Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за
мной - вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет,
ребята! Обойдемся.
Я улыбнулся, и публика рассердилась.
- Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? -
осведомился из темноты хорошо поставленный голос.
- Постараюсь.
- Отбрось гордыню свою!
- Это не гордыня, - объяснил я ему спокойно. - Я ведь о вас забочусь.
Гаже труса только лежалый труп.
Кто-то фыркнул во мраке.
- Знаешь ли ты, перед кем предстал? - спросил величавый голос.
- Догадываюсь.
- Обвинение тебе ведомо?
- Хотел бы услышать.
- Ты уличен в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с
врагами господа нашего.
- Разве я уже уличен?
- Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но
чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий
грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях
наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед
судом братским и принять без гнева приговор его?
- А если нет?
- Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдем способ передать
тебя в руки Церкви.
Даже не страх - безмерное удивление: это возможно? Это со мной?
Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг дает под дых. И
вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый
раз. Уже во второй арест, в первый - морили голодом и гноили в карцере, но
не били.
Следователь заорал:
- Встань, скотина! - но я только усмехнулся, и тогда он ударил меня
ногой в живот. Я мешком свалился со стула, и они с конвоиром взялись за
меня, но пока я не ушел в темноту, пока я еще чувствовал что-то, во мне
стояло удивление: это возможно? Это меня, цивилизованного человека, в
самом центре цивилизованного Квайра, как мяч, цивилизованные на вид люди?
Я облизнул губы и ответил... надеюсь, спокойно:
- Я хочу кое-что сказать... пока не начали.
- Говори.
- Я - не Член Братства, и вы не вправе меня судить. Но я сам к вам
обратился, потому что гибель грозит многим людям, а потом и всему Квайру.
Если такова цена вашей помощи, я готов к суду, и без спору приму все, что
вы решите.
- Здесь не торгуются!
- А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если
вы мне этого не позволите - разве я не вправе просить, чтобы тогда его
сделали вы?
Они переговаривались в темноте. Невнятно гудели голоса, и снова я был
один... один... один.
- Хорошо, - оборвал разговоры звучный голос. - Братство поможет вам.
Отринь заботы и очисть душу. Итак, готов ли ты с открытым сердцем
предстать перед судом Братства нашего?
- Да.
- Назови имя свое и имена родителей твоих.
- Меня зовут Тилар, и родился я в Квайре. Родителей не помню, потому
что меня увезли за море ребенком.
- Кто?
- Не знаю. Я вырос в Балге, в семье оружейника Сиалафа...
Отличная мысль: я просто перескажу им сюжет такого любимого в детстве
"Скитальца" Фирага. Надо только поближе к тексту, чтобы не завраться в
деталях.
- Когда ты вернулся в Квайр?
- Меньше года назад. Я сразу пришел к Охотнику.
- Зачем?
- Мы росли на одной улице. Больше я тут никого не знал.
- Почему ты вернулся в Квайр?
- Потому, что сбежал из тюрьмы и не мог оставаться в Балге.
Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока
мой мозг не затуманен страхом... а может, еще и выпутаюсь?
- Именем Господа, - торжественно спросил меня, - как перед ликом его,
ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а
если не звал, не являлись ли они тебе сами?
- Нет!
- Клянись!
- Клянусь именем господним!
- Ведомы ли тебе молитвы?
- Какие именно?
- Читай все, что знаешь.
Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в
детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться
язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды.
- Довольно! Почему ты переиначил слова?
- Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так.
- Они снова потолковали и тот, кто вел допрос, сказал чуть мягче.
- Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой
меты.
Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать
кому-то свои шрамы - это заново пережить все унижения, это унизиться
вдвое, потому что кто-то узнает, что _о_н_и_ творили со мной.
- Нет, стыжусь!
- Отбрось стыд, как перед лицом Господа, - посоветовали мне. Спасибо
за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я
знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я
ненавидел их!
Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали
рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня;
я дрожал и щелкал зубами, но в этом было какое-то облегчение, словно холод
замораживал стыд.
А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один
даже ткнул чем-то острым в спину, а когда я дернулся, что-то сказал
другому. Третий тронул шрам на груди и спросил:
- Где это тебя?
- В тюрьме, - буркнул я сквозь зубы.
- За что?
- Понравился.
Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.
Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая
одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже
ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их
одолеть. Вот теперь я смогу.
Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твердо придерживаясь
Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдет и тут.
Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда.
Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память - моя гордость и
мое проклятье - не подведет меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за
мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало,
правда?
Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счет в
мою пользу, но это еще не победа. Они еще что-нибудь припасли. Что-нибудь
эффективнее но попроще...
Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в
ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом
сказал торжественно и величаво:
- Нам не в чем тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не
оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут
решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом
божьим, дабы его воля решила твою судьбу?
- Я в вашей власти, наставник.
- Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?
- Чем скорей, тем лучше.
Я все еще ничего не боялся. Страх будет потом - если останусь жив. А
пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для
того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком
глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться
жить заново, найти семью и любовь - и умереть так глупо и бесполезно.
Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?
А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили
огромный костер, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел
на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с
собой.
- Ты готов, брат?
- Да, наставник.
Слово "брат" - это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий - но
все-таки проблеск.
Он за руку подвел меня прямо к огню и показал в самое пламя:
- Видишь, знак господень?
И я увидел среди углей раскаленный докрасна диск.
- Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом.
Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.
Я кивнул, потому что не мог говорить. И все-таки злоба была сильнее
страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы
заплатите мне.
Я уже мог говорить и хрипло спросил:
- Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.
- Господу все равно, - ответил он тихо.
Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с
первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем
лишиться одной из них!
Но все решено и нет обратного хода... Я сбросил тапас, закатал повыше
рукав рубахи и стремительно - чем быстрее, тем больше надежды! - сунул
левую руку в огонь.
Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.
- Как клясться? - прохрипел я сквозь красный туман.
- Клянусь...
- Клянусь...
Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я
повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во
мне не было даже злобы - только тупое, каменное упрямство.
- Бросай!
Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать
его от меня. Боль все равно осталась, вся рука была только болью, и в
сердце словно торчал гвоздь.
Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой
пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с
рукой. Я не мог на нее посмотреть.
- Добрый брат! - сказал священник умильно. - Восславь этот час, ибо
чист ты перед господом и людьми!
- Слава богу, - сказал я устало. - Это все, наставник?
Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвел взглядом их лица:
суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на
меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской - и я
безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, изможденное,
обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нем была
холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза,
а в складке губ таилась угрюмая властность.
- Это все? - спросил я его.
- Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим,
считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел...
- Зачем же вы позволили?
- А кто знал, что ты вывернешься?
- А теперь что?
- Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.
- Присесть бы, - сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни
проблеска мысли, одна только боль...
- И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.
Меня подвели к скамье, и я упал на нее. Мне не о чем думать. Слишком
много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я еще поторгуюсь.
Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:
- Присядь-ка. Надо потолковать.
Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.
- Стать вашим, говоришь? Но я - друг Охотника и не могу его предать.
Если вы ему враги...
- Ну, до того еще когда дойдет! А ты вроде бы говорил, что вы не во
всем согласны?
- Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара - это раз.
Войну надо кончать - два. Гнать из Квайра кеватцев - три. А остальное...
это еще дожить нужно. Подходит это вам? Если нет... прости, но клятва для
меня - не пустяк. Я свое слово до конца держу.
- Ты глянь, - сказал он с усмешкой - на горло наступает! Ровно это он
тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу, хоть не
заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А как
войну кончим, да кеватцев перебьем, может, с твоим Хозяином и схлестнемся.
Так ведь тоже дожить надо, а? Годиться?
- Пока да. Я готов вступить в Братство и сделать все, в чем
поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду.
