепещущее и меняла в неведомые аулы, куда доходи-
ла дедушкина слава, на муку или баранину. С заезжими казахами в тата-
ро-монгольских треухах дедушка раздавливал бутылочку-другую-третью с
особенным смаком: его восхищало, что все люди - тоже люди.
Дедушка с удовольствием хохотал - "Знай, брат, русскую смекалку!" -
когда простодушный сын степей дивился сталинской прозорливости: уй, дес-
кать, баяй, какой Николашка дурак был, - мой триста (3000, 30000) лоша-
дей держал - никакой налог не платил, сейчас один козлушка держал - Ста-
лин и этого записал.
Дедушка знал, чему смеется: русская государственная смекалка давно
уже отписала к себе его кузню с выкованным за тридцать лет боя по железу
токарным станком, и если бы не встречная русская смекалка деда, трястись
бы ему со всей оравой в скотском вагоне, а не по-царски, в подводе.
Но - дружба дружбой, а Старшинство Старшинством. Дедушка посмеивался,
что казахи едят руками, что сидят на кошме, свернув ноги калачиком (ка-
ралькой), что справляют малую нужду сидя, что обивают сундуки цветной
жестью... впрочем, однажды и он не выдержал - отдал обить и наш сундук
(жестяные квадратики сияли такой беспорядочной шахматной радугой, что я
иногда подбирался к ним и лизал то один, то другой).
В моем животном космосе висит сценка без стен, без окон, без дверей
(я не могу ее вообразить, колонизаторскую избу моих хохлацких предков):
первый образец Казаха вваливается в горницу, а ковальчуковская Праматерь
баба Секлетея машет на него, будто на курицу, прикрывая величавым бюстом
горку поджаристых пирожков с капустой. "Аман с хаты!" - кричит она ему,
а "вин до пирожкив лизе". Я в стотысячный раз хохотал от радости - кто ж
не знает, что "аман" - это "здравствуй!" Но почему он "да пирожки вли-
зе"? - вылизывает их как-то по-особенному - это оставалось непременной,
как пар над борщом, сказочной дымкой древности.
Другой невесомый уголок животного космоса: ковальчуковская орава,
сваленная в подводу (во все стороны торчат руки-ноги-головы), ползет от
станции к Степногорску в поисках лучшей доли (почему такое уныние в са-
мую гордую пору звонкой коллективизации, я не сопоставлял: "коллективи-
зация" хранилась в коридорах другой вселенной - человеческой, - в от-
дельном ящичке с праздничной алой этикеткой), а по всей степи валяются
казахи, казахи, казахи... "И здесь голод, поворачивай обратно". Но
кто-то, как голубь из ковчега, вылетел вперед и вернулся с хлебной кар-
точкой Каззолота в клюве. Панорама - казахи, раскинувшиеся до горизонта,
раскинув руки, - тоже принималась без удивления: так, стало быть, свет в
тот миг был устроен.
Зато в обиталище духа народного - в сплетнях - казахи вечно сидели,
ноги каральками, на кошме за бешбармаком и враз сжирали по барану, после
чего, правда, для них возникали уже две возможности: 1) приняться за ка-
захскую борьбу "казакша куреш" (одна рука за плечо, другая за пояс),
шмякнуться оземь или о колено и лопнуть - взорваться, все кругом обрыз-
гав требухою; 2) по дороге домой распевать - после барана-то! - песни во
все горло (называй, что попалось на глаза - и вся песня: один палка, два
струна - вот вся музыка моя), пока лошадь не угодит ногой в яму, а там,
опять-таки, взорваться.
В нашем безупречно интернациональном доме плюнешь, бывало, или, прос-
тите, рыгнешь, - не то что бабушка, даже мама укорит: "Ты что, жолдас?"
Жолдас - это товарищ. Друг, товарищ и брат.
Только у папы Яков Абрамовича ни разу на этот счет ничего не сорва-
лось. Я тоже из своего еврейского стеклянного домика не брошу камнем ни
в черножо..., ни в желтопу... Я тоже люблю казахов и Казахстан - люблю
как декорацию, мимо которой протекла моя юность. Я продолжал любить ка-
захов, даже когда они начали забывать свое место. Правда, для этого мне
пришлось навеки удалиться в Невоград. В ту пору я был до того силен,
умен, красив и удачлив, что от жизни мне требовалось одно - причудли-
вость (остальное я обеспечу себе сам). Казахи были колоритны и в чингис-
ханских треухах, и в пиджаках с депутатскими флажками - на каратауском
асфальте попадались уже и такие (в Степногорске их потолком была шляпа).
Они были достойны составлять мой фон, когда я с борта воздушного лайнера
сходил на каленую каратаускую землю, когда в ноздри (и насквозь - в го-
лову) ударяла полынь, в уши - обезумевшее, до небес стрекотанье на пос-
ледней отчаянной ноте - но не может же быть, чтобы это были скромные
кузнечики? - а в глаза - алое полотнище: "Каратаусцы! Сдадим государству
бл-бл-бл-бл (гирлянду нулей зараз не охватить) пудов зерна!" И чем неле-
пей, тем вернее... До чего интересно уродиться в таком мире!
И казах из новотворимой легенды вполне годился в угловые химеры этого
причудливого колониального собора. Названный Казах новой формации был
уже не "моя твоя не понимай", - теперешний Казах - это был Начальник, ни
бельмеса не смыслящий. Тощий, он прозывался чабаном, жирный - баем.
Русский работал - бай бешбармачил. В больнице Иванов распарывал животы -
Молдабаев подписывал бумаги. А взялся раз за операцию, так распорол не с
того конца и запихал обратно как попало (русские так только чемоданы ук-
ладывают). На заводе инженер - Петров, слесарь - Сидоров, а ордена и
премии получает Абуталипов. В школе, в институте учит Потапов, а выгово-
ры дает и взятки берет Телемтаев. Выйдет к заочникам: нужны четыре ската
для "Волги", - те тут же скидываются (да кто-то на автобазе и работает),
откатывают скаты прямиком на квартиру и - за четыре колеса - все уносят
по четверке.
У них феодальное мышление, разъясняли умные люди. Они видят в долж-
ности не долг, а право - на определенные поборы. Вот наш одиннадцатый
секретарь, хоть и самодур и лихоимец - но не приходит же открыто всем
семейством в столовую покушать на халяву, распечь да еще прихватить с
собой никелированный трилистник "соль, перец, горчица", - нет, у нас
сознание уже не то (наше сознание пускалось в ход, когда надо было Ста-
