парапете.
А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрестках, пестрое
зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из
мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было
лучше для нас обоих.
Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и
боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне
лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет - и не разу не выдать себя?
Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их,
и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю
его. Неприятно и непривычно, потому что память - моя гордость и мое
проклятье, она сохраняет все.
Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он
был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже
любили - и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.
Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а
он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился,
а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.
Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не
рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.
Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти
ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и все-таки я
иногда ловил его взгляд - оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и
каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас
связало.
Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем
перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно,
сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне - овцы,
приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я -
делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починит его ружье,
наше приятельство стало совсем непритворным.
Вот и занятие мне нашлось - починка ружей, тем более, что инструменты
были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных
тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не
сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.
Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и
работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться,
поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый
физик профессор Бэрсар наконец-то нашел себе дело, я и смеялся, но не
всерьез. Да, я нашел себе дело в _э_т_о_й_ жизни, и почти уже принят
людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа,
которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий
человек без корней, и надо было зацепиться за что-то.
Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават.
Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень
удобно для наблюдения - Рават меня тоже занимал.
Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный,
кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые
глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя
держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и
никак не решится спросит меня.
- Учитель, - робко спросил он меня наконец, - а правда, что вы ребят
учили?
- Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.
- А... а меня вы не согласитесь учить?
- Чему?
Он кивнул на мой самодельный стол.
- Вот этому?
- Всему! - ответил он, осветившись улыбкой.
Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это
попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с
логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на
меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года,
как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно
- давать и сеять, именно мне, мне самому...
- Могу и поучить, только легко не будет.
- Я понимаю! - ответил он торопливо. - Не сомневайтесь во мне,
Учитель!
И я дорвался. Отвел душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах
тел, законы Кетана и Табра, - и очень неплохо пошло. Рават был толковый
парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На
всякий вопрос он отвечал: "так бог велел", а после оказалось, что бог -
богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет
двигаться пулю.
Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налег
на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений - достаточно
радужная картинка, я знал, что это его возьмет.
А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже
подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в
одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть
мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.
Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой
мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.
Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда,
невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир.
И я сорвался.
Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в
землянках под решетками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит.
Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду
вразнос, и стыдился этого, и хотел.
Рават предложил позаниматься, я грубо буркнул, что болит голова.
- С дождя, - сказал Дибар. - Бывает.
Они сидели на нарах и глядели, как я мечусь, и за это я ненавидел их.
- Тоже затылок ломит, - сказал вдруг Охотник. - Пройдусь, пожалуй. Не
хотите со мной, Учитель?
Я не хотел, но пошел. Колючей сыростью встречал нас лес, дождь
перестал, но воздухе висела мокрая мгла, и сразу же меня прохватило
ознобом.
- Озябли? - спросил Охотник?
- Сыро.
Он взял меня под руку и повел к одной из пустых землянок. Там было
еще холодней. Ссутулившись, я смотрел, как он бьет по огниву кресалом,
пытаясь поджечь отсыревший трут. Тот стал тлеть. Охотник раздул огонек,
нашарил на полке светильник, и красные блики легли на его лицо. Впервые он
показался мне очень усталым. Мы молча стояли, разглядывая друг друга,
вопросы душили меня, но эту игру начал он, и первый ход был его.
И он сказал, наконец:
- Я все ждал, когда вы начнете задавать вопросы.
- Вы бы все равно не ответили.
- Теперь отвечу.
- Хорошо. Кто вы, Охотник?
- Мое имя - Баруф Имк.
Я нашарил позади нары и сел. Так вот оно что.
- Я думал... у Имка никого!
- Быстро соображаете. Я его племянник. - Посмотрел на меня и
улыбнулся. - Значит, я вас не удивил?
- Не очень. Вас выдают привычки - от умывания до поведения за столом.
- А вы наблюдательны!
- Я - экспериментатор, Имк. Рассказывайте!
Он опять улыбнулся - снисходительно и устало.
- Все очень просто, профессор. Вы завещали свое имущество дяде...
- Жалкие крохи!
- Для вас. Ему хватило не только на безбедную жизнь, но и на то,
чтобы выучить меня. Так что я ваш должник.
- Оставьте! Что мне, Глару было наследство оставлять? Как вы сюда
попали?
- Это долгая история, профессор.
- Я не спешу.
Я знал, что веду себя глупо. Не так бы мне с ним говорить - с
единственным _с_в_о_и_м_ человеком в неведомом мире, где все так
бессмысленно и глупо, и только он... Но ярость душила меня, я его почти
ненавидел за эти пропащие недели, за все проглоченные унижения, за то,
что, все обо мне зная, он только сейчас приоткрылся мне. И пусть у него
есть на то причины - я даже догадываюсь, какие - плевать! Я все равно не
прощу!
- Начало заурядное. Кончил Политехнический, несколько лет работал
инженером на алюминиевом заводе в Сэдгаре. А потом... Обычная история:
оборудование изношенное, эксплуатируется безобразно. Была авария, погибло
пять человек. Рабочие потребовали принять меры, администрация, конечно,
отказалась. Я тоже участвовал в забастовке. А дальше, как всегда: дирекция
вызвала войска, с рабочими разделались, а я навсегда потерял работу.
Собственно, это все решило. Мне оставалось только найти людей, которые
борются с режимом Глара...
- Я не нашел.
- Конечно. Вы были слишком на виду. Ни одна группа не решилась с вами
связаться. Для нас конспирация - это жизнь.
- И помогало?
- До поры. Пока к нам не втерся провокатор. Часть организации спасти
все-таки удалось, но пришлось помотаться. Как-то обстоятельства привели
нас в Квайр, и я рискнул повидаться с дядей. Знал, что он очень болен, и
боялся, что другого раза не будет.
- А он знал, чем вы занимаетесь?
- Конечно. Я его достаточно уважал. - Помолчал и сказал задумчиво: -
Удивил он меня тогда. Молчун - а тут его вдруг прорвало. Тогда он и
рассказал мне правду о вашем исчезновении. Я ведь знал только официальную
версию: взрыв в лаборатории. А потом достал из тайника старую папку.
Знаете, что там было?
- Откуда?
- Могли бы и догадаться. Чертежи и основные расчеты вашей машины.
- Я все уничтожил!
- Конечно. А он заблаговременно снял копии.
- Зачем?
- А вы не догадываетесь? Ну, правильно, какой-то техник...
- Идите к черту! - сказал я злобно. - Это уже наше дело - мое и его.
А оправдываться перед вами...
- В чем? - спросил он невинно.
- Имк - это мое второе "я", мы двадцать лет проработали вместе.
Понимаете? Двадцать лет!
- Да, - сказал он задумчиво, - двадцать лет. И это были главные годы
его жизни. Все, что вы сделали, принадлежало и ему, и в каждом вашем
открытии была и его доля.
- Это знали все!
- Нет, конечно, но это неважно. Просто мне было обидно, что эта
преданность и любовь... Короче, на этот раз вы не сказали дяде, _ч_т_о
это за работа, и он понял, как вы поступите с записями. Вот он и решил
спасти открытие... для человечества.
- И отдал вам?
- Вы бы предпочли Глара?
- Да нет, пожалуй. И вы смогли разобраться?
- Не я, - ответил он очень спокойно. - Один из наших. Бывший физик.
Кстати, он так и не поверил, что это осуществимо.
- А вы?
- А я - дилетант, у меня не было альтернативы. Поймите, профессор, с
нами почти покончили. Движение разгромлено, уцелевшие группы бессильны. В
стране террор. Хватают по тени подозрения - целыми семьями. Ни суда, ни
следствия - люди просто исчезают. Все запрещено, университеты под
контролем. Начато производство новой сверхбомбы, - это не считая того, что
уже есть в арсеналах. На Ольрике уже война, и она подползает к Олгону...
- Значит, еще хуже, чем было?
- А вы чего ожидали? Идут разговоры, что Глар при смерти, уже
называют имя преемника: Сават Лабр, министр полиции.
Я поежился.
- Ваша машина дала нам последнюю возможность.
- А именно?
- Перенести борьбу в прошлое, - сказал он спокойно. - К сожалению, мы
не знали радиус действия вашей машины. - Усовершенствовать ее? - он
усмехнулся. - Среди нас не было ученых вашего класса. Нас хватило только
на копию, да и та развалилась после перехода.
- А Имк?
- Дядя умер через два месяца после... прощания. Ему было 68 лет.
Умер. Имк умер? Да, я знаю, что все мы смертны. Да, я знаю, что он
прожил целую жизнь и состарился... все равно. Все равно он умер вчера...
нет, сейчас.
Я благодарен Охотнику за то, что он отвернулся. Не надо смотреть на
