жизнь обоих немедленно подверглась бы опасности.
Сегодня здесь правила смерть, ибо король умирал. Мать все-таки дота-
щила его до Венсена: этот замок легче держать под наблюдением, чем Лувр.
Ни народ, от которого можно ждать чего угодно, ни противники ее любимца
д'Анжу не могут ей здесь помешать, когда она провозгласит его королем.
Королем! Это уже третий сын! Сегодня умрет второй, очередь будет за тре-
тьим, а в запасе у нее есть еще четвертый. Если оба они будут жить не-
долго, то в конце концов настанет день, когда мадам Екатерина возьмет на
себя все заботы об управлении государством, и та роль, которую она вы-
полняет сейчас, видимо, так и останется за ней навсегда. Ибо для того,
чья жизнь протекает в действии, существует только настоящее: будущее и
прошлое тонут в нем. Для нее Карл Девятый, например, никогда и не жил,
так как сейчас ему предстоит умереть. И уж, конечно, не мать будет пом-
нить о нем. Он лежал один.
Обвязав умирающего платками, пропитанными останавливающим кровь це-
лебным бальзамом, врач ушел. И Карл понял: врач уже не надеется остано-
вить кровь. Он просто хочет избавить больного от тяжелого зрелища: пусть
не видит, как на коже повсюду выступают и сплываются капли багряной вла-
ги, пусть лучше не слышит, как от него пахнет. Благовонный бальзам заг-
лушит запах крови, - конечно, ненадолго, думает Карл. Даже когда повязки
были только что наложены, Карл потягивал носом и не мог уже забыть до
конца, как пахнет его последний часок. Он был когда-то крепким молодым
человеком и сохранил для смерти всю ту силу, которую жизнь уже не хотела
от него принять: силу познания, силу присутствия духа.
"Мой врач, Амбруаз Паре, когда-то перевязывал адмирала, - думал Карл.
- Вместе с адмиралом должен был погибнуть и он, но спасся, выскочив на
крышу. Хорошо, если бы можно было бежать через крышу! Я знаю! Я все
знаю! Но я всего этого, наверное, не знал бы, если бы по моей вине не
был убит адмирал. И я знаю, почему сейчас за стеной такой шум. Почему
меня, невзирая на мои страдания, привезли сюда. Почему я лежу теперь
совсем один и никому уже нет дела до меня".
- Я умираю, - проговорил он вслух.
- Это правда, сир, - отозвалась его мамка. Она сидела на ларе и вяза-
ла. Когда ее питомец открыл глаза и заговорил, она поднялась и отерла
ему лицо. Но платка не показала.
- Хорошо, кормилица, что ты не болтаешь вздору, как этот врач, и не
стараешься обмануть меня. Я знаю, и я готов: ведь я уж ни на что больше
не гожусь. И я не хочу быть, как иные, которые под конец еще соскакивают
с кровати, кричат и стараются убежать от смерти. Куда и зачем? Хотя у
меня, конечно, еще хватило бы сил встать с кровати, напугать двор и мою
мать этими белыми тряпками, моим окровавленным лбом и заставить их всех
разбежаться.
- Но ты же король! - радостно напомнила она ему с пробудившейся без-
рассудной надеждой. Только кормилица и осталась ему верна. Двадцать че-
тыре года без одного месяца была она благодаря ему особой высокого ран-
га. Накупила земли столько, что теперь до конца своих дней обеспечена; и
лет ей всего немногим за сорок, красивая, ядреная женщина. Но твой ко-
роль не умрет без - того, чтобы ты, кормилица, не проводила его часть
пути, ведущего во мрак. Да, его последние содрогания и прощальный шепот
сливаются с его первым движением и первым плачем. Тогда ты держала его
на коленях, которые горделиво напрягались, и прижимала к своей полной
груди. Так же и теперь, кормилица, ты хочешь подержать его напоследок.
Он решил не кричать и не уклоняться от предстоящего ему, но тяжело
вздыхал, охал, и видно было, что ему страшно. Перед ним вставали виде-
ния, даже теперь, среди бела дня, он слышал жуткие голоса, не принадле-
жавшие живым.
- Ах, кормилица, как много крови, сколько убитых! Дурные у меня были
советчики. Только бы господь простил и сжалился надо мной!
- Послушай, король! Разве ты ненавидел нас, протестантов? Нет, ты
всосал нашу веру с моим молоком. Сир! Вся кровь убиенных да падет на
тех, кто их в самом деле ненавидел! Ты был неповинным младенцем, с тебя
господь, не взыщет.
- А что сделали с твоим неповинным младенцем? - жалобно отозвался он.
- Разве это можно понять? Я... да! Ничто из содеянного мной не мое, и
ничего из того, что было, я не могу взять с собой. А когда бог спросит
меня про Варфоломеевскую ночь, я пробормочу: "Господи! Я, наверно, прос-
пал ее!"
Голос больного перешел в шепот, он задремал. Мамка приложила к его
лицу чистый платок, затем расправила. На нем отпечатлелись кровавые
очертания этого лица.
Так как его дыхание стало тяжелым и хриплым, она вытащила из-под его
головы подушку; и вот он лежал перед нею, вытянувшись во весь рост, и
она сделала то, чего он так же не должен был видеть, как и кровавый пла-
ток: она сняла с него мерку. С величайшей тщательностью обмерила мамка
тело своего короля и, как некогда клала его в колыбель по своей должнос-
ти и по праву, должна была теперь положить в гроб. И сделать второе было
ей не труднее, чем первое: она была женщина сильная. Он же, напротив,
стал опять легким, как дитя. Долгие годы была она свидетельницей того,
как увеличивался его рост и вес! Одно время его лицо сделалось багровым,
движения несдержанными, голос гремел. Задумчиво смотрела она на него те-
перь, когда он стал опять такой тонкий и бледный, а скоро и совсем за-
тихнет. Между началом и концом своей жизни он пролил кровь многих людей,
теперь его собственная кровь медленно вытекала из него. Мамка чувствова-
ла, что ни того, ни другого нельзя было предотвратить, - все это проис-
ходило ради каких-то неведомых ей целей. Теперь оставалось одно: "Я, его
кормилица, положу его в гроб". Она одобряла все, что происходило, и гла-
за у нее были сухи.
Наступил вечер, вечер накануне Троицына дня. Вдруг Карл проснулся.
Мамка догадалась об этом только по его дыханию. Она зажгла свет: вот ди-
во - кровотечение прекратилось. Но он очень ослабел и лишь с трудом по-
шевелил рукой, чтобы объяснить ей, чего он хочет. Мамка сначала не поня-
ла, хотя посадила его на кровати и приложила ухо к его губам.
- Наварру, - прошелестел он, тогда она догадалась.
Распахнув двери, она выкрикнула приказ короля, охрана передала его
дальше, и кто-то побежал выполнять. Офицер поспешил, конечно, не к Ген-
риху, а к мадам Екатерине. Поэтому она первая появилась у одра умирающе-
го сына. Мамка умыла ему лицо, оно казалось высеченным из белого камня и
невыразимо отстраняющим навязчивость живых. Мадам Екатерина со своей
теплокровной натурой убийцы наталкивается на что-то совершенно ей чуж-
дое, даже жуткое. Так ее дети раньше не умирали. Что-то уж слишком бла-
городно! Этого человека я не знаю. Этот никогда не вылезал из моей утро-
бы. Хорошо, что здесь ждут еще кое-кого!
А тем временем Генрих Наваррский шел дорогой страхов - по сводчатым
коридорам, словно ощетинившимся от множества вооруженных людей. Мороз
подирал по коже при виде всего этого обнаженного железа - аркебузы, але-
барды, бердыши. Он понял, что здесь хозяйничает смерть, понял не хуже,
чем сам Карл, но при этом вся его горячая кровь осталась при нем, и у
него были ноги, чтобы бежать отсюда. Генрих действительно запнулся и
чуть не повернул обратно. Однако пересилил себя, вошел к королю и опус-
тился на колени. От двери и до кровати он полз на коленях. И тут услы-
шал, как прошелестел голос Карла: - Брат мой, теперь вы теряете меня, но
вас самого давно уже не было бы на свете, если бы не я. Один боролся я
против всех, кто замышлял убить вас, и вы за это не оставьте в будущем
мою жену и ребенка. В будущем... - повторил он, и, как ни тихо говорил
Карл, это слово прозвучало громче остальных. "Он знает, что я должен
стать королем Франции! - подумал Генрих. - Умирающий провидит грядущее".
Так-то обстоят дела; вот почему мадам Екатерина в чрезвычайном смуще-
нии. Правда, гороскопы и испарения металлов опровергают слова ее умираю-
щего сына. А все-таки подобные слова чреваты последствиями; итак, будем
начеку! Карл силится еще что-то завещать Генриху. Вероятно, он хочет
предостеречь его, это видно. - Не доверяй моему... - с трудом начинает
он, но тут королева прерывает его: - Молчи! - И так как Карл оконча-
тельно изнемог и упал обратно на подушки, Генрих так и не узнал, кого
именно ему следует больше бояться - д'Анжу, который его ненавидит, или
д'Алансона, своего ненадежного единомышленника. И он решает остерегаться
обоих.
Мадам Екатерина, убедившись, что Карл уже ничего больше не скажет,
ушла. Генрих, коленопреклоненный, дождался начала агонии.
В конце концов мамка осталась одна со своим питомцем. Склонившись над
ним, она ловила его тяжелые вздохи, не из сострадания к тому, кто уже не
чувствовал страданий, а просто она не хотела пропустить последнего вздо-
ха.
И она чувствует, что перед этим угасающим духом сейчас таинственно
брезжат только самые ранние, давно забытые, никому, кроме них двух, не-
ведомые минуты. Они пришли им на память одновременно, и, бок о бок с от-
ходящим от этого мира, она вернулась к тем далеким дням. Его губы вздра-
гивали лишь от судорожного дыхания; и все-таки она расслышала слово
"лес", все-таки уловила слова "ночь" и "устал". Ребенок заблудился в ле-
су Фонтенбло, и теперь ему страшно в темноте. Это случилось в незапамят-
ные времена его детства и теперь, перед самым концом, еще раз. И она ти-
хонько запела - вместо него. Повторяясь, нижутся друг за другом все те
же слова, и мамка выводит вполголоса:
Стало, дитятко, темно,
Стало холодно давно.
Мрак ночной в лесу залег.
Дитятко, твой путь далек... - тянет мамка, убаюкивая его и себя.
Дитятко, где дом родной? - вдруг она замечает: что-то свершилось.
Ты устал - а где постель?..
Ей-богу, это и был последний - его последний вздох. И она тут же вып-
рямляется и, закрывая ему глаза, с чувством доканчивает:
Мамка в гроб тебя кладет
На покой, как в колыбель.
Moralite
Le malheir pent, apporter une chance inesperee d'apprendre la vie.
LJn prince si bien ne ne semblait pas destine a etre comble par
l'adversite. Intrepide, dedaignant les avertissements, il est tombe dans
la misere comme^dans un traquenard. Impossible de s'en tirer: alors il
va profiler de sa nouvelle situation. Desormais la vie lui offre
d'autres aspects que les seuls aspects accessibles aux heureux de ce
monde. Les lecons qu'elle lui octroie sont severes, mais combien plus
emouvantes aussi que tout ce qui l'occupait du temps de sa joyeuse
ignorance. II apprend a craindre et a dissimuler. Cela peut toujous
servir, comme, d'autre part, on ne perd jamais rien a essuyer des
humiliations, et a ressentir la haine, et a voir l'amour se mourir a
force d'etre maltraite. Avec du talent, on approfondit tout cela jusqu'a
en faire des connaissances morales bien acquises. Un peu plus, ce sera
le chemin du doute; et d'avoir pratique la condition des opprimes un
jeune seigneur qui, autrefois, ne doutait de rien, se trouvera change en
un homme averti, sceptique, indulgent autant par bonte que par mepris et
qui saura se juger tout en agissant. Ayant beaucoup remue sans rime rti
raison il n'agira plus, a l'avenir, qu'a bon escient et en se mefiant
des impulsions trop promptes. Si alors on peut dire de lui que, par son
intelligence, il est au dessus de ses passions ce sera grace a cette
ancienne captivite ou il les avait penetrees. C'est vrai qu'il fallait
etre merveilleusement equilibre pour ne pas dechoir pendant cette longue
epreuve. Seule une nature temperee et moyenne pouvait impunement
s'adonner aux moeurs relachees de cette cour. Seule aussi elle pouvait
