взгляде его было что-то такое, чего она не могла понять, - не трусость и
не сожаление, а покорность силе, неизбежной и всесокрушающей. Зимний ве-
тер холодом хлестнул ее по мокрым ногам, и она вздрогнула - впрочем, не
столько от холода, сколько от страха, вызванного его словами и леденив-
шего ей душу.
- Но, Эшли, чего же вы боитесь?
- О. это не поддается определению. Бывают вещи, которые звучат очень
глупо, если их облечь в слова. Главное в том, что жизнь стала вдруг
слишком реальной, что ты соприкоснулся, сам соприкоснулся с простейшими
ее фактами. И дело не в том, что меня огорчает необходимость обтесывать
колья, стоя в грязи, - меня огорчает то, что эту необходимость породило.
И меня огорчает - очень огорчает - утрата красоты, которой полна была
прежняя, любимая мною жизнь. А ведь какая, Скарлетт, красивая была жизнь
до войны. На ней было все - и прелесть, и совершенство, и идеал, и сим-
метрия, как в греческом искусстве. Возможно, она не была такой для всех.
Теперь я даже твердо знаю, что не была. Но мне, когда я жил в Двенадцати
Дубах, жизнь казалась поистине прекрасной. И я был частью этой жизни. Я
составлял с ней единое целое. А теперь ее не стало, и мне нет места в
новой жизни, и я боюсь. Теперь я знаю, что раньше я видел не жизнь, а
лишь игру теней. Я избегал всего, что не было призрачно, - избегал обс-
тоятельств и людей, слишком живых, слишком реальных. Я злился, когда они
вторгались в мою жизнь. Я старался избегать и вас, Скарлетт. В вас жизнь
била ключом, вы были слишком реальны, а я трусливо предпочитал тени и
мечты.
- А... а... Мелли?
- Мелани - самая неясная из моих грез, она всегда присутствовала в
моих мечтаниях. И не случись войны, я бы так и прожил в счастливом уеди-
нении Двенадцати Дубов, наблюдая за тем, как жизнь течет мимо, однако не
участвуя в ней. Но вот началась война, и жизнь подлинная, реальная обру-
шилась на меня. В первом же сражении - а было это, вы помните, у
Булл-Рэна - я увидел, как друзей моего детства разрывало на куски снаря-
дами, я слышал ржание гибнущих лошадей, познал мерзкую тошноту, которая
подкатывает к горлу, когда у тебя на глазах вдруг сгибается пополам и
харкает кровью человек, в которого ты всадил пулю. Но не это самое
страшное на войне, Скарлетт. Для меня самым страшным были люди, с кото-
рыми приходилось жить.
Я всю жизнь отгораживался от людей и своих немногих друзей выбирал
очень тщательно. И вот на войне я узнал, что создал себе мир, населенный
выдуманными людьми. Война открыла мне, каковы люди на самом деле, но не
научила меня жить с ними. И боюсь, я никогда этому не научусь. Что ж, я
понимаю, что должен кормить жену и ребенка и мне придется для этого
прокладывать себе путь в мире людей, с которыми у меня нет ничего обще-
го. Вы, Скарлетт, хватаете жизнь за рога и поворачиваете ее туда, куда
хотите. А мое место в жизни - где оно теперь? Говорю вам: я боюсь.
Тихий голос его звенел от напряжения, а Скарлетт, ничего не понимая,
в отчаянии пыталась зацепиться хотя бы за отдельные слова и составить из
них какой-то смысл. Но слова ускользали, разлетались, как дикие птицы.
Что-то терзало Эшли, жестоко терзало, но она не могла понять, что имен-
но.
- Я и сам не знаю, Скарлетт, когда я толком понял, что моему театру
теней пришел конец. Возможно, в первые пять минут у Булл-Рэна, когда я
увидел, как упал первый простреленный мною солдат. Но я знал, что все
кончено и я больше не могу быть просто зрителем. И я вдруг обнаружил,
что нахожусь на сцене, что я - актер, гримасничающий и попусту жестику-
лирующий. Мой внутренний мирок рухнул, в него ворвались люди, чьих
взглядов я не разделял, чьи поступки были мне столь же чужды, как пос-
тупки готтентотов. Они грязными башмаками прошлись по моему миру, и не
осталось ни единого уголка, где я мог бы укрыться, когда мне становилось
невыносимо тяжело. Сидя в тюрьме, я думал: "Вот кончится война, и я вер-
нусь к прежней жизни, к моим старым мечтам, в свой театр теней". Но,
Скарлетт, возврата к прошлому нет. И то, с чем столкнулись мы сейчас, -
хуже войны и хуже тюрьмы, а для меня и хуже смерти... Так что, как види-
те, Скарлетт, я несу наказание за свой страх.
- Но, Эшли, - начала она, все глубже увязая в трясине непонимания, -
если вы боитесь, что мы умрем с голоду, так почему же... почему... Ах,
Эшли, не волнуйтесь: мы как-нибудь справимся! Я знаю, что справимся.
На секунду взгляд его вновь обратился на нее, и в серых глазах, широ-
ко раскрытых и ясных, было восхищение. А потом они снова стали отчужден-
ными, далекими, и сердце у Скарлетт упало - она поняла: он думал не о
том, что они могут умереть с голоду. Вечно они говорят на разных языках.
Но она так любила его, что, когда он замыкался в себе, как сейчас, ей
казалось, будто теплое солнце ушло с небосклона и она осталась в холод-
ном сыром полумраке. Ей захотелось схватить его за плечи, привлечь к се-
бе, заставить, наконец, осознать, что она живая, а не вычитанная им или
вымечтанная. Вот если бы вновь почувствовать, что они - одно целое, как
в тот давний день, когда он вернулся домой из Европы, стоял на сту-
пеньках Тары и улыбался ей.
- Голодать - не очень-то приятно, - сказал он. - Я это знаю, потому
что голодал, но я не боюсь голода. Я боюсь жизни, лишенной неспешной
красоты нашего мира, которого уже нет.
Скарлетт в отчаянии подумала, что Мелани поняла бы его. Эшли с Мелани
вечно болтают о всяких глупостях - стихи, книги, мечты, лунный свет,
звездная пыль... Ему не страшно то, что страшит ее, Скарлетт, - не
страшны режущие боли в голодном желудке, пронизывающий зимний ветер, вы-
селение из Тары, Его терзает какой-то иной страх, которого она никогда
не знала и не может вообразить. Честное слово, ну чего в этом мире еще
бояться, если не голода, холода и возможности лишиться крова?
А ведь ей казалось, что если она будет внимательно слушать Эшли, то
поймет его.
- Вот как?! - произнесла она, и в голосе ее прозвучало разочарование
ребенка, который, развернув яркую бумажную обертку, обнаружил, что внут-
ри ничего нет.
При этом возгласе Эшли печально улыбнулся, как бы прося у нее проще-
ния.
- Извините меня, Скарлетт, за все, что я тут наговорил. Вы не можете
меня понять, потому что не знаете страха. У вас сердце льва, вы начисто
лишены воображения, и я вам завидую. Вас не страшит встреча с действи-
тельностью, и вы не станете бежать от нее, как я.
- Бежать!
Казалось, из всего им сказанного это было единственное слово, которое
она поняла. Значит, Эшли, как и она, устал от борьбы и хочет бежать. Она
чуть не задохнулась.
- Ох, Эшли, - вырвалось у нее, - как вы не правы! Я тоже хочу бежать.
Я тоже от всего этого устала!
Он в изумлении поднял брови; в эту минуту она своей горячей рукой
схватила его за плечо.
- Послушайте меня, - быстро заговорила она; слова полились неудержи-
мым потоком, подгоняя друг друга. - Я же говорю вам: я тоже от всего
этого устала. До смерти устала и не желаю больше так жить. Я боролась за
каждый кусок хлеба, за каждую лишнюю монету, я полола, и рыхлила моты-
гой, и собирала хлопок, я даже пахала, а потом вдруг поняла, что не же-
лаю больше так жить - ни минуты. Говорю вам, Эшли: Юг умер! Умер! Янки,
вольные негры и "саквояжники" стали здесь хозяевами, а для нас ничего не
осталось. Эшли, бежим отсюда!
Он наклонился к ней и впился взглядом в ее пылающее лицо.
- Да, давайте убежим-бросим их всех! Устала я гнуть спину на других.
Кто-нибудь о них позаботится. Когда люди сами не могут заботиться о се-
бе, всегда ведь находится кто-то, кто берет на себя заботу о них. Ах,
Эшли, давайте убежим, убежим вдвоем - вы и я. Мы могли бы уехать в Мек-
сику - мексиканской армии нужны офицеры, и мы могли бы быть так счастли-
вы там. Я буду работать на вас, Эшли. Я для вас горы сверну. В глубине
души вы сами знаете, что не любите Мелани...
На лице его отразился испуг, изумление, он хотел что-то сказать, но
она не дала ему и. рта раскрыть, обрушив на него поток слов.
- Вы же сами сказали мне в тот день, - помните тот день? - что любите
меня больше! И я знаю, что вы не изменились с тех пор! Я же вижу, что не
изменились! Вот только сейчас вы говорили, что она для вас как сон, как
мечта... Ох, Эшли, давайте уедем! Я могла бы сделать вас таким счастли-
вым. Ведь Мелани, - с жестокой откровенностью добавила она, - Мелани
больше не сможет... Доктор Фонтейн сказал, что у нее никогда уже не бу-
дет детей, а я могла бы родить вам...
Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она, задохнувшись,
умолкла.
- Мы должны забыть тот день в Двенадцати Дубах.
- Да неужели вы думаете, что я могу его забыть?! Разве вы его забыли?
Можете, положа руку на сердце, сказать, что вы меня не любите?
Он глубоко вобрал в себя воздух и быстро произнес:
- Да, могу. Я не люблю вас.
- Это ложь.
- Даже если и ложь, - сказал Эшли мертвенно ровным, спокойным голо-
сом, - обсуждать это мы не станем.
- Вы хотите сказать...
- Да неужели вы думаете, что я мог бы уехать и бросить Мелани с нашим
ребенком на произвол судьбы, даже если бы я их ненавидел? Мог бы разбить
Мелани сердце? Оставить их обоих на милость друзей? Скарлетт, вы что, с
ума сошли? Да неужели у вас нет ни капли порядочности? Вы ведь тоже не
могли бы бросить отца и девочек. Вы обязаны о них заботиться, как я обя-
зан заботиться о Мелани и Бо, и устали вы или нет, у вас есть обязатель-
ства, и вы должны их выполнять.
- Я могла бы бросить отца и девочек... они мне надоели... я устала от
них...
Он склонился к ней, и на секунду с замирающим сердцем она подумала,
что он сейчас обнимет ее, прижмет к себе. Но он лишь похлопал ее по пле-
чу и заговорил, словно обращаясь к обиженному ребенку:
- Я знаю, что вы устали и все вам надоело. Поэтому вы так и говорите.
Вы тянете воз, который и трем мужчинам не под силу. Но я стану вам помо-
гать... я не всегда буду таким никчемным...
- Вы можете помочь мне только одним, - хмуро произнесла она, - увези-
те меня отсюда и давайте начнем новую жизнь в другом месте, где, может
быть, нам больше повезет. Ведь нас же ничто здесь не держит.
- Ничто, - ровным голосом повторил он, - ничто, кроме чести.
Она с глубокой нежностью смотрела на него и словно впервые увидела,
какие золотые, цвета спелой ржи, у него ресницы, как гордо сидит голова
на обнаженной шее, какого благородства и достоинства исполнена его
стройная фигура, несмотря на лохмотья, в которые он одет. Взгляды их
встретились - в ее глазах была неприкрытая мольба, его же глаза, как
горные озера под серым небом, не отражали ничего.
И глядя в эти пустые глаза, она поняла, что ее отчаянные мечты, ее
безумные желания потерпели крах.
Разочарование и усталость сделали свое дело: Скарлетт уткнулась лицом
в ладони и заплакала. Еще ни разу в жизни Эшли не видел, чтобы она так
плакала. Он никогда не думал, что такие сильные женщины, как Скарлетт,
вообще способны плакать, и волна нежности и раскаяния затопила его. Он
порывисто шагнул к ней и через минуту уже держал ее в объятиях, нежно
баюкая, прижав ее черную головку к своей груди.
- Милая! - шептал он. - Мужественная моя девочка... Не надо! Ты не
должна плакать!
Он почувствовал, как она меняется от его прикосновения, стройное те-
ло, которое он держал в объятиях, запылало, околдовывая; зеленые глаза,
обращенные на него, зажглись, засияли. И вдруг угрюмой зимы не стало. В
сердце Эшли возродилась весна - почти забытая, напоенная ароматом цве-
тов, вся в зеленых шорохах и приглушенных звуках, - бездумная праздная
весна и беззаботные дни, когда им владели желания юности. Тяжелых лет,
выпавших за это время на его долю, словно и не было - он увидел совсем
