Трудно ему приходилось: ум, привыкший к конкретному и простому, очень
трудно схватывал суть. А еще заскорузлая корка суеверий и предрассудков:
это было достаточно больно - для него, а порой и достаточно опасно - для
меня.
Но мы оба уже научились вовремя остановиться, обойти опасное место и
нащупать окольный путь.
- Смотри, - говорил я ему. - Вот сегодняшняя сводка. Локих заказал
трехдневную службу с молитвами о победе Квайрского оружия. Тисулар
задержал выход обозов с продовольствием для армии. Кеватский посланник
взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на тайное
совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещен и заменен
поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона. Люди Симага арестовали
Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме
не оставили. Ну, какая тут связь?
- А черт его знает!
- Давай разбираться. С чего начнем?
Он хмуро пожимал плечами.
- Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К нам он,
конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идет о
крупном наступлении, иначе зачем бы тревожит бога?
- Пожалуй.
- И Тисулар это подтверждает: задержка обозов сорвет или отсрочит
наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики, а у
наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет принять
меры.
- А Тисулару это на что?
- Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно столько
же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен - он вельможа, а
не солдат, но в армии не любят Тисулара, и армия устала от поражений.
Несколько удачных операций - и положение Эслана сразу упрочится. А уж
тогда...
- Может, так и надо?
- К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдет.
- Чего?
- Это значит: война с Кеватом, ведь Тисулар их ставленник. Эслан
побоится. Ладно, теперь акхон. Ну, его положению не позавидуешь. Он,
иноземец, чужак в Квайре, окружил себя такими же чужаками. Почти все
поделты в стране - кеватцы, это значит, что между ним и низшим
духовенством - квайрцами - глухая стена.
- Да, простые попы его не более, чем черта почитают!
- Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем меньше
доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело дошло
до того, что во многих селах открыто молятся одиннадцати мученикам, и
теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него
наперегонки. А вдобавок - он и с Тисуларом не поладил, есть у него
привычка лезть не в свои дела.
- Ну и что?
- Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он и затеял
процесс против родни одиннадцати.
- А тут мы. Ну, а дальше?
- А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна - слухи
о смещении Нилура.
- Слухи?
- Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура
- но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель - поделит Илоэс,
казначей святейшего двора, его дядя по матери.
- А чему ему Нилур не угодил?
- Нилур - единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его
приближенных нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха
подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после
того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое
страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую
годовщину казни мучеников.
- За это он, небось, и ухватился...
- А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут
расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения
весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут... понимаешь, не нужен
акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три
вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них - определение
Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.
Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и
губы почти совсем исчезли в его белизне.
- Ты... т-ты уверен?
- Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.
- Да уж... не упустим.
- Будем дальше?
- Нет уж... хватит с меня. Спешное что есть?
- Сразу сказал бы.
- Коль так, давай почивать.
- Ложись, я еще поработаю.
- Хватит с тебя, - сказал он и дунул на лучину. - И так дошел - в
гроб краше кладут!
- А ты сам здесь посиди!
- И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.
Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру,
поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:
- Отпусти меня на денек к матери. Куда я денусь?
Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:
- А ты что, и впрямь ее за мать считаешь?
- Асаг, _т_ы_ свою мать знал?
- Само собой.
- А я нет.
Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:
- Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди - на день!
Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала
ко мне.
- Сыночек, сыночек! - шептала она исступленно, словно вдруг позабыла
все другие слова. Я гладил ее волосы, ее мокрые щеки, и тихая теплая
радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей
смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды - только с печалью -
подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не
прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что
ей прощать, в эту минуту я все ей простил - и позабыл о ней.
- Полно матушка, - сказал я тихо, - идем в дом, простынешь.
И она повела меня за собой, словно я все еще мальчик, которому
страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я
увидел Суил.
- Здравствуй, птичка!
- Здравствуй, - тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и
этот румянец... я испугался. Я боялся поверить.
- Сынок, - спросила Синар, - ты как, насовсем?
- Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло...
- Знаю, - сказала она, - сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не
осужу. Голоден, чай?
И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так
хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти
забытый Тилам Бэрсар.
Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным
оборванцем? Никак. Совсем никак.
- Ты чего? - спросила Суил.
- Что?
- Смеешься чего?
- Потому, что мне хорошо.
Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:
- Так не зря ж молвлено: "отчий дом краше всех хором".
Даже тех где я нынче живу.
- Как вы тут жили? - спросил я мать. - Деньги у тебя еще есть?
- Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая
швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.
- Прости, матушка!
- Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в
нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!
- А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что
хочу, чтобы людям получше жилось.
- Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех ее
менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит,
страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть
малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!
Потерпи, матушка, все тебе будет.
И я спросил у Суил:
- А ты, птичка? Ты меня подождешь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе
прийти?
Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и
сказала просто:
- Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько
велишь.
И потом в моем подземелье, в самые черные мои часы, только и было у
меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в
мою руку Суил.
А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг - не
просто привычная темень моей тюрьмы, а черная ночь, придавившая Квайр.
Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти
без надежды. Потому, что теперь это было мое дело, и больше некому было
делать его.
Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без
устали день и ночь. Сотни людей исчезали в ее пасти. Те, кто любил родину
и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то
не угодил Тисулару или кому-то из его холуев, те, кого оклеветали враги,
те, кто просто попался в нее. Одни исчезали в застенках бесследно, другие
на миг возникали на плахе, чтобы опять - уже навек - кануть в небытие.
Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили
каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы -
лучшие люди Квайра! - навек уходили во тьму.
Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство
пока притихло. Ложное спокойствие - и зря Тисулар обольщался предгрозовой
тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар,
как пар в котле, где клапан заклинен. Ничтожный повод - и грянет взрыв.
Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и
боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как
общее горе, сблизило нас.
Он верил мне - и не верил, доверял - и опасался, мы ссорились,
спорили, с трудом понимали друг друга - и все-таки я был рад, что в этот
жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.
Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной
игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.
Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж
слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа
каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это?
Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь
верить и тем, кому не можешь не верить.
Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он
мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы.
Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые
силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут
сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк - и все
полетит к чертям.
Он подсадил меня к Братству.
Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.
Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чем дело, я бы полез
напролом, - и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что
я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно,
остальное он тоже предвидел?
Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я
не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу - но быть куклой в его
руках? Да нет, хватит, пожалуй.
И еще одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не
вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а
каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека
от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне - здесь она
подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке.
Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки
был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию
к гаданию по звездам, химию - к колдовству, физику - к многословным
рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.
Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и
