проволокой и верховным Распорядком, они утратили и границы для своих ап-
петитов и уже не знали сами, сыты они или голодны, одеты или раздеты,
обуты или разуты. Вдобавок им казалось, что все, кроме них, как-то ска-
зочно наживаются за их счет - я не без облегчения убеждался, что нажива-
ющиеся были уже не столько евреи, сколько черные. Еврей - это, пожалуй,
был мужик хотя и с головой, но такой, что зарываться чересчур не станет.
"Вася, дай я с твоей стороны стану, а то мне слева неудобно закиды-
вать", - просил один мой коллега другого моего коллегу. "Если б было
удобно, на стройке бы евреи работали", - наставительно отвечал просимый,
прибавляя (уже мне) с грубоватой мужской проникновенностью: "Извини, Ле-
ва".
Это при том, что у нас вечно пережевывалось, как бы перебраться на
работенку полегче, даже и в этом не проявляя усердия: по-ихнему, профес-
сия инженера или врача возникала как бы из чистой ловкости, словно Афро-
дита из пены морской. Говорить в моем присутствии гадости про евреев - в
этом они видели высшую степень симпатии и доверия ко мне: я, дескать,
сумею их правильно понять.
И я понимал их правильно: все это лично меня никак не касается и, в
общем-то, практически беззлобно. Жаль, не могу прибавить: "И безопасно".
Самое чуть тепленькое чувство, будучи умноженным на громадную массу лю-
дей, им проникнутых, обретает силу катастрофическую: пусть-ка воды Миро-
вого океана потеплеют на пару градусов. Если мирные обыватели все вместе
заворчат у телевизора: "Чего это они на нашу землю зарятся?!", "Чего они
наших обижают?!" - то где-то на границах, кровь начнет хлестать из все
новых и новых отверстий, как из перенапряженной бочки в опыте Паскаля.
Я вовсе не хочу сказать, что не следует обижаться за землю, которую
ты каждый день уродуешь, или за наших, которых ты каждый день расталки-
ваешь локтями, - нет, обижаться следует небеспременно, но только надо
помнить, что самые крошечные обиды масс всегда имеют последствия катаст-
рофические. Автомобиль, впилившись в бок другого на скорости двадцать
километров, оставляет вмятину на боку, - океанский лайнер перерезает
своего собрата пополам. Закон больших масс. Массс через три "эс".
Так вот у масс ни в одном глазу я не мог прочесть ни проблеска жела-
ния разделить Общую Судьбу. Забастовками, перепасовками и прочим круте-
жом они старались перевалить ее на кого-то другого - им уже объяснили
(не иначе, какие-то евреи), что называется это "борьбой за свои права".
Так называемая интеллигенция, правда, влачила ОС сравнительно покорно,
но лишь до тех пор, пока некуда было ускользнуть. А если кому удавалось
пересохшими устами присосаться к скудеющему военно-промышленному или
нефтяному крану, к какому-нибудь маркетингу, лизингу - он и лизал
страстно, как лесбиянка.
Самые никчемные, на мой непросвещенный взгляд, люди - какие-то юрис-
ты, политэкономы (ниже которых, как мне казалось, идут только партработ-
ники) отсасывали какие-то безумные (для меня) дозы, порции, приплаты и
надбавки и при этом вовсе не думали смущаться, - наоборот, похвалялись,
случайно столкнувшись со мной на улице, невзирая на ржавчину трудовых
ссадин на моих костяшках, ороговевшую кожу вокруг ногтей и сами не-
отскребаемые никакими "чистолями" ногти.
Самолюбие мое поеживалось и нервно похихикивало от этой бестактной
щекотки, но это бы еще плевать, я с молоком моей русской мамы бессозна-
тельно усвоил, что мы, Каценеленбогены, не из тех, кто наживается и рас-
поряжается, а из тех, кого уважают простые люди: среди заляпанных комби-
незонов обо мне расходилась - радужным мазутным пятном на месте затонув-
шего танкера - та разновидность славы, которая слагается бичами насчет
какого-нибудь спившегося до обретения бомжовского образа бухгалтера: "Ты
что - такая башка! Всего Есенина знает!" Но посудите, как можно совмес-
тить Общую Судьбу С Народом и безоглядное братство с людьми, которые
только и думают, как бы от этой судьбы отвертеться?
Можно, конечно, постановить, что и мои коллеги и собутыльники тоже не
Народ - его сколько ни зачерпни, в половнике все равно окажется не он.
Впрочем, Народ это и в самом деле не груда частных лиц, а Единство, сох-
раняющее какие-то наследуемые признаки, среди которых каждый может выб-
рать себе признак по вкусу: ксенофобию или всемирную отзывчивость,
рабство или бунтарство...
Я бы запустил к черту эти безвыходные противоречия и жил как живется,
если бы мне хоть как-то жилось. Жилось само собой, по инерции. Но у меня
не было никакой инерции, я должен был набирать ее сам, ежедневно прини-
мая решения и оправдываясь в них перед кем-то. Перед кем-то невидимым,
но очень строгим. Сын Яков Абрамовича, я совершенно не выношу, когда ме-
ня за что-то ненавидят - ведь я такой хороший, я так всех люблю.
Отправляясь на свидание с фагоцитами, я четыре с половиной часа выби-
рал костюм. Что бы их могло расположить? Огромные, подшитые кожей вален-
ки на склоне июля? В пандан им - дымарь, полушубок с горбом и добродуш-
ное старческое поперхивание (в более обаятельном варианте буква "ха" за-
меняется на "дэ"): костюм "пасечник". Или резиновые ботфорты, распахну-
тая на груди роба, открывающая миру вольно синеющую клятву: "Не забуду
мать р-родную!"? К комплекту прилагается багор, - костюм "сплавщик". Или
костюм "казак"? Видели бы вы, что за стройная талия схвачена моей чер-
кеской, каким червонным золотом струится чуб из-под моей кубанки! А кос-
тюм "гусар"? Подбоченясь, промчаться в венгерке мимо Гостиного двора на
тройке пейсатых евреев в лапсердаках! (Венгерку я представляю куда луч-
ше, чем лапсердак.) А попробуйте наглядеться на меня в костюме "купец":
в красной рубахе, красив и румян, я так и прошусь в картину "Какую Рос-
сию мы потеряли". Рубаху, струящуюся, подобно незабвенному красному фла-
гу над Кремлем, можно не переодевать, переходя к костюму "палач" - топо-
ром я поигрываю, как настоящий маэстро, сигарету разрубаю вдоль со всего
маху. "Кулак" с прямым пробором, в жилетке и смазных сапогах бутылками
из меня тоже загляденье, да и "батрак" - пальчики оближешь, когда я в
драной рубахе, спущенной с могутного плеча, в обнимку с подругой-гармо-
никой вприпляску иду вдоль по улице: "Бобыль гол, как сокол, поет-весе-
лится".
Как вы думаете - ради чего я так беспардонно бахвалюсь? А чтоб вы ви-
дели, что без одного пустячка, как у дочерей царя Никиты, никакие Божии
дары не идут человеку впрок.
Я восхищенно оглядываю себя в зеркало (в два приема: чтобы разглядеть
притоптывающие лапти, приходится забираться на стул), но под неподкупным
взглядом фагоцита райское оперение стекает с меня разноцветной лужицей
расплавленного пластилина, и я остаюсь самим собой - голым пархатым жи-
дом, дрожащим в ожидании душа, вместо которого сейчас начнет струиться
благословенный, умиротворяющий газ с блеющим названием - "циклон-бэ",
после которого уже ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
И - законный плод отвергнутой любви - моя грудь наполняется бе-
шенством и - ура! - Правотой, Правотой! Я разваливаюсь в "мерседесе",
персонально выделенном мне президентом Израиля, наклеиваю на ветровое
стекло мандат депутата демократического Петросовета (комиссия по свободе
печати и правам человека), корреспондентское удостоверение журнала "Ого-
нек" и с метровым антихристовым знаком - "Моген-довидом" - на радиаторе
притормаживаю перед патриотическими гостинодворцами.
Глумливо расшвыривая по заплеванному асфальту проклятые шекели и дол-
лары, я нанимаю десяток вдов и сирот, обобранных сионистским прави-
тельством (для оживления расцветки припрягаю и нищего с фиолетовым после
воскресного отдыха подглазьем, отдавшего ноги ради спасения евреев от
фашизма) и, заложив их в свой "мерседес", с гиканьем качу вдоль по Невс-
кому, переименованному в Иорданский, со свистом вращая над ермолкой
русский (а сало русское едят) пятифунтовый кнут, мерцающе-прозрачный,
словно трепетный круг над кабиной вертолета.
Но, увы, мировое еврейство никак не желает преподнести мне хотя бы
инвалидную трехколеску, - взамен этого я натягиваю приобретенную специ-
ально для антирусских манифестаций черную рэкетирскую майку, обнажающую
мои бронзовые руки (объем бицепса - 39 см) и облегающую мой атлетический
торс (объем груди - 108, талии - 79 см), многозначительно, как кобуру,
застегиваю молнию на фирменных (подачки за зарубежные публикации) джин-
сах, размер которых у меня не менялся со дня совершеннолетия, и походкой
Юла Бриннера из "Великолепной семерки" отправляюсь исполнять завет отца:
знакомиться с каверзной книжонкой о погромах, без которой отцовское нас-
ледство, вероятно, казалось ему неполным. На пути к завещанной цели -
Публичной библиотеке - мне, словно Одиссею скалы Симплегады (в переводе
с английского - "простые гады"), приходится миновать забор, поставленный
скрывать от посторонних глаз тот факт, что универмаг Гостиный Двор вот
уже лет десять как не ремонтируется. Под этой-то стеной плача и разбива-
ют свой ежедневный растянутый бивуак наиболее последовательные русские
фагоциты. Если бы у них в бочке национальной гордости была хоть ложка
национального стыда, то они с открытой чужеземцам витрины великого горо-
да укрылись бы куда-нибудь в крысиные подвалы, а на витрину выставили бы
образцовый продукт стиля "рюсс" - последнего витязя Льва Янкелевича Ка-
ценеленбогена.
В порыве нежности жена часто говорит мне, что я похож на викинга
(рост шесть футов), но это чистое низкопоклонство, - викингов в Голливу-
де играет другой еврей, Керк Дуглас, а я похож на витязя (рост два арши-
на, девять с гаком вершков). Шрамы - следы моих былых подвигов - только
усугубляют это сходство, рассекая парикмахерский глянец.
А фагоциты... Они не Народ, умоляет меня примириться с ни в ком не
нуждающейся Россией моя бедная кустодиевская супруга, и я согласен, что
они не весь Народ, а лишь его погранвойска. Если ты одобряешь существо-
вание государств, значит должен одобрять и охрану их границ; если счита-
ешь желательным существование Народов, значит должен одобрять и неустан-
ный труд фагоцитов. Труд очень тяжкий и даже непереносимый для рядового
человека - изо дня в день и из минуты в минуту торчать на казарменном
положении, высматривая повсюду происки инородцев, без продыху жевать
безвитаминную пайку злобы, зависти и подозрительности - для этого требу-
ется либо недоступное простому смертному самоотвержение, либо полная
непригодность к какой-либо другой деятельности. Из красивых и талантли-
вых ни за что не выйдет надежных пограничников: они рано или поздно
разбредутся по более приятным делам: блаженны уродливые и бездарные, ибо
они наследуют Единство.
Мне никак не взглянуть в лицо этому Вию: впечатление оттискивается во
мне обобщенно, как социологическая характеристика "служащие без высшего
образования". Лица, тряпки - все как будто донашивается третий срок -
какая-то смесь очереди за бормотухой и за чем-то очень дешевым - за вы-
менем, легкими, - словом, за какими-то субпродуктами. Вид нечестной бед-
ности. Бросьте, бросьте, быть просто бедным далеко не достаточно (да я и
сам сейчас не кто иной, как безработный, - ну и что?), - надо быть еще и
злобным, завистливым, а следовательно тупым и лживым, но только таким и
может быть вверена линия невидимого фронта.
К ним ничем не подмажешься: все равно где-то какой-то еврей что-то
отмочит, из-за чего я, заложник, буду расплачиваться с ним заодно. Но
если даже среди - скольких там? - миллионов евреев каким-то чудом не
окажется ни одного нехорошего человека, так и это не поможет - эти орлы
разжалуют в евреи любого, кто им не угодил. "Горбачев со своей Хайкой",
"Борис Элькин", "сионистское правительство" - вот в чем секрет их вечных
