резовый Кавказ, попрыгивал вниз с видом весьма умудренным: "По-ихнему он
совершенно прав".
Я водил дружбу с соседским Хомберткой, а потому бывал принят в бирса-
новском сарае, заваленном натасканными с шахты предметами, которым в
мирной жизни было почти невозможно найти применение: ржавые карбидные
лампы, метровые столпы вложенных друг в друга резиновых сомбреро, - но
мешок с лопатами-грабалками Бирсанов почему-то однажды подложил в наш
сарай - обыска, что ли, ждал? И преступно-угловатый мешок этот обходили
даже в разговорах, покуда грозный завхоз его не востребовал. Что ж,
по-ихнему...
Да что мирные слюнтяи Каценельчуки - самые крутые короли танцплощадки
становились очень улыбчивыми, когда под звуки лезгинки (по-эдемски, ка-
бардинки: "Папа, купи мне ботинки, я станцую танец кабардинки, мама, ку-
пи мне галоши, я станцую танец хороший" - слова народные) на арену выс-
тупали ингуши. И наш надменный Чуня или сволочной Хазар первым смеялся
над дружеской шуткой, когда какой-нибудь Иса или Муса выливал ему в от-
топыренный карман стакан фруктовки. И только феномен Фоменко... В ту по-
ру я был еще человеком чести, а потому не сомневался: угнетен тот, кто
должен краснеть или подхихикивать. Что, что? Ингуши - угнетенная нация?
Да вы сдурели! Силач Халит отсидел трое суток за то, что сгонял на мото-
цикле на станцию за сорок километров - ну так, стало быть, мир устроен:
нам можно, а им нельзя. "Комендатура, комендатура", - почтительно повто-
ряли мы вслед за большими. И Халит не обижался: тех, кто его сажал, он
тоже не держал за людей.
Мы, люди, такие существа, что среди нас не выживешь, если будешь счи-
тать нас за людей.
Халит был полупобедитель силача Бедилы, чей огромный призрак бродил в
ту пору в умах эдемцев от Урала до Иртыша: Бедила появлялся неведомо от-
куда, разбивал свой шатер и вызывал из публики охотников помять кому-ни-
будь (и себе в том числе) богатырские косточки. Бедила заламывал всех
подряд, продувая только слабакам: то студентику в очках, то какой-то
тетке-пиявке: она впилась Бедиле в мочку уха да так и повисла, пока не
оторвала напрочь - и тем Бедилу победила. У нас с ним схватился Халит и
боролся три вечера: в первый победил Бедила, во второй - Халит, а в тре-
тий погас свет. Народ-творец, как всегда, бил в десятку: ничья не порти-
ла единства (Халит на время тоже превращался в нашего).
Но сколько я ни протираю глаза, Халита мне все равно не разглядеть
сквозь Веру Отцову, которая все валит и свищет вулканическими клубами
сквозь безнадежный свищ в коре моего головного (еврейского) мозга. Про-
мелькнуло только сквозь туман, будто в парилке: я в восторге любопытства
сижу справа от Халита на корточках перед его могучим мотоциклом (ребрис-
тые цилиндры, аппетитно-круглые резиновые крышечки), и весь мой левый
бок охвачен ощущением чего-то очень безопасного и большого - даже улыбка
у Халита была большая, хотя взрослые в ту пору все были одинакового
взрослого роста. Я ругаюсь вкусным шоферским словом: "Врот!" - и спраши-
ваю Халита: "А что такое врот?" - "И в рот бывает, и в нос, и в печен-
ку", - разъясняет Халит настолько туманно, что даже непонятно, про что
переспрашивать. Хотя Халита про все можно спросить, и он никогда не от-
ветит вопросом на вопрос: "Дурак, что ли?" или "Глаз нету?".
Я был еще до предела любознательным, но очень пугливым зверьком, и
если я подолгу торчал у Бирсановых, опоясав их саклю кругом вторым моего
рая, значит это и был рай. И однако, на месте бирсановской комнаты в
просторах моей головы, как лоскутный ковер на ветру, колышется и дрожит
лишь что-то смутно-цветастое: какие-то смеющиеся женщины в разноцветном,
приветливые, прямо как мои тети, сидя на корточках, что-то мелют в ма-
леньких ручных мельницах, куда-то подзывают, суют горячую лепешку, отди-
рая ее прямо с плиты, - а я им что-то рассказываю, пою - и все в востор-
ге хлопают в ладоши. И никаких "удар короток - еврей в воротах".
Пока я жил зверьком, мир то медленно скользил мимо, то надолго (каж-
дый раз навеки) застывал, то, мелькая, летел стрелой, а я, неотрывно
припав изнутри к глазам, как к вагонным стеклам, все равно успевал схва-
тывать и навеки впечатывать в душу - и каждый был нов и неповторим - то
дяденьку в красно-белой (ляпнули сметаны на винегрет) фуражке, навеки
разинувшего рот на теленка, приладившегося к кустикам с плоско острижен-
ным, как у Максима Горького, ежиком, то девчонку с навечно высунутым
специально для меня языком, то богатырских теток, закованных в атласные
лифчики, вздымающих богатырские кувалды.
Но Вера Отцова истертой кистью из мочалы все забеливала и забеливала
мои окна, превращая их в непроницаемые бельма вагонного клозета, твер-
дым, единым для всех знанием забивала мне уши, словно унитаз - прошло-
годней подшивкой "Правды", а потом обмакнула туда палец, имеющий форму
дорожного указателя с надписью "Так надо!", и этим Почвенным золотом, не
слишком усердствуя, обрисовала на бельмах изнутри по одному на целые ту-
чи народа абрису Ингуша, Немца, Еврея, Американца, - все чужаки слились
в десяток-другой пригодных только для мишени силуэтов, перед которыми
было уже ничего не стыдно (не стыдиться - это и значит не держать за лю-
дей).
Вот так я и стал своим человеком, вместо того чтобы сделаться живым
сосудиком между двумя Эдемами, подобно всем Эдемам, чуждыми друг другу,
как разные галактики. Я предал всех ингушей, подаривших мне первые улыб-
ки и рукоплескания. Я свалил их в кучу заодно со всеми чужаками, заодно
с телятами, кошками и дядей Зямой, и уже с чисто технологической любоз-
нательностью внимал степенному рассказу алматинского дяди Андрюши о пе-
ремещении ингушей и породненных с ними лиц.
У Ковальчуков у всех головы были на месте, и руки росли откуда надо,
- дядя Андрюша был мобилизован на связь в самые что ни на есть внутрен-
ние органы войск. У него и рассказ был чисто технологический ("поршень
двигается от верхней стенки к нижней, одновременно с чем происходит за-
полнение цилиндра через впускной клапан"), с кулинарным, пожалуй, даже
аппетитом ("горячее тесто снимается с огня, после чего, не переставая
помешивать, в него вводят яйца"): мужиков собрали на площади для како-
го-то, якобы, оповещения, взяли в оцепление с автоматами-пулеметами
(полностью назывались все марки), баб-стариков с пацанами, не переставая
помешивать, провезли мимо на открытых грузовиках, чтобы джигиты видели,
что держаться больше не за что, а потом поршень начал заполнение следую-
щего цилиндра.
Я слушал, Ковальчук Ковальчуком, ничуть не воображая Хомбертку в во-
енном газоне орущим младенцем на руках у его цветастой мамы, угощавшей
меня горячими лепешками. Души моей коснулась лишь легкая тень торжества
за масштабность и продуманность нашей операции. Видно, на роже у меня
мелькнуло некое легкомысленное отступление от технологичности, ибо умуд-
ренная беседа толковых мастеровых вдруг запрыгала по суетным ухабам: не
вздумай болтать, языком трепать - никогда, никому - прирежут, сожгут,
корову съедят вместе со свиньей... Хотя свиней они не едят. А если три
дня не евши? Ну, тогда, может, и съедят. Молодые точно съедят, а старики
- не-ет, они лучше папаху свою жевать будут. Да-а, старики... Стариков у
них слушаются... Если б мы так своих стариков слушались, мы бы - о!..
Разговор соскользнул в новую умиротворенность (как бы хорошо было
жить, не отступая от Веры Отцовой), и я больше никогда не задумывался, с
чего это ингуши свалились на нашу голову в наши русские степи Казахста-
на. Только недавно взрыв русофобии вывернул на мои алчные до клеветы ев-
рейские зенки всякие газетные россказни про вагоны для скота, в которых
везли спецпереселенцев (а что делать - пассажирских самим не хватало),
про всех этих вечно мрущих детостариков (русофобы любят жать на слезу),
про расстрелы с последующим сожжением в сараях разных убогих, кто сам не
мог спуститься с гор (не на себе же их было везти!) - и только теперь на
мои глаза наворачиваются крокодиловы слезы, и мне хочется от всего моего
лживого сердца воззвать к тем, кто понятия не имеет о моем существова-
нии: "Во имя Аллаха, простите меня!".
Но в затянутом паутиной уголке, где я коротаю свои последние годы,
пафос не уместен, - здесь царит здравомыслие - последнее утешение тех,
кому отказано в энтузиазме, - и уместно звучит только одно: "Разбирай-
тесь без меня. Лично я никого не выселял, не высылал и не расстреливал".
Мы, отщепенцы, не желаем нести ответственность за своих (их у нас нет),
мы любим напирать на личные вины и заслуги - и победа почти уже за нами:
права человека, благо отдельной личности - эти дезертирские стремления
бежать от Общей Судьбы, без которой Единство раскатывается врассыпную,
как клопиный материк под солнечным ударом, - эти деструктивные права на
глазах растут и каменеют тем идолом, которому отбивают поклоны уже не
задумываясь.
Пока Вера Отцова сидела на наших глазах органическим наростом, а не
очками, которые, как нынче, можно, когда выгодно, то снять, то снова на-
пялить, - до тех пор Эдем оставался Эдемом, и нам не было преград, поми-
мо собственной трусости. Да и то лишь тогда, когда наше "Мы" распадалось
на пригоршню маленьких "я". А дай нам в руки оружие, надень на шею брон-
зовый зажим воинской дисциплины, вознеси над нами символ Единства - и мы
управимся со всеми чужаками так же уверенно и технологично, как с коро-
вами и телятами - хоть на войне, хоть на бойне. В главных стихиях, где
живет народный дух, - в мечтах и сплетнях, - мы беспрерывно разили ингу-
шей десницей наших богов и героев: в Сталинске их били морячки, в Жолым-
бете - геологи (всегда какое-то "Мы"), а у нас в Степногорске - правда,
до нашего рождения - солдаты и матросы, сержанты и старшины, и особенно
целинники, прокатившиеся через нас девятью валами и с песней "Вьется до-
рога длинная, здравствуй, земля целинная" осевшие в бескрайних степях
совхозами "Изобильный", "Восточный", "Киевский", "Ленинградский". А в
Заураловке бывшие фронтовики, перезваниваясь кольчугами медалей, осадили
ингушей почему-то в парткабинете (может быть, те искали убежища в хра-
ме?). Ингуши забаррикадировались подшивками "Правды" и отстреливались из
двустволок, но старые боевые волки по всем правилам осадного искусства
подвели под кабинет сапы и взорвали ингушское гнездо, не пощадив и
собственной святыни.
Не знаю, что ингуши врали про нас - мне посчастливилось побывать в
наперсниках только у одного хранителя ингушской славы. Разве что своего
национального (тогда еще русского) первородства я не отдал бы за его
гордое имя - Хазрет. Мы с Хазретом были клеточками хоть и небольшенько-
го, но все-таки Единства (сидели в одном классе), а потому сквозь силуэт
Ингуша я мог бы выискать в нем кое-какие и персональные штришки - только
не стоило: первый же взгляд нашлепывал на них новую этикетку - Сморчок
(не со зла, а само нашлепывалось). Мне было поручено натаскивать Хазрета
в математике, но вместо "а плюс бэ сидели на трубэ" он воодушевлял меня
подвигами его компатриотов: там Иса сломал кому-то нос, здесь Алихан
сломал кому-то таз - мы про них врали примерно то же.
Правда, Хазрет был еще и поэтом травматологии: наше типовое сказание
завершалось в звездный миг - потерпевший (проигравший) вылетел, скажем,
в окно; Хазрет же следовал за ним вплоть до операционной, скрупулезно
протоколируя все переломанные ребра, вышибленные зубы, отбитые у их при-
родных поместилищ печенки-селезенки. На мой взгляд, вся эта требуха была
ненужной уступкой мелкому (еврейскому) реализму: дух народа не должен
опускаться до столь частных и неопрятных деталей.
Увечные чаще всего оказывались русскими только потому, что их было
