Миссис Уилкс может услышать. И прошу вас, успокойтесь. - Казалось, ее
растерянность и гнев забавляют его.
- Я вам нравлюсь, Скарлетт, признайтесь?
Это было уже больше похоже на то, чего она ждала.
- Ну, иногда немножко, - осторожно сказала она. - Когда вы не ведете
себя как подонок.
Он снова рассмеялся и прижал ее ладонь к своей твердой щеке.
- А ведь я, сдается мне, нравлюсь вам именно потому, что я подонок.
Вам в вашей упорядоченной жизни встречалось так мало истинных, отъявлен-
ных подонков, что именно это качество странным образом и притягивает вас
ко мне.
Разговор снова принимал неожиданный оборот, и она опять сделала бе-
зуспешную попытку вырвать руку.
- Неправда! Мне нравятся благовоспитанные мужчины, такие, на которых
можно положиться, что они всегда будут вести себя как джентльмены.
- Вы хотите сказать: мужчины, которыми вы можете вертеть, как вам
заблагорассудится. Впрочем, в сущности, это одно и то же. Но не важно.
Он снова поцеловал ее ладонь. И снова по спине у нее приятно поползли
мурашки.
- И все же я нравлюсь вам. А могли бы вы полюбить меня, Скарлетт?
"Наконец-то! - промелькнула торжествующая мысль. - Теперь он мне по-
пался!" И с наигранной холодностью она ответила:
- Конечно, нет. Во всяком случае, пока вы не измените своего поведе-
ния.
- Но я не имею ни малейшего намерения его менять. Следовательно, вы
не можете полюбить меня. Я, собственно, на это и рассчитывал. Так как,
видите ли, хотя меня неудержимо влечет к вам, я вас тем не менее не люб-
лю, и было бы поистине жестоко заставлять вас вторично страдать от не-
разделенной любви. Не так ли, моя дорогая? Вы позволите мне называть вас
"дорогая", миссис Гамильтон? Впрочем, я ведь буду называть вас "доро-
гая", даже если вам это не очень нравится, так что, в общем-то, все рав-
но, я спрашиваю это просто для соблюдения приличий.
- Вы не любите меня?
- Разумеется, нет. А вы думали, что я вас люблю?
- Слишком много вы о себе воображаете!
- Ну ясно, думали! Как больно мне разрушать ваши иллюзии! Мне следо-
вало бы полюбить вас, потому что вы очаровательны и обладаете множеством
восхитительных и никчемных дарований! Но на свете много столь же очаро-
вательных, столь же одаренных и столь же никчемных дам, как вы. Нет, я
вас не люблю. Но вы нравитесь мне безмерно - мне нравится эластичность
вашей совести и ваших моральных правил, нравится ваш эгоизм, который вы
весьма редко даете себе труд скрывать, нравится ваша крепкая жизненная
хватка, унаследованная, боюсь, от какого-то не очень далекого ирландско-
го предка-крестьянина.
Крестьянина! Да это же просто оскорбительно! От возмущения она проле-
петала что-то бессвязное.
- Не прерывайте меня! - попросил он, стиснув ей руку. - Вы нравитесь
мне потому, что я нахожу в вас так много черт, которые сродни мне, а
сродство притягательно. Я вижу, что вы все еще чтите память богоравного
и пустоголового мистера Уилкса, вероятнее всего, уже полгода покоящегося
в могиле. Но в вашем сердце должно найтись местечко и для меня, Скар-
летт. Перестаньте вырываться, я делаю вам предложение. Я возжелал вас с
первой же минуты, сразу, как только увидел в холле в Двенадцати Дубах,
где вы обольщали беднягу Чарли Гамильтона. Я хочу обладать вами - ни од-
ной женщины я не желают так, как вас, и ни одной не ждал так долго.
От неожиданности у нее перехватило дыхание. Несмотря на все его ос-
корбительные слова, он все же любит ее и просто из упрямства не хочет
открыто признаться в этом - боится, что она станет смеяться над ним. Ну,
вот теперь она ему покажет, сейчас он у нее получит.
- Вы предлагаете мне стать вашей женой?
Он выпустил ее руку и расхохотался так громко, что она вся съежилась
в своем кресле-качалке.
- Упаси боже, нет! Разве я не говорил вам, что не создан для брака?
- Но... но... так что же...
Он поднялся со ступеньки и, приложив руку к сердцу, отвесил ей шу-
товской поклон.
- Дорогая, - сказал он мягко, - отдавая должное вашему природному уму
и потому не пытаясь предварительно соблазнить вас, я предлагаю вам стать
моей любовницей!
Любовницей!
Это слово обожгло ей мозг, оно было оскорбительно, как плевок в лицо.
Но в первое мгновение она даже не успела почувствовать себя оскорбленной
- такое возмущение вызвала в ней мысль, что он считает ее непроходимой
дурой. Конечно, он считает ее полной идиоткой, если вместо предложения
руки и сердца, которого она ждала, предлагает ей это! Ярость, уязвленное
тщеславие, разочарование привели ее ум в такое смятение, что, уже не за-
ботясь о высоких нравственных принципах, которые он попрал, она выпалила
первое, что подвернулось ей на язык:
- Любовницей? Что за радость получу я от этого, кроме кучи слюнявых
ребятишек?
И умолкла, ужаснувшись собственных слов, прижав платок к губам. А он
рассмеялся - он смеялся прямо до упаду, 'вглядываясь в темноте в ее рас-
терянное, помертвевшее лицо.
- Вот почему вы мне нравитесь! Вы - единственная женщина, позволяющая
себе быть откровенной. Единственная женщина, умеющая подойти к вопросу
по-деловому, не пускаясь в дебри туманных рассуждений о нравственности и
грехе. Всякая другая сначала бы упала в обморок, а затем указала бы мне
на дверь.
Скарлетт вскочила с кресла, сгорая от стыда. Как это у нее вырвалось,
как могла она сказать такую вещь! Как могла она, получившая воспитание у
Эллин, сидеть и слушать эти унизительные речи, да еще с таким бесс-
тыдством отвечать на них! Она должна была бы закричать. Упасть в обмо-
рок. Или молча, холодно встать и уйти. Ах, теперь уже поздно!
- Я и укажу вам на дверь! - выкрикнула она, уже не заботясь о том,
что Мелани или Миды у себя в доме могут ее услышать. - Убирайтесь вон!
Как вы смеете делать мне такие предложения! Что это я такое себе позво-
лила... как вы могли вообразить... Убирайтесь! Я не желаю вас больше ви-
деть! Никогда! Все кончено на этот раз. И не вздумайте являться сюда с
вашими несчастными пакетиками с булавочками, с ленточками, все равно я
никогда вас не прощу... Я... я все, все расскажу папе, и он убьет вас!
Он поднял с пола свою шляпу, поклонился, и она увидела, как в полум-
раке, под темной полоской усов, блеснули в улыбке его зубы. Он явно не
был пристыжен, все это только забавляло его, и ее слова пробуждали в нем
лишь любопытство.
Боже, как он мерзок! Она резко повернулась и направилась в дом. Ей
хотелось с треском захлопнуть за собой дверь, но дверь держалась на крю-
ке, крюк заело в петле, и она, задыхаясь, старалась приподнять его.
- Разрешите вам помочь? - спросил Ретт.
Чувствуя, что, пробудь она здесь еще секунду, ее хватит удар, Скар-
летт бросилась вверх по лестнице и уже на площадке услышала, как Ретт
аккуратно притворил за ней дверь.
ГЛАВА XX
Когда жаркий август с бесконечным грохотом канонады подходил к концу,
шум боя внезапно стих. Тишина, в которую погрузился город, казалась пу-
гающей. При встречах на улице люди неуверенно, с беспокойством смотрели
друг на друга, не зная, что их ждет. Тишина после дней, наполненных виз-
гом снарядов, не принесла облегчения натянутым нервам - напряжение слов-
но бы даже усилилось. Никто не знал, почему умолкли батареи неприятеля;
никто ничего не знал и о судьбе войск - известно было только, что много
солдат поднято из окопов, опоясывающих город, и переброшено к югу для
обороны железной дороги. Никто не знал, где шли теперь бои, если они во-
обще шли, и на чьей стороне перевес в войне, если она еще идет.
Новости передавались теперь из уст в уста. Не стало бумаги, не стало
типографской краски, не стало рабочих. Газеты с начала осады не выходи-
ли, и самые дикие слухи возникали невесть откуда и расползались по горо-
ду. В наступившей внезапно тишине толпы людей начали осаждать главный
штаб генерала Худа, требуя информации; толпы собирались у телеграфа и на
вокзале в надежде хоть что-нибудь узнать, получить хоть какую-то добрую
весть - ведь каждому хотелось верить: умолкнувшие пушки Шермана говорят
о том, что янки бегут, войска конфедератов гонят их назад к Далтону. Но
вестей не было. Молчали телеграфные провода, не шли поезда по единствен-
ной оставшейся в руках конфедератов дороге на юг, почтовая связь была
прервана.
Август с его пыльной безветренной жарой, казалось, задался целью за-
душить внезапно примолкший город, обрушив весь свой изнуряющий зной на
усталых, истерзанных людей. Из Тары не было писем, и Скарлетт сходила с
ума, хоть и старалась не подавать виду, - казалось, целая вечность прош-
ла с тех пор, как началась осада; казалось, всю свою жизнь Скарлетт жила
под неумолчный грохот пушек, пока внезапно не пала на город эта зловещая
тишина. А ведь всего тридцать дней минуло с начала осады. Всего тридцать
дней! Тридцать дней в городе, окруженном красными зияющими рвами окопов,
не смолкала канонада, тридцать дней вереницы санитарных фур и запряжен-
ных волами повозок тянулись к госпиталям, окропляя пыльные мостовые
кровью, а похоронные взводы, еле держась на ногах от усталости, волокли
на кладбище еще не успевшие остыть трупы и сваливали их, словно поленья,
в наспех вырытые неглубокие канавы, тянувшиеся бесконечными рядами одна
за другой.
И всего четыре месяца, как янки двинулись на юг от Далтона! Всего че-
тыре месяца! Скарлетт вспоминала этот далекий день, и ей казалось, что
это было где-то в другой жизни. Нет, не может быть, чтобы всего четыре
месяца! С тех пор прошла целая жизнь.
Четыре месяца назад! Да ведь четыре месяца назад Далтон, Резака, гора
Кеннесоу были лишь географическими названиями или станциями железных до-
рог. А потом они стали местами боев, отчаянных, безрезультатных боев,
отмечавших путь отступления войск генерала Джонстона к Атланте. А теперь
и долина Персикового ручья, и Декейтер, и Эзра-Черч, и долина ручья Ютой
уже не звучали как названия живописных сельских местностей. Никогда уже
не воскреснут они в памяти как тихие селения, полные радушных, дружелюб-
ных людей, или зеленые берега неспешно журчащих ручьев, куда отправля-
лась она на пикники в компании красивых офицеров. Теперь эти названия
говорили лишь о битвах: неясная зеленая трава, на которой она сиживала
прежде, исполосована колесами орудий, истоптана сапогами, когда штык
встречался там со штыком, примята к земле трупами тех, кто корчился на
этой траве в предсмертных муках... И ленивые воды ручьев приобрели такой
багрово-красный оттенок, какого не могла придать им красная глина Джорд-
жии. Говорили, что Персиковый ручей стал совсем алым после того, как ян-
ки переправились на другой берег. Персиковый ручей, Декейтер, Эзра-Черч,
ручей Ютой. Никогда уже эти названия не будут означать просто какое-то
место на земле. Теперь это места могил, где друзья покоятся в земле, это
кустарниковые поросли и лесные чащи, где гниют тела непогребенных, это
четыре предместья Атланты, откуда Шерман пытался пробиться к городу, а
солдаты Худа упрямо отбрасывали его на исходные позиции.
Наконец, в измученный неизвестностью город проникла весть - тревожная
весть, особенно для Скарлетт. Генерал Шерман снова ведет наступление,
снова старается перерезать железную дорогу у Джонсборо. Теперь янки сос-
редоточились с этой стороны Атланты и вместо отдельных кавалерийских на-
летов готовят большой массированный удар. Войска конфедератов, покинув
линию обороны, в свою очередь, готовятся всей своей мощью обрушиться на
противника. Этим и объяснялось наступившее затишье.
"Почему именно у Джонсборо? - думала Скарлетт, и сердце ее сжималось
при мысли о том, как близко это от Тары. - Почему они все время стремят-
ся туда? Не могут они разве перерезать железную дорогу где-нибудь в дру-
гом месте?"
Уже неделю из Тары не было вестей, а последняя коротенькая записочка
