осужденных. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла
Ваора. Нет, не шла. Ее волокли под руки два здоровенных попа, а следом
вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за черною глыбой, а когда
появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла
быт Ваорой эта старуха! Нечесаные космы скрывали ее лицо, и что-то вроде
надежды - а вдруг?
Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она -
Ваора! - пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала
волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их
к столбам.
Появился еще один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал,
надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо
Ваоры и ее распахнутые в муке глаза. Она искала кого-то в толпе, и я,
рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела
меня, но глаза ее остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.
И я обо всем забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что
было мочи:
- Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!
Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел
заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по
площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нес
с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом
загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.
В воротах стражников не было - видно тоже смотрели на казнь, мы
выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привел меня в тот же
сарай.
Спасибо Ирсалу, он так и молчал всю дорогу. Я не мог бы с ним
говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не
могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же подл и жесток. Почему я
вообразил, что смогу в нем что-нибудь сделать? Как ни крои историю, но
людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари...
А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь на
повязке. И уже ненависть, а печаль...
Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упреков, но лицо его было
добрым и грустным.
- Беда с тобой, парень, - сказал он совсем не сердито. - Ты, видать,
свою голову и в грош не ставишь.
Я не ответил.
- А все-таки порадовал ты ее...
И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли...
Я здесь навсегда. Этот мир - теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нем такое
творилось. Что я могу? Одинокий, беспомощный чужак, подозрительный и
поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие - а он пока
ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы и
нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу.
- Ирсал, - сказал я, - а ведь акхон уже понял, что кто-то ему мешает.
Что теперь будет?
- Чего?
- Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что не достанет
больше никого из тех, кто ему нужен.
- Д-да! - сказал Ирсал и утопил лицо в ладони. - Ты посиди, а? Я
быстро!
- Я с тобой.
- Это еще зачем?
- Надо.
Он покосился с сомнением, подумал - вдруг согласился.
И мы оказались в каком-то заброшенном доме. Особенно противный,
затхлый холод - и страх. Я слишком резко начал. Так круто, уже и не
отступить.
Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я сразу
же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть.
Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала, опять на
меня и сказал - как будто бы без угрозы:
- Хорошо ты блюдешь закон, брат Ирсал.
Ирсал побледнел.
- Это моя вина, - сказал я устало. - Я хотел тебя видеть.
- Зачем?
Я сказал - все так же устало. Я и правда очень устал.
- А мне-то что?
Голос был равнодушен, но лицо отвердело, и зрачки сошлись в колючие
точки.
- Я не знаю, как поступит акхон. Захочет сам докопаться - это
полбеды. А вот если попросит помощи у теакха...
- Ну, попросит.
- И ему не откажут!
- Да! Нынче в городе да солдатня кеватская! Народ-то, что пересохшая
солома - огня мимо не пронесешь. Смекаешь, брат Тилар! А у Охотника-то ты
что работал?
- Думал, - заметил, что он нахмурился и пояснил: - Мне передавали
сведения от лазутчиков. Надо было сложить одно с другим и прикинуть чего
ждать.
- И что, многих ты знал? - спросил он жадно.
- Зачем? Ни они меня, ни я их.
- Хитро! Ладно, гляну, как оно нам сладится. А ты чего с Охотником не
ушел?
- Не дошел бы, - сказал я неохотно. - В тюрьме пересидел.
Он опять оглядел меня, кивнул и обернулся к Ирсалу:
- Тебя, брат Ирсал, прощаю для первого раза. Иди, он при мне будет.
- Позволь поговорить с Ирсалом, брат.
- А кто тебе мешает? Говори!
А в глазах уже подозрение, и я не стал рисковать. Попросил только:
- Позаботиться о моих, брат. И ради бога, успокой мать, очень тебя
прошу!
Он кивнул, прижался щекой к моей щеке и поскорее ушел.
Странная началась у меня жизнь, романтическая до тоски. Гулкое
подземелье в развалинах старого храма, знобкая сырость и сырая темнота.
Только ночами я выходил глотнуть мороза, но и тогда за спиной торчала
безмолвная тень.
Два человека делили со мной неуют темницы. Первый - был сторож, он
носил мне еду и следил за огнем в очаге. Второй - тот самый человек, брат
Асаг, он приносил мне вести.
Правда, тогда я не замечал неудобств. Темнота дня и темнота ночи были
одинаково годны для работы, а ее мне хватало с лихвой. Я работал, как
черт, пытаясь обогнать время, и боялся, что уже безнадежно отстал. Плохо
была поставлена в Братстве разведка. Они знали все, что творилось в
предместьях, многое из того, что случалось в богатых кварталах, а за
пределами города - ничего. Словно глухая стена отделяла Братство от мира.
Я долго не мог втолковать Асагу, что же мне надо. Нет, он был вовсе
не глуп. Просто делил весь мир на "наше - не наше", а все, что "не наше",
было чуждо ему.
С Асагом все было непросто. Он слишком отвык от возражений, я здорово
рисковал всякий раз, когда спорил с ним.
Неизбежный риск - ведь я должен был стать с ним на равных, добиться,
чтобы ни одно мое слово не могло быть отвергнуто просто так. Ничего я ему
не спускал: ни насмешки, ни грубого слова; и когда мы орали друг на друга,
по лицу моего стража я видел, что жизнь моя не стоит гроша. Но я просто не
мог быть осторожным. Это было начало игры, и ему надлежало запомнить то,
что я ничего не боюсь, никогда не вру, говорю только то, что знаю, а знаю
больше, чем он. Впрочем, риск был не очень велик, потому что я уже знал,
что при всей своей грубой властности Асаг незлопамятен и справедлив,
может, он не простит мне ошибку, но всегда простит правоту. Мы ругались -
и привыкли друг к другу, и однажды Асаг усмехнулся и сказал, покачав
головой:
- Господи, да как это тебя Охотник терпел? Вот уж нынче у него
праздничек!
- Он-то не жаловался.
- Еще бы! С тобой жить - что голышом в крапиве спать, а дело ты,
кажись, знаешь. Ладно, хватит собачиться, садись да выкладывай, что тебе
от нас надобно.
Мы сели, я перечислил все, что хотел узнать.
- Мне нет дела, кто у тебя занимается разведкой. Мне нужны только
сведения. Первое: все аресты. Кого взяли, за что, кто за ним приходил, был
ли обыск, опрашивали ли соседей, какие им вопросы задавали.
Асаг только головой покрутил, но смолчал.
- Второе: войско. Какие в городе части, где стоят, кому подчиняются.
Регулярно ли платят жалование, кто командиры. Для каждого: характер,
родство, связи, кому сочувствует.
- Да ты в своем уме? Откуда...
- Откуда хочешь. Может, у кого-то из солдат есть родня в Садане.
- Ладно. Чего еще?
- Все, что делается во дворцах локиха, акхона и Тисулара. Кто на
доверии, кто в опалке, с кем встречались и, главное, гонцы.
- Ну, ты и запрашиваешь! Что я тебе, господь бог?
- Мы не на базаре, Асаг! Грош цена твоей разведке, если мы не можем
опережать врага. Мы должны знать то, что он уже сделал. Хочешь пример? Я
узнаю о тайной беседе Тисулара с акхоном, после чего кто-то из них или оба
сразу отправляют гонцов в Кайал. Ясно, как день: они уже столковались, и с
ликихом, можно сказать, покончено. Но путь до Кайала неблизкий, у нас
будет время кое-что предпринять. Ясно?
- Давай дальше, - хмуро сказал Асаг.
- Дальше мне надо знать, что делается в стране. Как с хлебом, платят
ли налоги, не бегут ли уже в леса. Как настроены калары, что говорят о
войне, как относятся к Тисулару.
- А это еще зачем?
- Затем, что в Квайре, Биссале и Согоре живет треть населения страны.
Не грех бы поинтересоваться, что думают остальные две трети.
- Да, - только он почти с уважением, - котелок у тебя варит. Только
что в нем за варево, а?
И поехало понемногу - с руганью, со скрипом, с ошибками, но туда,
куда надо. Квайр открывался мне, и это был совсем незнакомый, не очень
понятный город.
Он открылся с предместий - с Садана и Ирага - ведь это было то, чем
жило Братство, что вырастило и питало его. Садан был важней. Я видел его
только мельком: те же грязные улочки и убогие домишки, те же угрюмые,
испитые лица, та же беспросветная нищета. Даже большая - ведь в Ираге жили
вольные люди, а в Садане - подневольные ткачи. Тысяча людей, лишенных
всяких прав - даже права поменять хозяина.
Лучшие мастера за день работы получили 5-6 ломбов (а прожиточный
уровень 4-5 ломбов в день). Шерстобиты - 4 ломба, чесальщики шерсти - 3. С
них драли налоги, вычитали за хозяйские инструменты, за брак (а
надсмотрщики браковали до трети работы). Их били плетьми за дерзкое слово,
за сломанный станок бросали в тюрьму, за невыход на работу ставили к
позорному столбу. Армия доносчиков превращали их жизнь в вечную пытку
страхом. Только Братство было у них - единственная их защита, последняя
надежда. Это оно усмиряло надсмотрщиков, убивая самых жестоких. Это оно
истребляло доносчиков и их семьи. Это оно в ответ на произвол жгло
мастерские и склады шерсти.
Братство было таинственно и неуловимо. Темное облако мифов окружало
его, и не было в Квайре человека, который осмелится отказать тому, кто
скажет: "Во имя святого Тига".
По косвенным сведениям, замечаниям, намекам я уже мог представить
структуру Братства. Наверное в нем было не так уж много народу, иначе
власти - за столько-то лет! - нашли бы его следы. Большинство - младшие
братья - входили в не связанные между собой группы, которые звались
д_о_м_а_м_и_. Во главе каждого дома стоял Брат Совета, и все они
составляли Совет, управляющий делами Братства. Но главные решения
принимала совсем небольшая группа - Старшие братья. Их слово было законом,
а власть - абсолютной. Асаг был Старшим. Кстати, он вдруг перебрался ко
мне в подвал.
- К родичам отпросился, в деревню. Мне-то нынче простор надобен, а
попробуй, не пойди на работу!
Я только головой покачал. Этот властолюбивый человек, хозяин над
жизнью и смертью сотен Братьев - и вдруг забитый ткач из Садана? Вот тебе
и одна из причин неуловимости Братства.
Асаг не сидел на месте, только на ночь он возвращался в подвал. Долго
отогревался, медленно ел, чуть не засыпая в тепле. А потом вдруг
встряхивался, хитро щурил глаза:
- Ну, что новенького, брат Тилар?
- Начнем со старенького, - отвечал я привычно, и начиналась работа.
Это были мои часы: полновластный хозяин становился учеником, и я учил его
трудной науке обобщения данных.
