нужен?
- Ты не дойдешь до Каса.
- Ты это знаешь!
- Да, - сказал он спокойно. - Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь
молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня
крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу - тебя
нет. Ты пропадешь.
- Хороший предлог.
- Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только
твоя голова, но и ты сам.
И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради
этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.
И я пробурчал, сдаваясь:
- А сам как пойдешь? Больной?
- Не в первый раз. Спим?
И еще кусок жизни остался позади.
Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная,
вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший
снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил
наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в
седле Баруф и я... пока.
Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что
делать: я уже отвык быть один.
- Баруф?
Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.
- Ты уверен, что дойдешь?
Он заставил себя улыбнуться - только губами.
- Дойду. За Сафом встанем на лыжи.
- Глупость я спорол!
- Какую?
- Ведь прикидывал же насчет передатчика!
- Ты всерьез?
- А что? Не вижу особых сложностей.
- Смотри, Тилам! Люди в Квайре... бунтовщика они спрячут, но
колдуна...
- А я могу паять с молитвой!
- Смотри! - опять сказал он с тревогой. - В Квайре ты будешь один...
один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр - слишком маленький городок. Если
хоть кто-то из моих...
- Да ладно тебе! Все понимаю.
- Нет, - сказал он совсем тихо, - еще нет. Поймешь в Ираге. Будешь
жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем - понимаешь? в крайнем! -
случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.
- Ладно. Хоть одну связь дашь все-таки?
- Нет. Нужен будешь - найдут.
- А если нет?
- Хорошо бы. - Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и
почему-то стыд; словно он безнадежно виноват передо мной. - Тилам, ты
продержись, а? Доживи до весны... пожалуйста!
А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в
лесной избушке дожидаться проводника.
И снова был путь - уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь
мороза, в тяжелый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в
заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым
простором замерзшей реки.
Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и
я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как
нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.
А потом за поворотом открылся Квайр - и граница осталась позади. Он
стоял на высоком берегу - весь серый и золотой; серая линия стен,
оттененных полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними
нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.
В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса,
скрип полозьев; желтые комья навоза, обрывки соломы, вмерзшие в желтый,
истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег,
прямо в грязные объятия Ирага.
Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела,
клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье
пугливо отшатывалось от нее, заслонялось жердями хилых заборов,
отплевывалось потеками замерзших помоев.
Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного
конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на
соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи
дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и
мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков,
растрепанные кучи желтых стружек - но я все равно уже не верил им.
Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через
плетни и очутились перед кузницей.
Провожатый жестом велел обождать и канул в ее нутро. За хозяином. Был
тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого
лица и даже на носу была полоса сажи.
- Вот, - сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и
молча исчез. Довольно обидно, все-таки почти сутки вдвоем....
- Здравствуй, хозяин, - сказал я. - Меня зовут Тилар.
- Ирсал, - он черной ладонью раскрасил лицо и молча повел меня в угол
двора, в низкий бревенчатый дом.
В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две
чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас
заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела
девочка-подросток и покачивала колыбель.
- Тазир! - крикнул Ирсал. - Уйми дитя!
Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки,
взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.
- Нет, Ирсал, - сказал я. - Я тут не останусь.
Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.
- Что с ними будет, если меня найдут?
- Это уж моя забота!
- Не сердись! Просто, сели что... я ведь тоже тут на виду. Найди мне
укромное местечко, чтобы... Ну, сам понимаешь.
Ирсал не стал спорить. Подумал, прошелся пятерней по лицу.
- Можно. Есть одно. Покойной тетки мужу двоюродная сестра. Только она
того. Как померли у нее все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там,
обстирать... одна живет. А слов не разумеет. Коли не боишься...
- Чего?
Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие
считается заразным. Усмехнулся и сказал:
- Не боюсь.
И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и
странная это была жизнь.
Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка,
высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг,
что-то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был ее взгляд, а губы
беззвучно шевелились, словно там, в своем далеке, она вела нескончаемый
разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не
видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А
потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и
увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она
заковыляла прочь. И на следующую, и еще на следующую ночь. Я пугался
сначала, а вдруг понял: она просто слушает мое сонное дыхание, видно этот
звук что-то будит в ее угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно
одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно
одинок, чтобы это чем-то связало нас.
Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы.
Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от
того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня.
Днем еще можно было терпеть: додумывая кое-какие старые мысли,
придумывал из чего сотворит передатчик, но день кончался, и вечер вползал
в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и
мается огонек лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во
Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далекие
звуки.
Здесь я мог думать о Суил. Совсем не веселое занятие, потому что в
этих мыслях нет тепла. Даже имя ее, как льдинка, оно не тает на губах.
- Суил, - повторял я, и холод медленно стискивал сердце. Я ошибся:
смешная влюбленность оказалась любовью. И уже не споря с собой, я знал:
эта глупенькая любовь, эта горькая, безответная радость - лучшее, что
подарила мне жизнь. И я знал: мне не нужен этот подарок. Жить мечтою - не
для меня. Жизнь нужна мне в руках, а не в грезах, мне нужно тепло, а не
холод, холод в сердце и нетающее имя на зажатых морозом губах.
Я не выдержал. Знал, что это постоянная слабость, что слишком быстро
я сдался и слишком легко уступил. Все равно. Завтра я иду к Таласару.
Прости, Баруф, это выше моих сил. А может, наоборот? Ты _э_т_о_г_о
добивался?
Было тягостно так думать, но не думать так я не мог. Слишком свеж был
недавний урок и слишком горек. Запрограммировать меня вовсе не сложно.
Создать ситуацию, из которой для меня есть единственный выход, а тогда я
пойду до конца - я не сумею свернуть и бросить на середине начатое дело. Я
уже не могу свернуть и пойду до конца, но плясать я буду от этого
варианта.
- Биил Бэрсар? - жадно вглядываясь в меня, спросил хозяин. - Рад вас
видеть!
И я ответил его беспокойным глазам и измученному лицу:
- Все хорошо, биил Таласар. Они в Бассоте.
- Слава господу! С тех самых пор... поверите ли, ни одной ночи не
спал! А вы? Или мне не должно об этом спрашивать?
- Почему же? Кому-то надо было остаться.
- Значит, вы в городе?
Я не ответил, и он, спохватившись, быстренько перевел разговор. С
нелепым блаженством я слушал о последних дворцовых интригах, о новых
податях, о создании сыскного приказа, об отчаянном походе Угалара и
ответном походе Тубара...
- Вы улыбаетесь? - вдруг быстро спросил Таласар. - Находите сие
несерьезным?
- Нахожу, - ответил я честно. - Тубар просто тянет время. Через
месяц-другой, когда начнутся весенние штормы, он получит, наконец, свой
тарданский корпус и расколотит нас. Вот только один человек, который может
справиться с ним...
- Дос Крир? Увы! Он нелюбим владыкой, и армия ему не доверяет.
- Значит, проиграем войну...
Человеческий голос после горьких дней тишины! Я впитывал его, оживал,
смаковал разговор, как изысканное блюдо. И Таласар измолчался тоже. Мы
болтали, как двое мальчишек, упоенно, взахлеб, перескакивая с темы на
тему. О Равате и о политике Тисулара, о драгоценных квайрских камнях и о
свойствах металлов, об интригах Кевата и о суровой зиме.
Потом Таласар предложил мне с ним пообедать, но мы болтали и за
столом, и старый слуга улыбался, радуясь тому, как оживился хозяин.
А потом вспомнил о деле.
- У меня к вам просьба, биил Таласар.
- Для вас я готов на все!
- Да нет, это не так серьезно.
- Деньги?
- Пока нет. Какое-нибудь занятие, чтобы скоротать эти дни.
Неблагородно, конечно, но не умею сидеть без дела.
- У вас хороший почерк?
- Господи, биил Таласар! Я же иностранец, и в Квайре я меньше года.
Почерк ничего, но вряд ли кто-то прочтет то, что я напишу.
- Клянусь солнцем, вы заставили меня об этом забыть! Какое же занятие
вы избрали?
- Пожалуй, оружие. Новое ружье не сделаю, но починить, сумею любое.
- Вы оружейник, как и... Калат? - В какой-то мере.
Он поглядел на меня, словно бы сомневаясь, кивнул слуге, и тот
приволок разукрашенное ружье. Я усмехнулся, вытащил из кармана свои
инструменты (тайком от Баруфа я их все-таки прихватил) и мигом его
разобрал. Лопнула спусковая пружина. Я показал ее Таласару.
- Могу сделать другую, но это довольно долго. Если у вас еще ружья...
Слуга - он даже шею вытянул, глядя на мои руки - куда-то сбегал и
приволок останки другого ружья. Полный утиль - но пружина была цела, я
добыл ее, повозился с подгонкой, но все-таки вставил на место. Собрал
ружье, зарядил, и, не целясь, выстрелил в угол двери. Слуга с неожиданной
прытью кинулся поглядеть, потыкал пальцем в дыру и вернулся с ухмылкой.
- Вот и все, биил Таласар.
Он бережно провел рукой по стволу, отдал ружье слуге и отослал его.
