дератов сдались.
Передовые силы праздновали победу. Но, как выяснилось, дело свободы
продвинулось недалеко. На поверженные пространства пришел строй, о кото-
ром сказал поэт: "Знаю, на место цепей крепостных люди придумали много
иных". Финансовая аристократия сменила земельную. В стране, лишенной
опыта истории, противоречия прогресса сказались с особой остротой: хищ-
ничество, спекуляции и циничное ограбление труда расцвели, почти не ве-
дая препятствий. "Лучшие американские авторы, - писал К. Маркс, - откры-
то провозглашают как неопровержимый факт, что хотя война против рабства
и разбила цепи, сковывавшие негров, зато, с другой стороны, она порабо-
тила белых производителей". Явились новые хозяева, о которых недвусмыс-
ленно сказано в романе: То были "некие Гелерты, побывавшие уже в десятке
разных штатов и, судя по всему, поспешно покидавшие каждый, когда выяс-
нялось, в каких мошенничествах они были замешаны; некие Коннингтоны,
неплохо нажившиеся в Бюро вольных людей одного отдаленного штата за счет
невежественных черных, чьи интересы они, судя по всему, должны были за-
щищать; Дилсы, продававшие сапоги на картонной подошве правительству
конфедератов и вынужденные потом провести последний год войны в Европе;
Караханы, заложившие основу своего состояния в игорном доме, а теперь
рассчитывавшие на более крупный куш, затеяв на бумаге строительство не-
существующей железной дороги на деньги штата..." и т.д. Нравы, вводимые
ими, быстро сказались на образе жизни страны.
Отсюда пришло то удручающее сочетание дикости и цивилизации, минуя
культуру (то есть представление о смысле), которое всегда так останавли-
вало друзей Америки и стало чувствоваться теперь через соприкосновение с
нею в прессе, психологии, быту - везде. Здесь родилось то удивительное
состояние, когда могучая страна, полная инициативы, богатств и техничес-
кого совершенства, оказалась столь бедной по части обыкновенных понятий
- к чему все это существует и куда движется.
Смысл жизни? Вам ответят: любой смысл для жизни, причем для моей жиз-
ни, а если не подходит, к черту его. А чтобы не разодралось в клочья об-
щество, установить правила, как на охоте, да и в любой мафии они сущест-
вуют; впрочем, тоже не абсолютные, их можно и переходить - но только уж
если переломают кости и выбросят, не обижайся: знал, на что шел. Попро-
буйте возразить этой логике; интересно, сразу ли найдетесь?
Потом ведь это и свобода. Мало ли какие у меня могут быть желания:
хотите подавлять их, насиловать - увольте. Скажите такому, что эта сво-
бода помещает вас в рабство, - тому, кто умеет раздробленные желания
быстро удовлетворять, потакать им, разжигать их, по своему усмотрению
управлять ими; что это-худшее из рабств, потому что исключает самую воз-
можность слышать смысл и делает вас абсолютной пешкой в руках потакате-
ля; скажите - не услышит.
В самом деле, здесь ведь был проведен этот опыт - жить без власти,
без правительства - мечта! В Америке была провозглашена эта доктрина, и
обобщил ее американский гуманист Генри Торо, сказав, что лучшее прави-
тельство то, которое менее всего правит. Чего бы, кажется, лучше. Но
свято место пусто не бывает, и на место человека явилось правительство,
никакому лицу действительно не принадлежавшее и никакому принципу (нако-
нец!) не подчинявшееся, зато и прибравшее своих подданных как никогда
раньше: деньги...
Короче, Маргарет Митчелл имела достаточно оснований протестовать про-
тив отождествления Америки с янки и повернуть свой роман к изображению
того, о чем сказал, вглядываясь в Новый Свет, неведомый ей Пушкин: "Все
благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавлен-
ное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)".
Другое дело, что задача, которую писательница себе поставила, была
необычайно трудна. Решая ее одиноко, нелегко было избежать ошибок, из-
вестных в истории. Америка - это не янки, хорошо, но кто же тогда? Уж не
те ли, кого Север беспощадно разорил? Потерянный, невозвращенный уклад,
очистившийся в памяти и готовый сойти за реальность... Искушение
сильное, и ушла ли от него писательница вполне, сказать трудно. Так, по
крайней мере в первом впечатлении можно было понять заглавие ее книги,
взятое из стихотворения Горация в популярном у американцев переложении
Эрнста Доусона: "Я забыл многое, Цинара; унесенный ветром, затерялся в
толпе аромат этих роз...", и название поместья - Тара (древняя столица
ирландских королей), также широко известное по балладе английского ро-
мантика Томаса Мура:
Молчит просторный тронный зал,
И двор порос травой:
В чертогах Тары отзвучал
Дух музыки живой.
Так спит гордыня прежних дней.
Умчалась слава прочь, -
И арфы звук, что всех нежней,
Не оглашает ночь.
(Перевод А. Голембы.)
Правда, вглядевшись, можно было понять, что писательница не слишком
жалует обитателей этих романтических времен. В ее романе они обрисованы
такими, какими они, вероятно, и были: запоздалые дворяне, которые в дру-
гих странах стали отмирать, давая дисциплинированных выходцев-ученых,
писателей, или вырождаться в рантье, а здесь, с щедрой землей и рабами,
сложились в барскую вольницу; темпераментная дичь, независимая и безна-
казанная. Лучшие из них, как отмечено в романе, сознавали это сами: "Наш
образ жизни так же устарел, как феодальная система средних веков". Ци-
ничный Ретт высказался еще жестче: "Это порода чисто орнаментальная".
Строчка из баллады Мура "Так спит гордыня прежних дней" тоже звучала
недаром. "Дети гордости" - так назвал историк Роберт Мэнсон Майерс свой
трехтомник, вышедший в 1972 году, где он собрал переписку одной южной
семьи за четырнадцать лет (с 1854 по 1868 г.), то есть до, во время и
после Гражданской войны. Если наши издательства заинтересуются когда-ни-
будь документальным вариантом описываемых событий, лучшей книги не най-
ти. История преподобного Ч. - К. Джонса, его жены, детей, тетки, сестер,
племянниц и т.д., чуть не полностью совпавшая с романом Митчелл (вплоть
до ребенка, рождающегося в заброшенном доме), открыла поразительную кар-
тину упорства, способного принимать мир только с высоты, пусть и вообра-
жаемой. Слова из "Автобиографии" основателя нации Бенджамина Франклина:
"... из наших природных страстей труднее всего, может быть, совладать с
гордостью" - подходили к ним как нельзя более.
Сложнее, что сама писательница оказалась несвободной от этих нас-
ледственных пристрастий. Так, в ее книге, несомненно, дает о себе знать
патерналистский подход к неграм - дружелюбно-покровительственное отноше-
ние, готовность оценить и понять их сколько угодно, но - "на своем мес-
те". Читатель без труда уловит его в том, как она противопоставляет ис-
торию своего дядюшки Питера известному дяде Тому Г. Бичер-Стоу, как ри-
сует кормилицу Мамушку, Большого Сэма и др. Эти ноты у Митчелл сквозят
даже намеренно вызывающе, когда, например, она начинает рассказывать,
как "в области, давно знаменитой своими добрыми отношениями между рабами
и рабовладельцами, начала расти ненависть и подозрительность" (не желая
замечать, что если подобные отношения где-то и существовали, то это зна-
чило лишь, что одобряемые ею невольники были не просто по положению, а и
по чувствам рабы; не желая знать ничего о том действительном сопротивле-
нии, которое с самого начала все сильнее охватывало негритянское населе-
ние и принимало самые разные формы, от пассивного притворства до побегов
и организованных восстаний, - как у Габриеля и Ната Тернера); или усмат-
ривает в нарождавшемся ку-клукс-клане защиту белых женщин от насилий.
Подобные утверждения, разумеется, никакого сочувствия и прогрессивно
мыслящих американцев вызвать не могли; они противоречили основной тради-
ции американской литературы от Марка Твена до Фолкнера. Все это сильно
затруднило отношения Митчелл с демократической Америкой, которая одна
могла поддержать ее сопротивление чистогану.
Однако судить роман по этим всплескам сословного высокомерия было бы
большим упрощением. Мы знаем и великие примеры, - как Толстой в предис-
ловии к "Войне и миру" объявлял, что его не интересуют низшие сословия,
а его Николай Ростов одним молодецким ударом усмирял мужицкий бунт. Но
именно эпическая правда этой книги подготовила его поворот к "Воскресе-
нию", "Не могу молчать" и открытый переход на сторону народа. Неизвест-
но, куда бы пошла дальше Митчелл, не оборви ее жизнь пьяный таксист
(1949 г.). Но ясно, что крушение рабства вытекает из ее романа с очевид-
ностью необратимой. Что касается ее критики неожиданного расизма освобо-
дителей - холодного, брезгливо-отчужденного и куда более последова-
тельного, чем прежняя дикость, то исторический опыт, к сожалению, ее оп-
равдают. Когда волна негритянского движения в стране заставила заново
взглянуть на историю и реальное положение негритянского населения, выво-
ды специалистов ее полностью подтвердили: "Права негров были немедленно
выброшены за борт, как только северные политические и экономические ли-
деры решили, что для защиты своих интересов больше не нуждаются в их го-
лосах".
Одно в книге Митчелл не требовало никаких подтверждений: сама Скар-
летт.
Литература отличается от подделок, между прочим, и тем, что читатель
чувствует себя в чужой душе, как в собственной. В век разобщения эта
черта незаменима. Со Скарлетт добавилось и то, что она попала в положе-
ние, близкое в новой Америке многим. Человек без культуры, с сильным и
острым умом и бешеной жаждой жизни, на которого обрушились все проблемы,
- несоизмеримые с ним и, кажется, непосильные, - стал побеждать их, ни-
чего о них заранее не зная; этот опыт, конечно, притягивал каждого, кому
он был по-своему знаком.
Вопрос был все тот же: как пронести и развить внутренние ценности в
мире оголенно-практического интереса. "Ах, какою леди до кончиков ногтей
она станет, когда у нее опять появятся деньги! Тогда она сможет быть
доброй и мягкой, какой была Эллин, и будет печься о других и думать о
соблюдении приличий... И она будет доброй ко всем несчастным, будет но-
сить корзинки с едой беднякам, суп и желе-больным, и "прогуливать" обде-
ленных судьбой в своей красивой коляске". А пока... пока "она не может
вести себя как настоящая леди, не имея денег", и бросила все силы своей
богатой натуры на их добывание.
Так сплелся клубок противоречий, нерасторжимо связавший в ней чистоту
и перерождение, идеал и порок, где главное было не потерять дороги,
как-то выбраться. Все соединило в себе и ее имя, удачно найденное в пос-
ледний момент, прямо в издательстве, в английском звучании которого есть
и алый цветок, наподобие нашего горицвета, и болезнь
(сохранившееся и в русском названии - скарлатина), и "блудница на
звере багряном"...
Не поддавался этот характер и мнениям, в которые его пытались уло-
вить. Напряжение и сила, с какими боролась эта душа против обстоя-
тельств, терпя поражения, падая, часто не понимая смысла происходящего,
но не сдаваясь, - не позволяли этого сделать. Напрасно говорил ей Ретт,
выдавая желаемое за правду: "Мы оба негодяи". Он - циник по убеждению и
точному расчету наперед; она - под давлением необходимости, которую
обычно не сознавала до последней минуты, пока не вынуждена была преодо-
леть ее, выстоять, выжить ("выживание" - так определила тему своего ро-
мана Митчелл). Ее прыжки навстречу опасности, не предвиденной ею, мета-
ния, взлеты и временный мрак составили незабываемую картину души, за ко-
торой стали следить затаив дыхание миллионы читателей.
Видя, как приняли ее Скарлетт, писательница растерялась. А попытки
репортеров расспросить ее, не списала ли она эту женщину с себя, привели
ее в бешенство. "Скарлетт проститутка, я - нет!" "Я старалась описать
