больше под рукой, а так Хазрет не отказывал ни эллину, ни иудею, ни ка-
заху - их он даже предпочитал, и с большим уважением к русскому народу
подчеркивал, что именно русские устроили овацию великому Джафару, когда
он, задав костоправам работы на полгода, садился в автобус в Жолымбете.
"Джафар, Джафар!" - кричали они... нет, поправлялся Хазрет, они его
по-русски звали: "Жора, Жора!" - в "Жоре" заключался оттенок особой лю-
бовности. Джафар-Жора, подобно некоему Ланселоту, странствовал от Петро-
павловска до Караганды, разя не плотву, кишащую в клубах и горсадах, а
всегда какие-то Единства: солдат и матросов, целинников и геологов -
взял он геолога за ноги, стал он геологом помахивать: держись, геолог,
крепись, геолог!
Хазрету была чужда не только русофобия, но и антисоветчина. Дикая ди-
визия, доблестно служившая российской короне, - это была сила. "Дикая
дивизия - о, бля!" - сверкал из девичьих персиянских прорезей гипноти-
ческими зрачками стремительно возносившийся в гору хулиган Алихан. Но в
бродивших по рукам, истертых до замшевой нежности листочках, выдранных
из книг, а то и передранных откуда-то, не было ни слова неуважения к Со-
ветской власти - наоборот, перечислялись заслуги ингушей перед нашей
строгой матерью: революция, коллективизация и др., и пр.
Я ни разу не слышал от Хазрета ни о брошенном добре, ни о скотских
вагонах, ни о навязших в зубах (Советской власти) стариках-женщинах-де-
тях, нет - только о доблестях, о подвигах, о славе! Там, где искусство
опускается до отнятых очагов, украденных шинелей и прочих прав человека,
- там Величие погибает. О покинутых горах, не то долинах, Хазрет расска-
зывал только одно: на Кавказе есть пещера, в которой есть вс[cedilla] -
только мака нет. "Танки, пулеметы есть, а мака нет?" - пытался уличить
его Гришка, но Хазрет стоял на своем: "Мака нет".
Зато двоюродный брат Хазрета - в миру Сергей, а дома то Самуил, то
Самайл - совсем никогда не врал и вообще не болтал не только лишнего, но
и необходимого - не поддерживал даже мужских бесед, кто кому навешал, а
ходил себе в пиджачке и - тезка еврейского пророка - хорошо, но без лег-
комысленного блеска, учился (он и лицом был очень правилен, но без кра-
сивости). Его вполне можно было потормошить - "Самуил коров доил, титьки
рвал, домой таскал" - и даже немного помучить. Но если нечаянно заденешь
в нем что-то Ингушское - неизвестно, что за пипочку, - такое в нем вдруг
просверкнет, что - хи-хи, ха-ха, тра-ля-ля, - надо было срочно заминать,
заигрывать.
В Кара-Тау до моего слуха донесся слух, что ингушам разрешено (еще
прежде евреев) вернуться в родные палестины, что они вместо благодарнос-
ти расширительно истолковали указ правительства и вместе с багажом упа-
ковали в контейнеры кости предков, что кости в дороге завонялись, что...
Дальше не знаю. Правда, уже в Ленинграде, на меня наскочил несущийся ку-
да-то Хазрет, но ему, барду, всякий бытовой бардак по-прежнему был пофиг
- он успел только на бегу сообщить, что Муслим Магомаев тоже ингуш.
После университета, стремительно превращаясь в еврея, я прослышал,
что Хазрет осилил пединститут по исторической части (у него всегда был
гуманитарный склад ума) и директорствует где-то в горах Кавказа, а Саму-
ил - тезка еврейского пророка - проторенной дорожкой выслан, откуда при-
ехал, - за национализм. Хрен их (нас) знает, что у них (у нас) считалось
национализмом: в Сережкином (я совершенно автоматически перескочил с Са-
муила на Серегу) семействе национализму и поместиться было негде, все
там было самое советское - от вороненого репродуктора до никелированных
шаров, усевшихся на спинке кровати, - в них самая нацменская физиономия
обретала обширное эдемское простодушие: они и Дикую дивизию превратили
бы в Кантемировскую.
В общем, все там было обыкновенно, кроме одного - послушания. Отец,
старший брат, какая-то седьмая родня на киселе: ну-ка, сходи туда - не
знаю куда, принеси то - не знаю что, - самое бы пуститься в препира-
тельства, а Самайл - ну, вроде бы совсем такой, как я, - вдруг совершен-
но серьезно вскакивает и, не скорчив даже самой беглой рожи, бежит вы-
полнять. И продолжает бежать, даже когда на него не смотрят.
Вот где таился национализм - в повиновении старшим! Глянцевая, будто
только что из-под лака, картинка в глазах - из дочеловеческой поры: мож-
но разглядеть каждую жилку и каждую морщинку. Фотографируется ингушское
семейство и - откуда что вынулось (вот откуда: женщины паковались без
мужского догляда): черкески, ичиги, наборные пояса с кинжалами. Кинжалы
деревянные, но ножны-то настоящие! Внимание, предостерегает фотограф,
берясь за клизмочку, - и парни приподнимаются на носки, словно перед ка-
бардинкой, а лица их вспыхивают веселой смелостью. Стойте, стойте, выны-
ривает из-под своего одеялка фотограф и начинает заглядывать в выпучен-
ный глазище, откуда почему-то не хочет вылетать птичка, - а джигиты по
команде враз опускаются с носков на землю, и смелость с лиц тоже как ко-
рова языком. Так, приготовиться - подтянутость и смелость. Мне был дан
знак: смелость - дочь повиновения (о такой редкости, как волчья смелость
одиночек, не стоит и упоминать), - но тут я, опомнившись, кинулся прочь.
На раскисающем снегу Гришка водружал торс на таз снежной бабы. "Гришеч-
ка, миленький", - лепетал я, пытаясь укрыться за бабу и путаясь в резин-
ках, но их было столько, что... Ноге сделалось горячо-горячо.
Потом меня мыли, сушили, я отсиживался за печкой с моей единственной
Мусенькой - и провидческий знак был окончательно смыт и засушен. И я
всего только года два как не писаю от восторга при виде чужого единства,
постигнув, что, как нет свободы без одиночества, так нет смелости без
послушания.
Еще картинка из альбома отверженца: трое парней (лица закрыты Ингушс-
ким) и Ингушонок с ними. А поодаль - тоже лет шести-семи - играет Каза-
чонок. Один из парней отдает распоряжение: "Поди дай ему", - и Ингушо-
нок, ни мгновенья не колеблясь, с разбегу сшибает Казачонка с ног. "Ты
че, ты че?.." - ошалело бормочет тот, а ему раз в зубы. И еще раз. И еще
много, много раз. У Казачонка уже кровь на губах и слезы на раскосеньких
глазках, он тоже - "Ах, так?!.." - пытается расстервениться - но разве
расстервенишься в одиночку, предоставленный самому себе, защищая только
самого себя...
Парни ждут, пока тренировочная груша разревется и прикроет голову ру-
ками. И когда цель достигнута, задание выполнено, они отзывают юного
бойца.
Еще страничка. Те же - индивидуальности по-прежнему смыты Ингушским -
постаивают у школы. В воротах появляется Жунус - он рожден для черкески.
Рядом старается держаться как ни в чем не бывало Витька Чернов, на днях
сточивший здоровый зуб, чтобы напялить на него золотую фиксу.
- Глядите, Чернавка с Жунусом! - притворно хватается кто-то за живот:
Витьке не по чину появляться в столь высоком обществе. Все издают през-
рительный смешок: снобизм здесь не пройдет.
На Жунусе его знаменитые брючата, отглаженные до вожделенной кин-
жальной обоюдоострости. Жунус никогда не садится, храня выстраданные
стрелки, - ему за это в любой тесноте предлагают место.
Жунус, подобно тополю устремленный ввысь, поднимается еще тремя
пальцами выше - на деревянную решетку, о которую вытирают или, по край-
ней мере, должны вытирать ноги. Его зеленые брючины нежнее апрельской
травки и стройнее, чем побеги бамбука. Сзади тихо подходит Ингуш постар-
ше, берется за решетку, вскидывает ее вверх и резко рвет в сторону - Жу-
нус с метровой высоты нелепо грохается на спину. Он вскакивает, его
прекрасное лицо пылает бешенством, он... видит шутника и, под общий
смех, начинает смущенно обтряхивать изумрудные грани своих портков.
Щегольство у них было наше - кепки, штаны, чубы, москвички (короткие
пальто с меховым воротником), но москвички Единству не помеха: сила на-
рода не в штанах, а в отчуждении.
Помню затяжное побоище у "Голубого Дуная" - Ингуши против какого-то
многонационального Единства (заезжего - местным против Ингушей не спло-
титься). "Джафар, Джафар", - пронеслась молва: за ним послали на автос-
танцию - Ланселот, по своему обыкновению, вдевал ногу в стремя, отправ-
ляясь за новым драконом. И мы увидели его! (Оказалось, он существовал.)
Рослый, но не огромный, с серьезным, почти трагическим лицом Фазиля Ис-
кандера, хорошо одетый, он спешил по важному делу, на ходу сбрасывая с
себя москвичку (сбрасывать на ходу москвичку было до того престижно, что
многие ради этого жеста жертвовали не только жизнью, но и москвичкой).
Под москвичкой Джафара оказалась не черкеска, а послушание. Он не драл-
ся, а работал - я навеки усвоил, что серьезные, хорошо одетые люди рано
или поздно одолевают раздухарившихся удальцов. Выполнив основные намет-
ки, Джафар поспешил по дальнейшим делам, оставляя доделки подмастерьям.
Казах в светлом плаще, разом обратившемся в брезентовую плащ-палатку,
восстал из пучины океаноподобной весенней лужи, как морской царь из
Ильмень-озера. Он хотел сказать что-то проникновенное Алихану, но тот,
поколебавшись, дважды, тщательно целясь, ударил его в залитое грязью и
очень чистенькими струйками крови лицо, и тот упал сначала на колени, а
потом еще и на разбитое лицо, словно раб перед восточным деспотом. Али-
хан, снова поколебавшись, несколько раз изо всей силы ударил его каблу-
ком в затылок - так продалбливают дырку во льду, - и поспешил вослед
своим собратьям по оружию, оглядываясь, обо что бы обтереть кулаки. Ка-
зах в залубеневшем плаще долго лежал не двигаясь, потом приподнялся на
локте и снова надолго застыл, словно вглядываясь в стынущую перед ним
лужицу крови, по которой неспешно барабанила грязно-кровяная капель.
- Все видели?! Его Досаев бил!.. - начала кричать, обращаясь к наро-
ду, откуда-то взявшаяся бесстрашная толстуха.
Народ безмолствовал. Против ингушей мы сами были евреи. Все народы,
отмечал Шопенгауэр, сквернейшего мнения друг о друге, и, что самое уди-
вительное, все правы. Я тоже отошел от протоеврейских штучек своего папы
(все народы святы, пока их не оболванит кучка мерзавцев, выведенных на
специальных мерзаводах из какой-то космической спермы и воспитанных в
особых мерзаповедниках) и не дошел до архиеврейских штучек своего сыну-
ли: народа вообще нет - есть отдельные люди. Леса нет - есть отдельные
деревья. Я верю в Народ. И знаю, что его может оболванить лишь тот, кто
нашепчет ему у него же подслушанные заветные мечты.
Я наполовину ваш, дорогие мои фагоциты, ибо сколько моя еврейская по-
ловина ни талдычит мне, что как-никак все-таки это мы загоняли ингушей в
скотские вагоны и жгли их в сараях, а не они нас, что это мы, а не они
занимались "Рубкой леса" и "Набегами", круша сакли и фруктовые сады,
сжигая пчельники и загаживая фонтаны (см. "Хаджи-Мурат"), - негодующий
глас Народа, исходящий из моей лучшей половины, мигом втолковывает мне,
что все эти гнусности творил царизм, тоталитаризм, кто хотите, но только
не Народ, ибо лишь все хорошее проистекает от Народа, а все плохое - от-
куда вам больше нравится, то есть от тех, кто вам не нравится. А мы пра-
вы перед ингушами хотя бы тем, что ходим с портфелями, а не с кинжалами.
К казахам (пока они знали свое место) тоже относились вполне снисхо-
дительно: с ними водились, их выдвигали, а в благодарность от них требо-
валось только одно: краснеть при слове "казах".
Глянцевая лента очищенного от кожицы мяса, - это Алешка Байтишканов
наклеил на губу обертку конфеты с именем "Радий", которое хочется еще
раз произнести про себя и прислушаться. Алешкина морда - пухлая, круг-
лая, добрая и как будто вечно смеющаяся из-за самой природой прищуренных
век - висит передо мной в пустоте моего внутреннего космоса, в котором
там-сям развешаны ни на чем (словно заспиртованы) лица, кеды, улыбки,
