он вывел в люди: Орлюка, Мурлюка, Касымханова, Молдоханову...
- Так помощь кому-то одному - это тоже привилегия, - эти мои слова
папа даже не удостаивал заглушить низвержениями своих воспитанников, ибо
и в самом деле не видел ничего общего между помощью отдельным лицам и
привилегией для отдельных групп. Кое-какая разница действительно есть:
помочь человеку взобраться на определенный уровень - это одно, а опус-
тить уровень до его возможностей - это несколько другое.
Пригрели змею: он помнил даже, что в казахской школе (мектеп) им.
Абая, в которую ни один казах, хоть раз примеривший пиджак и шляпу, не
отдавал своего ребенка (папа давал уроки английского тем, кто едва гово-
рил по-русски), учительская после шестого урока всегда оказывалась пус-
той. "Так вы же ж одни да[cedilla]ть шестой урок, - наконец разъяснила
ему техничка. - Остальные так отпускають". На селе (ауле) и того проще.
"Ребята, почему школа закрыта?" - "Ха, так директорша еще в магазин не
ходил".
Папа катал доклады и газетные усыпстатьи (рука сионизма) для всех
близлежащих начальников - но эти благороднейшие люди для очистки совести
всегда предлагали поделиться гонораром, - и только Касымханов и Валиах-
метов клали бабки в карман безо всяких ужимок. Даже начальник обл.КГБ
Тер-Акопян, просивший поставить зачет его приятелю-заочнику, напирал на
благородные мотивы (пошатнувшееся здоровье, безвременно - и не вовремя -
скончавшаяся старушка мать и т.п., и притом его друг обязательно все вы-
учит, как только здоровье поправится, а мать оживет) - и только Омаров
из Сельхозуправления явился прямо с бешбармаком.
И сколь ему ни тверди, что сын его не видит разницы между Пунической
и Пелопонесской войной, и сколько ни выражай готовность абсолютно без-
возмездно разъяснять ему эту разницу до конца времен, он, переждавши всю
эту жалкую словесную канитель, опять повторяет свое: "Приходи с женой на
бешбармак". А когда мы жили на одной площадке с судьей Джумаевым, к нему
все время являлись с громоздкими подношениями какие-то страховидные лич-
ности - в полосатой пижамной куртке поверх ватника, например, мимо прой-
ти было страшно.
Не знаю, как папа вынес бы тяжесть этих знаний, если бы все это дела-
ли настоящие, а не инкубаторские казахи. Но, к счастью, настоящие казахи
были святы вдвойне, поскольку они оказывались жертвами еще и нацкадров.
Я не заметил, когда казахи начали забывать свое место - перестали
краснеть при слове "казах". Правда, в Алмате попадались такие экземпляры
- как-то даже напирали по-ястребиному: "кхазакх", - но это было за пре-
делами Эдема, а потому немедленно забывалось, как все диковинки призрач-
ной жизни чужаков, - эти горно-степные орлы оставались в том исчезающем,
стоит тебе отвернуться, мире Алматы вместе с то мерцающими сквозь расп-
лавленную дымку, то сияющими снежными изломами гор, вместе с повисшим,
не успев коснуться дышащей жирной сыростью почвы водопадом зелени, про-
низанной лакированной алой картечью черешни и фиолетовыми синяками нака-
ченных солнечным медом слив, вместе с илистыми арыками, неумолчно бегу-
щими в одну и ту же "под гору", вместе с жаркой, будто под одеялом, и
такой же непроглядной тьмой, чуть только унырнет за горы ни мгновения за
день не схалтурившее солнце.
Зато начало перстройки Казаха из рядового жолдаса в партийного Бая я
запомнил: эту перестройку начала партия. Калбитня - вшивая, трахомная,
им что по голове - что по этому столу (раздастся "каля-баля, каля-ба-
ля"), а их тащат в руководство, - этот припев впервые и надолго я услы-
хал в доме секретаря райкома по сельскому хозяйству И.С.Казачкова -
простой люд еще долго числил Казаха простым жолдасом.
Это при том, что наш, эдемский секретарь страшно близок был к народу
- квартира его вполне могла быть выставлена в этнографическом музее при
табличке "Дом зажиточного эдемчанина". Туда же отправьте и корову в
стайке, хрупающую аппетитной, но недоступной чужому зубу (зубу чужака)
жвачкой для внутреннего пользования, и астматически за стайкой благоуха-
ющее сено, и хитроглазую ядреную супружницу, увлеченно брешущую заодно
со всеми. Даже сын Вовка Казак, мой лучший друг и юный атлет, дрался и
хватал параши как и никакой не сын. А стоило скромному И.С.Казачкову
всего-то раз,поправляя широкий офицерский ремень имени Сергея Мироновича
Кирова, выступить на учительской конференции: "Мы жалам, чтобы все успе-
вали", - так и то жидовствующая полуссыльная интеллигенция десять лет
потом передразнивала: "Мы жалам, мы жалам..."
Хлопнув дверцей "виллиса", И.С.Казачков, широкий и осанистый, как то-
варищ Киров, в обычное время благословлявший аллею в Горсаду, на которую
меня, пятилетнего, однажды вырвало кровавой фруктовкой, - итак, он всхо-
дил на крыльцо походкой Гипсового Гостя, а трезвый, положительный шофер,
собирая мощные складки на шее, выгружал то седой, курящийся мешок с му-
кой, то успевавший дохнуть головокружительной копчатиной кабаний окорок,
то флягу медлительного меда. "Из совхоза привезли", - разъяснял Вовка.
В совхозах жили люди сказочной щедрости, но если шофер, обтряхиваясь,
приговаривал с юмористической сокрушенностью: "Хоть бы вшей не наб-
раться!" - значит закусывали где-то у казахов. На этот счет существовал
целый секретарский цикл: один секретарь угощался кумысом из бурдюка - ан
в бурдюке-то возьми и окажись - черви! Другой секретарь, от души, то
есть от пуза, покушав пельменей, вздумал поудивляться, откуда, дескать,
фарш: "У тебя ж и мясорубки нет", - "Ничего, начальник, мой всю ночь не
спал - тебе мяс жевал". Третий секретарь... но это уже не для дам.
Пока казахи знали свое место (исправно краснели), у нас в школе
склонны были дразнить, скорее, джукояков ("Пашанцо, пашанцо"), иной раз
забывавших о скромности. Но Вовка уже тогда выходил из стандартов: об-
резки, обкуски, калбитня, казачня - его, Казачкова, словно дополнительно
оскорбляла фонетическая близость между казаком и казахом.
Полутемная сценка, заспиртованная в необозримых пустотах моего чере-
па: Вовкина бычья шея на фоне быка (рваный, дикий камень), над которым
бредут кони (дело разворачивается под мостом от Шахты к Фабрике). Из-за
быка появляются пятеро казахских пацанов со школьными сумками. Вовка от-
рывается от быка и - пошла сеча: в зубы, в ухо, в рыло, в харю - только
Чувство Правоты, только Вера Отцова может даровать такое бесстрашие. А
противники - всего лишь частные лица, без Веры Отцовой они рассыпаются
прыгучим сушеным горохом (последний получает завершающий пендаль). Сцен-
ка эта - из животного Главкосмоса, но Вовкина целеустремленность убила
неисчерпаемость: я всегда вижу Вовку в битве, в преодолении - даже когда
он в банном морге тартает жестяную шайку к цементному прокрустову ложу.
В этой мертвецкой атлетизирующаяся фигура Казака - уменьшенная с коэффи-
циентом 0.95 копия моего папы Яков Абрамовича, - осталось подернуть дым-
чатой шерстью.
Взвивая ядовитую ртутную пыль, Вовка рвет по зунтам, а за ним с тяже-
лым топотом несется потерявший терпение Сергей Миронович Киров с вилами
наперевес. "Казак, смывайся, Казак, смывайся!" - надсаживаются болельщи-
ки, но через час-другой они потихоньку отпадают, отпадают, и герой, как
водится, остается один. Нет - с верным другом, которого он - в тот вечер
изгнанник и отверженец - тогда-то и обрел во мне.
Я бродил с ним по меркнущим и холодеющим каменным отвалам, хотя дома
у меня с каждой просроченной минутой тоже густел и наливался скандал. Но
- лучше смерть, чем измена! При добела раскаленной луне (Боже, неужто и
сейчас мне светит, безмятежно и беспощадно, та же самая луна?!), под со-
бачий брех и коровий мык, я рискнул пробраться на переговоры. Благород-
ное Чувство Правды вело меня так безошибочно, что Гипсовый Гость времен-
но аннулировал отцовское проклятие. "Как фамилие?" - строго спросил он,
словно не узнать хотел, а меня проверить. "Ка-це...", - начал я, изнемо-
гая от стыда. "Вот с ним и дружи! И еще с Бубырем", - распорядился И.С.,
не дослушав последних трех каскадов.
Водиться с Бубырем лихой Казак считал западло, но опора на евреев
принесла кое-какие плоды: так я, инородец, сумел перевести в тройки бе-
зысходные Вовкины двойки по русскому. Но союз с евреями приносит только
временные выгоды: через двадцать лет, обретаясь в доме, купленном и со-
держимом на Вовкины гешефты, И.С. лишь, покряхтывая, старался потихоньку
ускользнуть из комнаты, где Вовка агрессивно располагался послушать свои
"Би-би-си" - "пищалку эту...", выбирая страну проживания, которая приш-
лась бы ему по богатырскому плечу (он обзавелся прекрасной супругой-жи-
довкой, с которой жаждали воссоединиться ее израильские родственники).
Дурачком-то легче прикидываться, обличал Вовка отцовскую спину, курящую-
ся выветривающимся гипсом.
А началось Вовкино падение со слов: "Ну ты даешь!", когда я на спор
за два-три прочтения запомнил "Лорелею" на практически неизвестном мне
немецком языке (что значит автор тоже еврей - Вовка клялся, что тут не
хватит недели).
Вовкина морда раздувается в багрец, в пурпур, в фиолетовую синь - но
двухпудовка, которую выжмет еще и не всякий мужик, по миллиметру, но бе-
зостановочно, как минутная стрелка, ползет и ползет все выше и выше. До-
бавьте примесь яростной черноты - и увидите, как вздулась Вовкина физия,
когда подгулявший казах в рокочущем, будто крыша под ногой, брезентовом
плаще тащил его с подоконника в Клубе.
Мужик в кураже шуганул пацанов - тут без обиды, он в своем праве: мы,
не помню с кем, вспорхнули как пух, но Вовку бесчестье (уступить каза-
ху!) налило свинцом. От его ярости охолонул даже брезентовый гуляка и,
едва отметившись задом на подоконнике, сразу же куда-то заторопился. Но
еще неизвестно, чем бы навернул его рассвирипевший Казак, если бы я не
дал ему возможность сделать вид, что его уговорили.
Неукротимый белый человек, с громовым хохотом сокрушающий черепа -
или хоть челюсти - всяким черножо и желтопу макакам, - Казаку, словно
влитая, пришлась впору эта живая картина, зажженная в Главкосмосе нашего
воображения пламенным "Ундервудом" Джека Лондона, чьи лиловые карди-
нальские тома (приложение к "Огоньку" без "Огонька") один за другим пос-
тавлял Вовке все-таки я.
Сея расизм своей еврейской рукой, я нудно оспаривал очевидное превос-
ходство Белого Человека: "Все люди одинаковы" (слышите угасание, перехо-
дящее уже не в шепот, а в шелест?). Правда, подсовывая эту пресную спра-
ведливость Казаку под горячую руку, я уберег от нее довольно много ка-
захских и без того приплюснутых носов и глаз, все равно подзаплывших
(Вовка всегда указывал мне на это), но негодования я не испытал ни разу
- только скучноватое довольство своим великодушием.
То ли дело мой сынуля - еще румяным пятиклашкой (но уже еврейчиком!)
он сбросил со стола и без того истрепанный нашими с Вовкой вожделениями
сборник лиловых фантазий да еще отпихнул его ногой, не снесши храбрости
Белого Человека. Еврейская ненависть к подвигу...
Я тоже с лживой наивностью люблю задавать вопрос: был ли в истории
один случай, когда охваченные Единством массы двинулись не убивать, а
сажать деревья или утирать слезы тем самым вдовам и сиротам, коими они
только и попрекают друг друга (враг врага). Евреи ехидно хихикают, полу-
евреи задумываются, и лишь немногие честные патриоты вспоминают о своем
долге гордо плюнуть мне в лицо.
Мы стремимся уничтожить главное (вернее, единственное), что делает
народы Народами - вражду друг к другу - источник единства и мужества.
Мой сынуля до сих пор повторяет - глумится - то, что писал славный аме-
риканский парень о какой-то помеси индейца с негром (с евреем): индеец в
нем требовал поднять голову, а негр - опустить поглубже в канаву.
Зато меня, былого эдемчанина, ничуть не изумляет, что окружающие не
