"большой народ", вдовы шоферов, укокошенных на фронте, и шахтеров, заду-
шенных силикозом - каменным напылением на кровавой губке легких, откро-
венно боготворили его. "Это воплощение святости!" - восклицали они, Бог
знает почему по-французски, смахивая слезинку брезентовой рукавицей.
Какую же горечь и боль, какой ад в душе должны были носить русские
люди, у которых еврей из-под носа похищал любовь соплеменников! Что с
того, что ты глуп, лжив, злобен, завистлив, - этого бы никто и не заме-
тил, если бы не торчал контрастом на всю округу очкастый еврей, без сче-
та рассыпающий знания и шутки, труды и улыбки! Ведь если бы не было доб-
рых, красивых, честных и умных, людям ничего не оставалось бы, как лю-
бить злобных и безобразных. Так я понимаю умильное, во Христе, пристрас-
тие фагоцитов к гунявым, косоруким, брехливым и завистливым: именно они
наследуют Единство - умные и красивые рано или поздно разбредутся по
собственным делам.
Этносов у нас было три: ингуши, казахи и детдомцы, - они тоже - и еще
как! - обладали главным (единственным) признаком этноса - Единством.
Немцы были разрозненные Шваны и Краузе. Корейцы тоже были штучные:
завуч Цай, зубодер Цой, учительница Пак - про них вспоминали только, что
корейцы собак едят, и больше ничего. Русские были просто люди: надо было
отмочить что-то вовсе несусветное, чтобы тебя одернули: "Ты русский или
кто?".
Яков Абрамович тоже ни с кем не мог образовать еврейского Единства
(не с небожителем же Гольдиным, а до превращения меня в еврея фагоцитам
предстояло трудиться еще лет двадцать-тридцать). Да и о том, что он ев-
рей, помнили как следует только люди, уж очень обойденные вниманием. Ему
напоминали о его еврействе всего раза два-три. От силы четыре. Но уж ни-
как не больше пяти. Хорошо - десять, и ни разом больше. Ладно, двадцать,
двадцать - и закончим на этом.
Правда, еще один Еврей у нас в Эдеме жил безысходно, но в виде симво-
ла, принимавшего на себя все тухлые яйца и гнилые кочаны, как заслужен-
ные, так и неза... Что, что? Кто это берется решать, что заслуженно, а
что незаслуженно? Нет судьи превыше мнения народного! Но живым евреям у
нас жилось бы, как у распятого ими Христа за пазухой, если бы жажда
единства не была такой чувствительной к слову, как свежеснятая мозоль к
песчинке.
Веселье, гомон, куча-мала, с полуперешибленным духом массируешь спи-
ной мерзлые кочки, но стараешься не охнуть, чтоб не портить игру и не
позорить свой полет с Графских развалин - с двухсаженного зубца недост-
роенной стройки, "замороженной", да так и не оттаявшей за много раска-
ленных лет и бурных весен, но через двадцать лет - Колизей превратился в
стадион "Трудовые резервы" - вдруг заделавшейся нормальной столовкой с
ядреным томатным соусом и борщевыми парами. По сизым шлакоблочным зубцам
можно было гонять вдоль и поперек, перескакивая через будущие окна, -
кроме одного, венециански просторного: кто сдуру доскакивал до него, по-
падался в лапы преследователю. Кто угодно - только не я: игра - это
Единство, а значит нечего крохоборничать - вперед и вниз, с двух саженей
! Встать не можешь, все равно попался, - ну и что - зато игра поднялась
еще градусом азартнее. Водильщик хлопнулся на тебя, на него еще кто-то -
ты мнешь, тебя тискают, кто-то заехал каблуком прямо в нос - ерунда, мо-
жет, и ты кому-то заехал. Гадские слезы катятся сами собой, скорей уте-
реть о чью-то штанину, ничего, что шинельный наждак - главное, не пор-
тить игру, ведь мы все здесь друзья... и вдруг Брательников одними губа-
ми быстро проговаривает: "Не ври". Про что "не ври"? И почему он так
побледнел, впился исподлобья, из-за "не ври" так не бледнеют, есть
только одна вещь на свете, из-за которой... "Не ври" - это "ев..."
Ты хохочешь во все горло, словно не то не расслышал, не то тебя это
смешит, оттого, что не касается (лучше не заострять, не фиксировать по-
зорной правды), куда-то бежишь, куда-то карабкаешься, пока вдруг не об-
наруживаешь себя на крыше лягашского дома с шахматными углами в клетку,
из которого через год вынесут пронзенную медалистку в спущенных трусах.
Ты неотвратимо, как глетчер, сползаешь вниз, ноги - слепые копыта -
впустую обшаривают стену, но шахматной клетке все нет и нет конца, а ух-
ватиться решительно не за что - при товарище Сталине крыши начальству
полировали без сучка, без задоринки, еще и желобки по краям каждой доски
простругивали полукруглым лезвием. Доску можно ухватить только поперек,
еле доставши кончиками пальцев - но они же не слесарные тиски... А на
приоткрывшейся гостеприимной Земле уже можно краем глаза разглядеть под-
жидающий тебя хороший осиновый кол... И тут - благословенны бракоделы! -
указательный палец входит в дырку от сучка (так в отчаянные минуты мне
приносили спасение отзывчивые женщины - порождения Верховного Бракоде-
ла), а копыто через мгновение упирается в край клетки, предназначенной
для шахматного коня, - благословенны архитектурные излишества!
"Ты белый-белый", - с интересом рассматривают тебя зрители, и ты сра-
зу оживаешь: зеркальце бы, зеркальце... Подобное исцеляется подобным,
бледность - бледностью, ужас отвергнутости - осиновым колом.
Словом, если не сходить с ума от невещественных пустяков, жить по ев-
рейской пословице: хоть горшком назови - только в печку на ставь... В
сущности, еврея на моих глазах травили всего один-единственный разочек,
да и то исключительно потому, что он вздумал отступить от вышеупомянутой
еврейской народной мудрости.
Новый парикмахер, фраеристый красавчик с подбритыми в черную шпага-
тинку усиками вполне сошел бы за армяна, если бы фагоциты не разнесли,
что он еврейчик, создав вокруг него очаг воспаления, в котором его синяя
кепка, мохнатая, как кот, провалившийся в таз с синькой, и прогулки по
улице Ленина с девушками из "малого трестовского народа" не могли кон-
читься добром - тем более, прогулки в синих же узковатых брючатах, когда
"большой народ" откладывал трудовые гроши на черные клеши из флотского
сукна и черную кепку из его же обрезков.
Однажды Гришка прибежал взбудораженный: парни гоняют еврея! В полном
соответствии с эдемским каноном, враг народа вновь совершил злодейство
безо всяких причин (понимание чужих мотивов неизбежно подтачивает внут-
реннее единство): Толька Бедняков засмеялся, а еврейчик как вдруг пры-
ган[cedilla]т... Думал ли Гришка, что ему самому предстоит обращение в
еврея?
- Через наш огород побежал, - вдруг указал в окно дедушка Ковальчук,
и сквозь многослойную стекольную мозаику я увидел, как взъерошенный си-
ний кот, волнуемый кривыми осколками, витражно нарезанный завитками про-
мазки, перепрыгивает через волнистую от природы серую жердь. Двумя ягод-
ками паслена блеснули его горестные, как бы не верящие чему-то глазки
над чернявой шпагатинкой усиков, - и тут же накатила волна рева, свиста,
улюлюканья ("Сцена под Кромами", М.П.Мусоргский). Народным мстителям не
требовалось фантазии - оскорбительнее слова "еврей" все равно ничего не
выдумаешь. "А чего он Тольку Беднякова?.." - попытался вдохнуть в нас (и
в себя) справедливость Гришка, но лица у взрослых были такие серьезные,
что он смолк на полдороге.
После этого красавчик под синим котом исчез - перебрался подбривать
шеи (лично я ему бритву не доверил бы) не то в Акмолинск, не то в Кокче-
тав, а то и в Темиртау, - и Якову Абрамовичу снова стало не с кем зап-
лести паутину сионистского Единства где-нибудь в темном уголке нашего
светлого Эдема.
Зато на Единство ингушей наши эдемчане только облизывались: "Вот че-
чены за своих стоят" - ингушей у нас называли то ингушами, то чеченами.
Воля отцов, вера отцов (уж, конечно, не либеральный киселек моего би-
ологического папы Якова Абрамовича) - сквозь эти священные бельма едва
удавалось распознавать: ага, ингуш, - и все. Этот силуэт, обобщенный,
как на мишени, заслонял индивидуальную дребедень - сейчас, в телепроб-
лесках из Чечни и то успеваю разглядеть больше: вроде бы и у наших были
такие изгибистые профили, а у стариков на головах - усеченные конусы
вверх ногами. Правда, наши старики любили класть на плечи лопату, све-
сивши с нее руки, словно бы вися на самих себе, - а то подпирали этой
реей поясницу, пропустивши ее за спиной под локтями же. Почему лопату? -
из-за наших снежных заносов? Хотя у них в горах... В каких горах - я же
понятия не имею, с гор они были или, там, из долин. Или из лощин.
Позор и срам на мою еврейскую голову: я-то думал, что в ней хранится
весь мой доисторический рай от жуков до голубей, что мне в этом Космосе
подвластно все от последней коровьей лепехи до первого пионерского галс-
тука, - и вдруг целый край, населенный ингушами, оказался погруженным в
курящуюся бреднями тьму. Россказни вытравили все живое из моей памяти -
осталась одна Вера Отцова (чудное имя-фамилия для звеньевой), остался
только образ Ингуша с большой буквы, мощно и без затей возведенный мне-
нием, да, мнением народным: там ингуши кого-то порезали, там зарезали, а
там и вовсе убили - как водится, без всякого повода. А у одного ихнего
обидчика разобрали крышу в сарае и полностью съели корову - только тре-
буха с копытами остались! И притом собака не лаяла! И я до сих пор в это
верю - в глубине, разумеется, души. В самой неподдельной ее глубине, где
курится все, что ты познаешь от колыбели, через слово, а не через глаза,
- на этой невидимой магме и плывет до поры до времени тонкая корочка ци-
ничного (чужацкого) здравомыслия.
Национальности - все они были кличками, но все-таки они были еще и
национальностями: клички не попадали в книги. "Фрицы" не попадали, а
немцы попадали, "калбиты" не попадали, а казахи попадались. Чечены тоже:
злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал. А вот "ингушами" только
пугали детей. И вдруг в "Тихом Доне" (уже понимая, что к чему: выискивая
матершинные сцены) я наткнулся на "мягко сказал игнуш". Как, как?.. Да
это же... Я бросился к дружку Сашке Каблукову: "В книжке написано: ин-
гуш!" Он тоже не поверил и тоже правильно прочитал лишь с третьего раза
- а то все был игнуш, да игнуш - а ведь и он был отпрыск культурного,
трестовского семейства (так в бестселлере великого русского писате-
ля-патриота Эдуарда Лимонова-Савенко не вдруг узнаешь наипривычнейшие
слова).
Символ всегда грандиозней предмета, и потому Ингуш с большой буквы
отбрасывал кровавый отсвет на земные лица самых рядовых ингушей и мешал
разглядеть... Нет, земные ингуши, конечно же, не были овечками - иначе
бы их презирали, а не боялись. Где-то, конечно, хранился и возобновлялся
тот золотой запас душегубств, без которого черты Ингуша скоро выветри-
лись бы до неразборчивости египетского Сфинкса, но сам я (да и никто из
моих дружков) своими глазами не видел этих запекшихся слитков - но нам
ли, эдемцам, подвергать сомнению Веру Отцову!
Мордобоищ я, правда, нагляделся, но не свирепейших, чем между нашими,
тем более что ингушам старались уступить раньше, чем придется отступить:
мы на ингушей злились, но не обижались - а что такое злость без негодо-
вания! Чужаков, говоря без хитростей, не считали за людей, а потому и
женщины роптали только для порядка, когда кучка ингушей сквозь толпу
прорубала путь к прилавку (мужчины погружались в глубокую сосредоточен-
ность), и даже необузданный дедушка Ковальчук сумел примениться к соседу
Бирсанову, когда тот из своего сарая отвел навозный ручей прямо к нашему
порогу: Бирсанов, скромный завхоз где-то на шахте им. Первомая, только
зыркнул - и буйный дедушка позволил бабушке утащить себя в дом, а потом
(вот она, русская смекалка!) перевести насыщенный ценными органическими
удобрениями поток вокруг дома да в наш огород. Когда Бирсанов сваливал
дрова поперек проулка, народ взбирался по бревнышкам и, покорив этот бе-
