наруживает дебилизацию - люди еще лет тридцать способны интересоваться
только сражениями, обожать только героев и различать на слух только ка-
либры пушек.
Мы получали и раздавали ельцинские ксероксные листовки: "Мы обсаблют-
но уверены, что наши соотечественники..." - здесь это слово меня не ко-
робило, - только и всего. Ждали мэра Собчака. Передавали, что его задер-
жали, застрелили, посадили - не то в тюрьму, не то на рижский аэродром.
Вы помните, как наш Агамемнон из пленного Парижа к нам примчался. Какой
восторг тогда пред ним раздался! Как был велик, как был прекрасен он,
народов друг, спаситель их свободы - и т.д., и т.д., и т.д. Серьезно, во
мне толкнулось что-то живое, когда своим знаменитым тенором (ария Собча-
ка: "Ах, если бы я был избран...") он перетитуловал всех мятежных ми-
нистров "бывшими министрами": до меня не сразу дошло, что это он их тут
же и разжаловал. Медведя поймал...
Толпа, собравшаяся на Собчака, перевалила за победителя декабристов
Николая Палкина, и мне снова захотелось стать вторым. Отполированные
трамвайные рельсы внезапно вспыхнули алым - как будто маляр-виртуоз про-
порхнул по ним невесомой кровавой кистью. Отразившуюся в них зарю я за-
метил мигом позже. Но на завтрашний митинг я побрел только формы ради
(опять соберется сотня прапорщиков...) и в метро все время с бессозна-
тельной досадой чувствовал, что мне никак не оторваться от какой-то тол-
пы, словно вместе со мной некий турпоезд направляется на экскурсию в Эр-
митаж. Лишь на платформе у Невского я начал замечать что-то необычное:
нет злых локотков, перебранок, не видать детей, старух, алкашей, а самое
поразительное - совсем нет рож, рыл, харь...
Я никак не думал, что не только в Ленинграде, но и во всем мире можно
сыскать столько ясных, хороших лиц, чтобы заполнить Невский от Лиговки
до Дворцовой. А с Дворцового моста волна за волной спускались все новые
и новые славные люди, и я был равный среди равных. А вот крепкий мужи-
чок, взмахивая крепкими кулачками, ведет колонну Кировского завода - и
опять ни одного мурла - нормальные хорошие мужики. Любое дело, на кото-
рое плюют работяги, всегда представляется мне каким-то еврейским, а по-
тому - бесплодным. А тут еще курсанты за Зимней канавкой выбросили пла-
кат "Авиация с вами!" И я понял, - только не смейтесь, пожалуйста! - что
я действительно готов отдать жизнь. Ну, то есть не прямо взять и отдать,
а пойти на такое дело, где этот вопрос будут решать без меня.
Стайки светлых личностей течением разнесло аж до моей полуокраинной
конторы, выгороженной из пустыря вульгарным бетонным забором с претензи-
ей на государственную тайну. У заключительного автобуса к нам встрево-
женной походкой подошел уже успевший сформироваться тип озабоченного и
осведомленного молодого человека. Примерно в километре отсюда требова-
лось задержать хоть на полчаса четыре бэтээра, покуда знающие люди не
разольют на подъеме мазут - пускай буксуют, реакционеры чертовы. Я даже
не поинтересовался, где они возьмут мазут, а тем более - подъем: знающим
людям видней.
Я быстро двинулся пустырем, сначала шел, потом побежал. Помню, меня
поразило - не равнодушие лопухов и всяческого бурьяна, если бы, - нет,
поражала их торжествующая пышность, почти величие. Но еще более дико бы-
ло, что и я сам взаправдашний, тот же, что и всегда. Но рев моторов рос
и крепнул с каждым задыхающимся шагом.
Мне совершенно не нужны были никакие гранаты или бутылки с "коктейлем
Молотова" - мне совершенно не хотелось кого-то рвать или жарить, мне
нужно было только сделать что-то такое, после чего им пришлось бы или
остановиться, или застрелить меня (чтобы меня давили - с этим я еще
как-то не освоился). Но я знал, что не отступлю до тех пор, пока не ока-
жется, что отступать уже поздно.
Как вы сами понимаете, это был бульдозер. Обратно до института я доб-
рался почти уже благостным - только голову поламывало: сердце наколотило
в виски и в макушку, будто в пустую железную бочку. В вестибюле экспрес-
сионистски (то есть мочалой) размалеванный ватман (еврейская фамилия)
призывал нас в конференц-зал, чтобы уж окончательно друг друга призвать
к Единству.
- На митинг ездили? - предупредительно спросил меня коллега из мысля-
щих, всячески стараясь подчеркнуть, что умеет уважать чужие убеждения.
Он выражался только так: Мы хотим того, Америка сего, Англия пятого, а
Китай десятого, история представлялась ему безбрежным заседанием партко-
ма, посредством которого каждый отдел беспрерывно интригует против всех
остальных, - за это я и называю его мыслящим, ибо другим тут вообще ни-
чего не представляется. - Что ж, вам, евреям, сейчас действительно есть
за что бороться, - он всячески старался подчеркнуть, что умеет уважать
чужие интересы.
В дверях я едва не отпрянул, словно вход был затянут невидимой липу-
чей паутиной: на застойных бархатах конференц-зала в историко-революци-
онных позах расположились одни евреи. В основном, конечно, не по анкете,
а по социальной функции - умники, из века в век принимающие средства за
цели, частное и преходящее за вечное и универсальное: Рынок как мерило
красоты, истины и добра (открытые только одиночкам, перед которыми ос-
тальные обезьянничают), Выборы из двух кандидатов, Разделение Властей
(их должно быть ровно три, а четвертой не бывать)...
Все лозунги, создающие Единство, должны быть самоочевидны каждому до
последнего кретина, а потому они никогда не могут иметь отношения к ис-
тине и даже к пользе. Бросавшаяся в глаза пятерка анкетных евреев жалась
к индивидуалистическим ценностям тоже абсолютно бескорыстно: ни в какое
другое Единство их не пускали. Но вы же сами знаете: пять умело расса-
женных евреев способны создать полное впечатление, что в зале одни ев-
реи.
Я повернулся и зашагал прочь походкой Михаила Ульянова в фильме
"Братья Карамазовы". Я был холоден, как лед, и ясен, как зеркало, прило-
женное к губам третьеводнишнего покойника. Заклокотал желчью я только
дома, когда увидел, что Костя снова собирается в ночное на площадь: он
кивер чистил, весь избитый, кусая длинный ус. Полностью отдаться пафосу
мне мешал только передразнивавший меня жирно клокочущий гуляш на плите.
- Пока хоть один русский сидит дома - евреям там нечего делать!
- А что - там одни евреи? - старый рубака насквозь облучил меня
взглядом мореплавателя и стрелка.
- И одного много! Опять еврейский авангард русского народа...
И не путай: коммунистов я ненавидел исключительно за поругание исти-
ны, за то, что они заставляли меня прятать глаза на ихних политзанятиях,
а в остальном мои интересы всегда были неразрывно связаны с Коммунисти-
ческой партией. Мы, евреи - умники то есть, все думаем, что если над
каждым из нас поставлен дурак-коммунист, так значит коммунисты мешают
нам работать. Да если б не коммунисты, Народ никогда нам бы не позволил
сидеть по институтам да кабэ, пускай и на вторых ролях, он бы всех гнал
добывать ему мясо с картошкой. А коммунисты у него отбирают, а нам дают.
Хотя, конечно, после себя. Нет кабэ без кагэбэ! Мы должны быть благодар-
ны партии за то, что она силой штыков охраняет нас от народного гнева!
Старый вояка потопал сапожищами, проверяя, ладно ли улеглась портя-
ночная утроба, и после часовой паузы (ихнему брату спешить некуда - сол-
дат спит, а служба идет) брезгливо пошевелил прокуренными усами:
- Стыдно слушать это юродство.
Единство непроницаемо для логики. А жена лихорадочно принялась дока-
зывать Косте и мне, а особенно себе, что руководит мною не что иное, как
оскорбленный патриотизм. Я понимаю, ей слишком страшно жить с непатрио-
тичным мужем, но вы знаете что? Я почувствовал сильнейшее облегчение.
Я думал, супруга повиснет на Косте кулем, но - в бой провожая их,
русская женщина по-русски три раза его обняла. Катюша отправлялась к
подруге, от которой все видно, что делается под хвостом у Николая Палки-
на, и все слышно, что передают по "Свободе". Если что, - авось, и Костя
к ним туда заберется. Балбеска была уверена, что жизнь - это невзаправ-
ду.
Признаюсь: та ночь была самой страшной в моей жизни. Сначала я ощущал
только зависть ко всеобщему братанию, которое, казалось, кипело во мраке
за окном: каждый раскрывал самое заветное: интеллигент - душу, таксист -
дверцу, завмаг - подсобку, а проститутка - ляжки, - нынче все бесплат-
ное, нынче все мы русские, акромя жидов, что затаились по щелям! (Я и на
площадь иду как еврей, и дома остаюсь как еврей.) Конечно, кто-то каждый
раз мягко клал мне холодный компресс на поддых, когда я вспоминал про
Костю, но вообще-то я был уверен, что все будет решаться в Москве. Ре-
шаться в том смысле, решатся они или не решатся, а если решатся, то уж
точно победят. Я не позволял накапливаться пафосу, напевая: "Я на подвиг
тебя провожала". В конце концов, в подспудной тяге к вулканической дея-
тельности жена сменила на огне бурлящий гуляш на бак с бельем. Будем
лить на головы, когда путчисты пойдут на штурм.
Чтобы поменьше походить на еврея, я не держал дома приемник - теперь
приходилось довольствоваться Катюшиными телефонными реляциями. Не помню
уж, в котором часу наша золотистая дуреха наконец догадалась разрыдаться
- дошло, на каком свете живет: в Москве началась атака Белого дома, уже
прошли... В общем, что надо, то и прошли. Значит, решились. И меня охва-
тило такое отчаяние, какого я - большой знаток и гурман по этой части -
еще не отведывал.
Душевная боль прорвалась наконец из области желудка и пронзила меня
от мизинцев до волос. Словами - до крайности стерто (четырежды закрашен-
ное краткое слово на школьных перилах имеет больше сходства с обозначае-
мым предметом) - это чувство можно выразить так: "Нет. В мире. Правды".
Да какой дурак этого не знает? Но какой же дурак не знает, что когда-ни-
будь умрет, однако люди каждый раз делают из этого событие. И для меня
тоже вполне очевидно, что в Гондурасе, в Японии, в Германии может побе-
дить кто угодно - только не там, где я живу.
Это, наверно, и есть суть патриотизма: моей стране закон не писан.
"А Костик, Костик где?.. Греется?.. Скажи ему, чтобы ни в коем слу-
чае... Теперь это уже совершенно... Костик, вспомни, ты больной, у тебя
повышенная кислотность... Пойми, надо прежде всего выжить, потом будем
думать, как с этим бороться... Мы нужны Родине в тылу!" - последние сло-
ва выкрикнул в трубку уже я.
- В ту войну евреи ехали в Ташкент - а теперь куда? - горестно спро-
сил я жену, и она так прижалась ко мне, словно хотела в меня укрыться.
Или укрыть меня в себе. "Только бы вместе, только бы вместе..." - "Да
провались оно все!.. Частная-то жизнь у нас останется! Особенно половая.
Этого-то нам не запретят?!" - "Ты что - с ума..." - но я уже раздвигал
величавые портьеры ее халата - брызнуло солнце. "У тебя всегда одно..."
- но я уже забрался в прогретый солнцем виноградник, в любимую беседку,
увитую плющом и хмелем (только в пальцы постреливал болью неразрядивший-
ся аккумулятор). Ништо - однова живем! "Выключи хотя бы свет - устроил
разгул порнографии!.."
А мы пу-русски, пу-простому, пу-патриархальному, бормотал я, стараясь
освоить вулугодский говорок, который теперь сделается литературной нор-
мой (не забыть почаще вворачивать сакраментальное сибирское "однако"!).
Я нащепал лучины из книжных полок (заметались страшные тени) и пу-ху-
зяйски, пу-хузяйски наладил свою бабу поддать жару. Шлепая босыми нога-
ми, белой лебедью проплыла она на кухню (от моей напутственной пятерни
разбежались волны сметаны) и приволокла (коня на скаку остановит) раски-
пятившийся бак - Пруст и Кафка на стеллаже скрылись в облаках пара.
Я степенно разоблачился до нательного креста (тяжкое чрево скрывало
срам) и, кряхтя, забрался на полок, а русская Венера принялась с застен-
