вот из-за ваших преследований я уже полтора года не могу добраться до
своей постели.
- Какие вести вы сообщили через ваших дипломатов в Англию? - спросил
король. И тут Генриху пришлось отвести глаза. Правда, Морней писал, что
все добрые французы взирают на короля Наваррского, с надеждой, ибо при
теперешнем правительстве им живется плохо и от герцога Анжуйского они не
ждали ничего путного: он уже себя показал. И вот он умер, а он был пос-
ледним братом несчастного короля.
- Прошу прощения у вашего величества, - сказал Генрих и еще раз хотел
было преклонить колено. Но так как никто его не удержал, он выпрямился
сам. Король же решил, что, достигнув кое-каких успехов, можно сохранять
и некоторую строгость.
- Неужели вы хотите и впредь быть причиной всех бедствий в стране и
толкать королевство на чуть гибели? - спросил он.
- Тут, где повелеваю я, еще ничего не погублено, - отозвался Генрих.
Тогда король вернулся к главному вопросу:
- Вы же знаете, каковы мои условия и в чем состоит ваш долг. Разве вы
не боитесь моего гнева?
Да, переход в католичество, только это. Генрих сразу понял, чего хо-
чет король. Пусть все идет в королевстве как попало, лишь бы наследник
престола сделался католиком.
- Сир! - твердо заявил Генрих. - Это говорите не вы. Вы мудрее ваших
слов.
- А вы просто невыносимы, - раздраженно отвечал король, - то садитесь
на край стола, то убегаете в конец комнаты, то книгу хватаете с полки. Я
ненавижу движение, оно разрушает строгость линий.
Генрих ответил стихом из Горация: "Vitamque sub divo" - .. Да не бу-
дет у него иного крова, кроме неба, и пусть всю жизнь не ведает по-
коя!.." При этом Генрих взглянул на господина Монтеня, и тот склонился
перед обоими королями, уже не делая между ними различия. Затем снова
стал у двери, точно страж,
А король Франции начал сызнова: - И ради этой столь мало приятной
жизни вы упорствуете?
- Разве вы в вашем замке Лувр счастливее? - отпарировал Генрих. -
Сир! - продолжал он многозначительно. - Я хочу только произнести вслух
то, что вам уже должно быть известно: хоть мне и нанесены многие незас-
луженные обиды, я к вам не чувствую ненависти, ибо вы были как воск в
руках других. И ненавижу я этих других, а вы - мой государь и повели-
тель. На вашем престоле сидели искони лишь законные наследники, им не
владел ни один самозванец. Так было в течение семи с половиной веков,
начиная с Карла Великого!
Эту длинную речь Генрих произнес намеренно, чтобы дать королю время
собраться с силами для заявления, ради которого тот сюда и прикатил.
Ведь король решил назло Гизам назначить наследником своего кузена Генри-
ха. "А что ему еще остается после смерти брата и - зловещих событий во
время похорон, о которых мне сообщил конник? Кто бы я ни был - католик
или турок - ты, Валуа, должен назначить меня". Так думал Генрих, в то же
время не спуская глаз с лица короля: оно непрерывно меняется - вот его
напускная неподвижность перешла в судорожное подергивание, и неудержимо
близится взрыв. Последним толчком явилось почему-то упоминание о Карле
Великом. Король, который только что был сер лицом, внезапно побагровел и
стал похож на Карла Девятого, когда тот еще был тучен и говорил зычным
голосом. Он вскочил с кресла и, стоя перед Генрихом, тщетно силился за-
говорить. Наконец он овладел своим голосом.
- Негодяи! - И проговорил более внятно: - Негодяй Гиз! Теперь он уве-
ряет, будто тоже ведет свой род от Карла Великого! Этого еще не хватало.
Какая наглость! Он пишет об этом и распространяет этот бред в моем наро-
де! Он-де единственный законный потомок Карла, а все Капетинги, сидевшие
на французском престоле, - незаконные потомки. Этого нельзя вынести, На-
варра! Какой-то обманщик, чужеземец, и притом ничтожного рода в сравне-
нии с нашим, осмеливается называть нас бастардами, а себя самого - ис-
тинным наследником французской короны.
- Видите, до чего дошло, а все потому, что вы слишком долго терпели,
- вставил Генрих тоном человека, призывающего другого к благоразумию.
'Но король был вне себя. Захлебываясь от ярости и запинаясь, пытался он
что-то сказать:
- Я ускользнул от его лап... мчался во весь опор... Но я там оставил
моих маршалов, Жуайеза и Эпернона... - "Хороши маршалы в двадцать пять
лет, да и каким способом они стали ими?" - подумал Генрих.
- Они поступят так, как сочтут нужным, чтобы избавить меня от Гиза...
Когда я вернусь, возможно, его уже не будет на свете.
Тут незадачливый Валуа повял, что сказал лишнее - при кузене Наварре,
да еще при чужом человеке со слишком умными глазами: наверно, предатель!
"Где мой кинжал?" - этот вопрос можно было прямо прочесть на лице бедно-
го короля: таким оно стало черным и отталкивающим. Страх, жажда поскорее
убить, лишь бы убрать человека со своего пути, материнская кровь, долгое
воспитание в Лувре - все это, вместе взятое, превращает лицо последнего.
Валуа в какую-то звериную маску. Господину Мишелю де Монтеню хоть и ста-
новится не по себе при виде кинжала, но он испытывает глубокую жалость к
королю, ибо ничто не делает человека столь беззащитным, как затемнение
его разума. И хотя Монтень всего-навсего скромный дворянин, заседающий в
королевской палате, но тут сказывается его превосходство и над королем,
ибо сам он никогда не теряет способности мыслить, даже во время сна. По-
этому он дерзнул сделать' шаг вперед и заговорить.
- Сир! Никогда не следует нам поднимать руку на наших слуг, покамест
мы гневаемся. Платон считает это одним из основных правил поведения. По-
этому и сказал однажды лакедемонянин Хариллилоту, который был дерзок:
"Клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!"
Господин Мишель де Монтень отлично знал, почему он привел именно этот
пример: он хотел напомнить королю о том, какое гигантское расстояние от-
деляет его от остальных людей, от любого человека - будь он простой дво-
рянин или герцог Гиз. Он всегда государь, а они - слуги, и они не могут
оскорбить его, а он не может мстить. Если приведенный им пример и таил в
себе долю лести, то все же не противоречил истине и служил умеренности;
потому-то философ и привел его. Впрочем, пример имел больший успех, чем
гуманист мог желать. Король повернулся боком, прижался лбом к высокой
спинке кресла, и по вздрагивающим плечам было видно, что он плачет. Те-
перь он скорбел безмолвно, и в этой скорби чувствовалась не только боль,
но облегчение, покорность, примиренность. Потому-то к этим двум людям,
которые легко могли его убить, он и встал спиной, ибо молча проливал
слезы. Он уже не боялся никого.
Когда король очнулся от своего внутреннего уединения, глаза его были
красны, а лицо - как у тоскующего ребенка. - Знаешь, кузен Наварра, ведь
мы лет десять с тобой не видались!
- С тех пор как я проскользнул у вас между пальцев? Неужели десять
лет? - поспешно спросил Генрих; у него, как и у короля, лицо вдруг изме-
нилось - стало лицом невинной юности.
- Десять лет прошли, как один день, - сказал кузен Валуа. - И я уже
не помню, чем они были заполнены. А у тебя?
- Тяготами жизни? - последовал ответ с вопросительным повышением го-
лоса. Тут Генрих покачал головой.
Кузен Валуа взял его руку и многозначительно пожал, пробормотав впол-
голоса: - Все было ошибкой. Ты понимаешь меня? Ошибкой, ослеплением,
несчастной случайностью. - Так оправдывают свою неудавшуюся жизнь, и
когда настает подобная минута - это минута изумления.
- Кузен Наварра! Неужели так должно было случиться? Вспомни об одном:
ведь ей, ей самой ни за что бы не додуматься до Варфоломеевской ночи!
Генрих тоже с удивлением сказал, вспоминая прошлое: - Она же понима-
ла, что Гизы могут стать опасными после Варфоломеевской ночи. Что они
продадут королевство Испании; она мне это и предрекла. Но она была вы-
нуждена действовать вопреки своему более глубокому знанию. - "А уж это
поистине глупость", - добавил Генрих про себя. - Признаюсь тебе, - шеп-
нул он на ухо кузену, - я ужасно ее ненавидел - и за свои собственные
несчастья и за те огромные и нелепые препятствия, которые она постоянно
ставила на пути к благополучию нашей страны.
- А что она сделала из меня! - шептал кузен Валуа. - Я так презирал
ее за это!
Тут оба внезапно смолкли, вдруг поняв, что говорят о мадам Екатерине,
как об умершей. А зло, сотворенное этой мниможивой, продолжало - незави-
симо от нее расти. Кузены снова стали перед фактом, что они противники и
настроены враждебно друг к другу. И сейчас же после дружеского перешеп-
тывания они вернулись к упрекам.
- Я. Наварра, не требую ничего, кроме твоего перехода в католичество,
тогда я смогу объявить тебя наследником престола.
- Я же, Генрих Валуа, предложил бы тебе заключить союз, если бы
только был уверен в твоей стойкости.
- А ты, - что дает тебе твою непоколебимую стойкость, Генрих Наварра?
Ведь не вера же твоя. Тогда что, хотел бы я знать? - Так допытывался Ва-
луа, поглощенный лишь заботой о том, как бы обрести ее, эту твердость, и
идти в жизни прямым путем.
- Сир! - заговорил Генрих уже другим тоном. - Я буду настаивать на
том, чтобы вам оказывали должное повиновение; я буду бороться со всеми,
кто замышляет зло против вас; чтобы исполнять ваши приказания, я готов
отдать всего себя и все, чем я владею. Единственное, к чему я стремлюсь,
- это спасение престола. Ведь после вас, сир, я, стою к нему ближе всех.
Таким языком говорит только правда. И когда Генрих затем преклонил
колено, король его не остановил, и было ясно, что это уже не пустая це-
ремония. Он поднялся, только когда встал и король. Генрих предчувство-
вал, что сейчас прозвучат знаменательные слова; их он должен выслушать
стоя. Король же сказал, словно перед большим собранием:
- Сегодня я объявляю короля Наваррского моим единственным и законным
наследником.
Валуа вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, отступил на шаг. Ведь
он назначил протестанта наследником католического королевства! Он бросил
вызов Лиге, и теперь ее ненависть к нему может толкнуть ее на убийство.
Это был самый смелый поступок в его жизни.
Затем он обратился к мэру города Бордо и предложил хорошенько запом-
нить только что сказанное - на тот случай, если с ним самим случится
несчастье до того, как он повторит свое решение в присутствии двора и
парламента,
Господин Мишель де Монтень ответил: - Да, обещаю, - и на этот раз не
цитировал древних авторов. Он совсем позабыл об них после всего, что
открылось ему в этот час, проведенный с королем и наследником. Вернее,
он уже обладал этим знанием, но оно получило такое подтверждение, что
стало для него как бы новым.
ИСКУШЕНИЕ
Однажды, несколько дней спустя, уже в Париже, король сидел у камина,
задумчиво глядя на огонь, и, казалось, даже не слышал, о чем вокруг него
говорят придворные. Его любимцы - Жуайез и Эперноя - отсутствовали. Пока
король путешествовал, они, вместо того чтобы убить Гиза, стакнулись с
ним. В комнате находился толстяк Майенн, брат герцога Гиза, получивший
титул герцога дю Мэна. С самого утра король набирался храбрости, чтобы в
присутствии одного из лотарингцев повторить во всеуслышание свое реше-
ние, принятое и объявленное им в Бордо. Истекал последний срок: пройдет
еще час, и собственные гонцы Гиза, может быть, уже успеют сообщить ему
эту весть. Находившиеся в комнате дворяне говорили о брате короля, они
обсуждали его болезнь, и его странную смерть - они наблюдают такую
смерть уже в третий раз, и она постигла не, только его, но и двух его
старших братьев. Придворные позволяли себе говорить об этом, хотя можно
было предположить, что и самого короля ждет такой же конец. Но для одних
короля уже не существовало, хотя он был здесь и присутствовал собствен-
ной особой; другие народно вели этот разговор, чтобы выслужиться перед
