рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вел прямиком к смерти;
одних она убивала собственными руками, других - руками озверевшей от
страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не
радовало меня.
Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать
свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой
вершине власти, отберу способных ребят - и буду учить. Сначала азы: основы
механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтвержден или
опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и
порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время
чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь
это умею: немало моих ребят честно заняло свое место в науке, хоть для
славы мне хватило бы и одного Баяса.
Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать - и
Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство -
все равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.
Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние
и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры -
аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый
ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!
Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к
победе - к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.
Ладно, Квайр останется - независимый и сильный. Мы сколотим из
соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы
не тронем, и еще сотни лет мрак невежества будет душить страну.
Мы не тронем хозяев - они опора Баруфа - и все то же бесправие и
нищета останутся людям предместий.
Мы не тронем землевладельцев - это пахнет гражданской войной - и
почти ничего не изменится для крестьян.
Так зачем же все это?
Да, я знаю: цель Баруфа - единственно достижимая, всякий иной путь
ведет прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их -
уже благо. Но поражение только убьет нас, победа сделает нас рабами,
загонит в узкий коридор, откуда нет выхода... или все-таки есть?
Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды
ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.
- Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно
велика.
- Значит, началось, - сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. - Давай,
Асаг, готовь и ты гонца.
- Куда?
- В Кас. К Охотнику.
- А я по нем не соскучился!
- По-другому не выйдет. Восстание без головы...
- А у нас, вестимо, головы не сыскать!
- Головы есть, даже ты сойдешь. Не пойдет народ за Братством.
- Что, старое заговорило?
Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в
Олгоне: человеческая жизнь - паутина, неосторожное слово - и ее унесло.
Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе
не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:
- А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.
- Значит, выбрал уже?
- Еще нет, - ответил я честно.
Он усмехнулся, покачал головой и спросил - уже мягче:
- Так за нами, говоришь, не пойдут?
- Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно,
кто с нами завтра останется.
- Свои, кто же?
- Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство
в бога не верует, да лавки жжет. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью
ладите, не тебе объяснять.
- А Охотник что же?
- Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он еще
десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле.
Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и
распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать,
Асаг. Если опоздаем - Квайру конец. Сперва Квайр - потом уже Садан.
- Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоем
дружке? Самим камень себе на шею повесить?
- Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватский
ошейник.
- Одного другого не слаще.
- Может быть. Только с Охотником еще можно бороться, а вот с
Кеватом...
- Да как знать!
- Асаг!
Он поднял голову.
- Война с Кеватом будет все равно. Если Охотник... мы хотя бы сможем
сопротивляться. Если нет - никакой надежды!
- Да, - сказал он угрюмо, - лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне
голову в заклад ставить... да уж кабы только свою, - покачал головой и
побрел к выходу.
- Асаг!
- Ну что еще?
- Когда начнется, я должен быть с Огилом.
- На две стороны, что ли?
- Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.
- Оно так, - согласился он, - да ты и мне нужен.
- Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда еще не выбрал.
- А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?
- Конечно.
- Так на что оно тебе?
- Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь... зачем
жить?
- Экой ты... непонятный, - как-то участливо сказал Асаг. - Ладно,
долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне
тебя не оберечь.
- Да мне столько не прожить!
- Как знать, - сказал он задумчиво. - Как знать.
3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ
Я все-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла
передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в черном зеве надвратной
башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать
из полусотни. Еще на один бой.
Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы
закрыть глаза, не видеть, не слышать... уснуть.
Не смогу. Зарево лезет сквозь черные прутья решетки, в черном небе
кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса
снова рвется отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.
Лучше бы снова бой. Пока дерешься, все просто. Нет ни прошлого, ни
будущего - только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и
толчок отдачи. Кровь на снегу и щелканье пуль, стоны раненых, вопли
уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.
А в промежутках - усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен
делать, словно не ты сейчас убивал людей - убивал и будешь опять убивать.
Словно все это не со мной.
Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала
проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я
стиснут, я ничего не могу. Я растворен в ней, я - часть толпы, всем
многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду,
завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает
к горлу, когда я чувствую _э_т_о_... мягкое под ногами. Обломки мебели,
разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже
полотнище пламени, хмельное, оранжево-черное вываливается на улицу и
сыплет искры в лицо.
И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником
сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня
султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони
топают, звякают сбруей...
И - взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение,
запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы
впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице.
Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и
тянет меня...
И - тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед
потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.
Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в
людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот
тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек
кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:
- Там наши братья! Свободу мученикам!
А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я
спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же
нетерпеливую радость.
И снова эти ворота - они распахнуты настежь, и оттуда выносят или
выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них
человека, к которому меня водила Суил.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и
остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.
Только к себе - их я могу оправдать. Я знаю их жизнь - знаю, но сам я
не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и
позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг,
когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:
- К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!
...Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха - но там, в
темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружье...
- Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?
Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе,
завертел тяжеленный ворот. Решетка приподнялась, несколько теней
скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решетка
закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.
- Здравствуй, Учитель, - тихо сказал Эргис, и мы обнялись.
- Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащелкали!
- Нас тоже. Днем нас было полсотни.
- Да уж! - пересчитал нас взглядом, оглянулся. - Погоди, а у бойниц
кто есть?
- Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.
Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоем у огня.
- А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?
- По-всякому. А как вы?
А что нам?
- Своих повидал?
- А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро
домой, так руками замахала. "Тут доживу, мол, в покое". Ты Зиран-то
помнишь?
- Конечно!
- Тоже там. Дочку просила поискать.
- А как Огил?
- Здоровехонек, - как-то нехотя ответил Эргис.
- Что-то случилось?
- Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а
нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая
рука, почитай.
- Значит, плохо?
- Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела
плечиком оттерли.
- И тебя?
- Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я
мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя
сыскал, Учитель!
Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис.
Пока я не повидаю Баруфа...
- Что в городе?
Эргис усмехнулся:
- Да, считай, все. Как уходил, еще только у дворца дрались. Кеватское
подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал.
Охрану поставил - и все.
- На улицах дерутся?
- Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?
- Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?
- А то!
- Ее тоже. Уже давно.
- Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.
- Ты меня долго искал?
- А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошел, где горячей, да и в
