шины.
Я не без содрогания извлекал ее двумя пальцами и бросал в бак с гряз-
ным шмотьем, а после дважды мыл руки с мылом и, бреясь, ни на миг не пе-
реставал ощущать свою беззащитную босоногость и близость опасной тьмы,
загроможденной гремучими тазами. А когда мое непривычное к осадному по-
ложению семейство легкомысленно забывало прихлопнуть на ночь дверь в са-
нузел, наша ночная гостья... нет - хозяйка уже не столько пировала,
сколько глумилась: все, что было ей по зубам, прогрызала и разбрасывала
с пьяной удалью и размахом, отплясывая на добытых потом и очередями про-
дуктах (а новые пророки сулили голод куда более пламенно, чем прежние -
изобилие) какие-то бесовские хороводы (казалось, в этих игрищах участво-
вало не меньше десятка язычниц). После каждого погрома (шабаша) мы еще
долго проверяли дверь по десять раз на дню, но - каждый раз стучаться в
собственную ванную, это, в конце концов, тоже становится утомительным...
В тот удушливый День Крысы супруга встретила меня в зимних сапогах,
но без так идущего ей зимнего румянца. Костик, еще более серьезный, чем
обычно, был в тяжелых туристских ботинках, а раздраженная Катюша в крос-
совках (крысовках): крыса только что проскользнула через прихожую на
кухню. Она была величиной с бобра (морозной пылью серебрится...). Все
чего-то ждали от меня - Мужа и Отца. Я тоже посерьезнел (прежний ки-
сельный трепет - это было несерьезно, потому что не требовало дела, - а
тут дурь мигом улетучилась) и натянул бетонированные бутсы разнорабочего
строительной артели "Заря сионизма".
Вооружившись метровой железной трубой (труба - оружие черносотенца),
я прогромыхал на кухню. Остальные рискнули просунуть туда только головы.
Ни за что бы не подумал, что наша светлая кухонька так изрезана страшны-
ми темными щелями: комодистый стол, холодильник, газовая плита - ущелье
за ущельем. Я начал шурудить по ним своим жезлом, стараясь наделать как
можно больше шуму из ничего: рука так и дергалась отпрянуть. Вдруг крыса
мощно, словно кабан, заворочалась и захрупала за больничной тумбой сто-
ла. Головы мгновенно скрылись. Дверь захлопнулась, вытолкнув на расправу
(проклятый долг мужчины!) еще и Костика.
Изображая решимость, я отодвинул стол и заболтал палкой, как коло-
кольным языком набата, - крыса вылетела прямо на Костика - он еле успел
отскочить - и вмиг исчезла за долговязым пеналом с кастрюлями. Что ж ты,
так тебя и этак! Я грохочу за пеналом - и она летит уже прямиком на ме-
ня. Но я-то похитрей Костика - я совершенно неотличимо изображаю промах.
Зверюга уже за плитой. Что-то не видать (я осторожничаю даже взгля-
дом)... не забралась ли она внутрь, под духовку?... Бережно-бережно при-
открываю эмалевую... Усы! Сумел не захлопнуть тут же. Сидит на сковород-
ке, щетинясь английской щеточкой усов на острой крысиной морде. Тут до
меня дошло, что если ее не доводить до безысходности, сама она на меня
не бросится, - тогда-то и началась пламенная имитация бурной погони: она
металась из щели в щель, а мне каждый раз не хватало лишь сотой доли
мгновения. Слушательницы за дверью могли быть мною довольны: с винтовоч-
ными выстрелами падали табуреты и долго, как колеса от подорвавшегося
грузовика, раскатывались кефирные бутылки.
Я не помню, на каком зигзаге я осознал, что отчитываться битой посу-
дой мне не перед кем и что если я с крысой не покончу, мне придется ме-
нять место жительства. Комедия была окончена. Когда крыса серой молнией
метнулась из-за батареи, я безошибочным и беспощадным ударом русского
плясуна (паркет трещал под каблуком) пригвоздил ее к полу и почувство-
вал, как она бьется и извивается под пудовой подошвой. Впадая в безумие,
я гвозданул еще раз, еще, словно пробивая каблуком лед или чью-то голову
(молодой ингуш над брезентовым казахом у "Голубого Дуная"), и лишь чудом
удержался от третьего лишнего удара.
Она лежала на боку, вытянувшись, бусинки глаз светились глубокими
опалами. Крови из носу вытекло совсем немного. Как у тех доцентш в жа-
лобной еврейской книге. Я гордо распахнул дверь, и беспомощные женщины с
благодарными рыданиями вбежали к своему избавителю.
- Господи, какой ужас! - моя русская жена (коня на скаку остановит)
прижалась к моей взмокшей рэкетирской груди и подрожала с полминутки. -
Это такой ужас - слушать, как вы ее убиваете!
Не понял. Из-за кого, из-за кого ужас?.. Не из-за меня, а из-за
этой?..
- Жалко, да? - с пониманием спросил меня Костик, и я вдруг всерьез
рассвирепел:
- Да пошли вы... А то я под горячую ногу и вас могу!..
Ботинком-убийцей я закатил тушку (маленькую, серенькую...) в помойное
ведро и решительно повлек ее в мусорную цистерну. У выхода я едва не
подскочил, наступив на спружинивший пенопластовый коврик. Ну вот. А эти
иждивенцы, вместо того чтобы сочувствовать мне, ради них обагрившему
свои ноги кровью... На обратном пути я перешагнул через коврик, понимая,
что теперь мне придется это делать до конца моих дней. Когда я вернулся
к этим тыловым крысам, у них уже было твердо решено, что мою жертву надо
было просто выгнать - открыть дверь на лестницу. Кретины чертовы - она
же вернулась бы!
У входа в ванную я увидел щепоточку меленьких, мельче карандашных,
стружек, ссыпавшихся со свежепрогрызенной луночки на косяке. Значит, мы,
сами не заметив, отрезали ей путь к бегству, а она пыталась безнадеж-
но... Я и по сию пору тщетно стараюсь избегать взглядом этой деревянной
ранки. А упрятывая в кладовку свои грозные ботинки, я снова вздрогнул: с
полки выглядывал острый носик, ощетинившийся английскими усиками. Это
был краешек зимней шапки моей супруги. Я понял, что теперь не смогу ви-
деть ее (и шапку, и супругу), не вспоминая раздавленную крысу. Раньше я
любил баловаться с маленькой племянницей: валял ее, хохочущую, по дива-
ну, не давая подняться, - теперь в этом бьющемся, изгибающемся тельце
мне мерещится...
Боже, до чего измельчал еврейский народ! Не Самсон с зубодробительной
ослиной челюстью и не Иисус Навин со стенобитной трубой - мой папа Яков
Абрамович, служа социализму грузчиком на Воркуте, обнаружил в ящике с
макаронами целое крысиное гнездо, - так он надел брезентовую рукавицу и
постучался в крысиный домик решительнее, чем я в собственную ванную. Вы-
сунувшегося хозяина (хозяйку) ухватил за мордочку и трахнул о вечную
мерзлоту. Потом снова постучался, и так семнадцать раз. Потом они с
кем-то еще сняли шкурки, на что-то такое их обменяли, и вся любовь. А
вот моя единственная крыса с каждым днем становится все более трога-
тельной и безвинной жертвой - как кротко, подобрав розовые лапки, сияя
глазками-бусинками, она сидела на сковородке - я полюбил бы ее как род-
ную дочь, если бы не усы. Уж тем более я согласился бы поделиться с нею
харчем и жилплощадью: каждый день отсыпал бы горсточку крупы на отведен-
ный ей квадратный метр - только бы она согласилась этим довольство-
ваться. Но ведь ей, как и человеку, нужен весь земной шар. С крысами
нельзя договориться...
Мораль? Да такая же, как у всей человеческой жизни: и жить нельзя, и
помирать не хочется. Невозможно жить с крысами. Но и убивать их тоже не-
возможно.
Ладно, поговорим о чем-нибудь более веселом - что слышно насчет холе-
ры в Одессе? Зачерпну на прощанье из самой гущи народной, где я когда-то
был юн и беспечен (и ведь что меня изгнало из Рая - не выгоды, все они
остались там вплоть до культурных, нет - одна только уязвленная горды-
ня!), зачерпну из самой сердцевины, где под страшным прессом Единства
только и могут рождаться алмазы мужества и бескорыстия. Любой Народ, ко-
торый заслуживает этого гордого имени, создается не общей кровью, или
почвой, и уж тем более не еврейскими производственными отношениями, а -
общим запасом воодушевляющего вранья. Вранья о доблестях, о подвигах, о
славе предков, могучим компрессом нагнетающего в нас распрямляющую сы-
новнюю гордость. Вранья об их страданьях (Батый идет на Русь! Детдом
идет на Эдем!), взывающего к отмщению и сыновней нежности. Вранья о ве-
ликом будущем, которое особенно ценно своей неуязвимостью для еврейских
опровержений.
Я не настолько еврей, чтобы отрицать монгольское или детдомское иго,
и все же в тысячный раз заявляю: Народное Единство не может зиждиться на
тех песчинках знаний, которые случайно выносятся историей и доносятся до
Народа. Единство может покоиться лишь на гранитном массиве лжи, ибо
только ложь бывает простой и доступной каждому, а любая истина всегда
требует многолетних изучений (простому же человеку, этой глыбе, всегда
некогда), и в результате рождает целый веер научных школ, утверждающих
даже и прямо противоположные вещи. Поэтому знания всегда антинародны.
Поэтому невежды всегда пользуются заслуженной любовью, а умники - заслу-
женной ненавистью фагоцитов: коснувшийся древа познания должен быть на-
веки изгнан из Рая.
Отделяясь от Народа, я всегда из прозрачного алмаза превращался в ум-
ного слизняка - лишь в слиянии с Ним я обретал мужество и бескорыстие,
гордость и ясность, тупость и беспощадность. С ними я и вступил в оче-
редное Народное Дело, явившееся на историческую арену вслед за голубины-
ми и футбольными неистовствами (утратившие народную любовь голуби пере-
дохли и одичали, а футбольные мячи, выродившись в набитые тряпьем чулки,
откатились к малышне).
Исконная забава русского барства - охота, в глубинной сути своей
столь же бескорыстная, еще и легче поддавалась рационализации, предъяв-
ляя наинагляднейшие оправдания на языке утилитарности: мясо, шкуры...
Называли даже одного мужика из джюкояков, у которого все было волчье
(собаки шарахались и долго с подвизгом лаяли ему вслед!): шуба, шапка,
рукавицы, унты, трусы, майка, шляпа, галстук, очки, портсигар... Даже
как звать его все знали (это и есть подлинно народное знание: что-то
знают все, кроме отщепенцев): Васька, - только наикаверзнейший из евреев
мог бы усомниться в таком простом русском имени! Вдобавок, за истреблен-
ных волков платили огромные бабки: если сдать (куда-то) волчьи лапы и
хвост (поленом) - при том, что шкура остается тебе, - то дадут (кто-то)
аж пятьсот рэ старыми - полтора оклада технички, как папа с мамой имено-
вали уборщиц (наследие послереволюционной эпохи, старавшейся угодить че-
ловеку труда названиями покрасивше).
Как всякое подлинно Народное Дело, охота (пуще неволи) тоже сделалась
для нас исключительно поводом бороться за место среди друг друга. Стре-
лял волков один только Васька - витязь в волчьей шкуре, остальные только
менялись (гильзами, пыжами, дробью, а главное - названиями, названиями,
названиями), выпрашивали (названия, названия, названия), дарили (назва-
ния, названия, названия) и - спорили, врали, обдуривали. Нет, прошу про-
щения, Чернавка, он же Цыган, однажды застрелил дятла и в тщетном усилии
хоть как-то утилизировать несчастную жертву барских забав приволок ее,
роняющую головку в красной тюбетеечке, влитой, будто кардинальская, на-
шей биологичке для чучела, однако гордая птица предпочла скорее протух-
нуть, чем служить статистом в очередной человеческой комедии. Дымный по-
рох, бездымный, шестнадцатый калибр, двенадцатый калибр ("ого, пушка!"),
тридцать второй калибр ("пер...ка"), чок, получок, дробь третий номер,
четвертый, "утиный", "гусиный", волчья картечь, жакан ("о, блин - жа-
кан!"), из тяжеленького литого бутончика свинцовым цветком раскрывающий-
ся в медвежьей туше.
Охотники лишь по названию, мы спорили все больше тоже о названиях
(тени о тенях) - о "тозовках", "ижевках", благоговейно произносили зак-
линание - не могло же это быть именем - разве что индейским! - "Зауэр
Три Кольца" (этой никем не виденной редкостью владел Главный Инженер
Сливкин) и дружно, несмотря на общее почтение к затворам, сходились в
