толпы, глядя поверх нее, улыбалась не более тщеславно, чем ей подобало,
и даже скорее растроганно. Ножки у нее были маленькие, несли они ее,
по-видимому, легко, и никто не пытался определить тяжесть ее бедер, хотя
многие могли бы при этом опереться на свой личный опыт. Не успели при-
сутствующие опомниться, как ее широкое платье уже покачивалось где-то
далеко. Юбка была прямоугольная, - узкая в талии и широкая в боках. Неж-
ные краски на ней переливались и трепетали, рука, как будто светясь, па-
рила высоко над ними - такой Марго должна была войти в ожидавшую ее тем-
ноту. Но она и не помышляла об этом, она повернула обратно, и все шест-
вие было вынуждено тоже повернуть: скрипачи, трубачи, статс-дамы, фрей-
лины и прочие участники процессии, даже обезьяна.
Марго чуть не обогнала свой балдахин - гак спешила она вперед, разыс-
кивая кого-то. Она его не нашла, но среди поцелуев, сыпавшихся на ее па-
рящую руку, один так обжег ее, что она даже приостановилась. И вся блес-
тящая процессия, следовавшая за ней, тоже запнулась: люди наступали друг
другу на ноги, наступили и обезьяне, та вскрикнула.
А Марго стояла и ждала. Человек с обжигающими губами не поднял голо-
вы, хотя она скользнула рукой по его лицу и отважилась шепнуть какой-то
тихий призыв. Но ведь ей же официально отведена была роль благодетельни-
цы, дарящей счастье, и она не могла дольше задерживаться ради одного че-
ловека, которому в жизни, может быть, не слишком повезло. Дальше, Марго!
Впереди тебя и позади - только шпионки твоей матери.
Уже дойдя до королевской прихожей, перед тем, как исчезнуть оконча-
тельно, она еще раз торопливо оглянулась. Но ее бывшего возлюбленного на
прежнем месте уже не оказалось, да и вообще нигде не было видно. Огор-
ченная Марго свернула за угол, хотя продолжала приветливо улыбаться.
Как только она исчезла, участники шествия, которые держались только
ею и ради нее вели себя пристойно, сразу же распоясались. Фрейлины лег-
кого поведения еще на ходу выбирали себе на ночь кавалеров и спешили их
поскорее увести. Ревнивые придворные под общий хохот вытаскивали своих
жен из толпы. Уже не торжественная процессия дворян, а какой-то разнуз-
данный сброд валил через большую залу. Музыканты, играя, подпрыгивали, а
свеченосцы поспешно тушили свечи, опасаясь, что у них выбьют из рук кан-
делябры. Никто потом не мог вспомнить, каким образом началось бесчинство
и кто подал к нему сигнал, выкрикнув знаменательные слова.
Во-первых, неизвестно, к какому лицу они были обращены. - Кого ты вы-
берешь себе на эту ночь? - Правда, имя также было названо: "Большая Бер-
та". Видимо, имелась в виду карлица, сидевшая в клетке. Большая Берта
принадлежала мадам Екатерине; в ней было восемнадцать дюймов, и на мно-
голюдных сборищах ее носили в этой клетке, как попугая. Слуга, тащивший
надетую на шест клетку с карлицей, вел и обезьяну. Когда начинала кри-
чать обезьяна, кричала и карлица, и голос у нее был еще более звериный.
У карлицы была огромная голова с чрезмерно выпуклым лбом и глаза навыка-
те, а из беззубого рта текла струйкой слюна. Одета карлица была наподо-
бие знатной дамы, в жидких волосах мерцал жемчуг. - Большая Берта! 'Кого
ты выберешь себе на эту ночь?
Уродливое создание отвратительно взвизгнуло; особенно перепугалась
обезьяна и дернула сворку, там что слуга, державший ее, чуть не упал. Во
всяком случае, дверца клетки распахнулась, путь перед карлицей был сво-
боден. Пока все это еще могло казаться цепью случайностей. И лишь позд-
нее вспомнили, как все совпало: обезьяна, неловкий слуга, открывшаяся
клетка на шесте, но прежде всего - крик ужаса, который издала идиотка,
когда услышала свое прозвище. Ясно, что ее научил всему этому арапник
старой королевы, и карлица под влиянием неистового страха выполнила то,
что ей было приказано. Она сразу же натолкнулась на короля Наваррского -
вернее, и эта случайность при ближайшем рассмотрении оказалась подстро-
енной. Но в ту минуту все решили, что Большая Берта сама выбрала Навар-
ру, раз она на него бросилась. Карлица сверху спрыгнула ему на шею, про-
должая кричать, совала руки и ноги в отверстия его одежды, и отцепить ее
было невозможно. Едва ему удавалось вытащить ее ногу из разреза своего
рукава, как рука ее тем глубже ныряла ему за воротник. Силясь оторвать
ее, он вертелся на месте; смотрите, они танцуют! - Она выбрала его на
ночь, вот он и радуется, - говорили окружающие. Давно так не смеялись
при французском дворе!
Когда Генрих понял, что все пропало, он, конечно, бросился бежать. А
позади придворные надрывали животики, взвизгивали, блеяли, сипели и, на-
конец, обессилев от смеха, валились на пол. Он же мчался по лестницам и
переходам, а на шее у него сидела карлица. Он" уже не пытался ее сбро-
сить. Она все равно успела обмочить и себя и его и, чтобы показать свою
привязанность, лизала ему щеку. Генриху казалось, что он бежит в ка-
ком-то кощунственном сне. Никто не попался ему навстречу, и даже полот-
няные фонари не были зажжены сегодня. Только по временам луна проливала
свой свет на это странное приключение.
Наконец Генрих остановился перед дверью, и было слышно, как тяжело он
дышит; верный д'Арманьяк тут же отворил.
- На что вы похожи, сир! И как от вас воняет!
- Это, моя маленькая приятельница, д'Арманьяк. Их у меня немного. - И
так как она уже не лизала ему щеку, он запечатлел на ее щеке поцелуй. -
А насчет вони, д'Арманьяк, - так из всех сегодняшних душистых и удушли-
вых запахов это еще самый честный и чистый.
И тут у него сделалось еще невиданное, новое лицо - жестокое и гроз-
ное. Даже его старый боевой товарищ д'Арманьяк испугался. Он подошел к
своему господину на цыпочках, чтобы снять карлицу. Но она сама от уста-
лости уже соскользнула на пол. Затем он вместе с нею исчез. Генрих один
вошел в комнату и заперся на задвижку.
ГОЛОС
И вот он лежит в постели, вокруг которой уже не стоят на страже сорок
дворян; и мысли стремительно проносятся у него в голове. Они туманны,
они едва связаны между собой, как бывает в сновидении, да это почти что
и не мысли. Это вереница незавершенных картин и фраз; они спотыкаются,
как те люди в Лувре, когда кончилось зрелище и Марго уже свернула за
угол. "Они поймали меня! Пойдем тут же к обедне. Воронье. Все дело в
том, чтобы не лежать на дне колодца. Как легко, сир, это могло случиться
и с вами. Привет от адмирала. Он наступил убиенному на лицо. Что же до
нас, то я опасаюсь самого худшего. Господин де Гойон, вы живы! Но его же
нет в живых, - соображает Генрих в полусне, он видит мертвых, и они тоже
смотрят на него, но тут же снова отступают перед живыми. - Однако сам-то
я жив! Елизавета хотела отнять у нас Кале. Впрочем, нет, адмирал! Tue!
Tue! Мы нынче ночью либо перестарались, либо... Продолжай притворяться!
В этом месте у стен есть эхо. Вот бы еще помер наш бешеный брат Карл. Я
ненавижу д'Анжу. И тебе хочется, Наварра, ведь ты так обессилел. Неужели
тебе хочется? Давай бежим, ведь хочется?"
Последнее он проговорил уже не в беспамятстве сна, он повторил эти
слова несколько отчетливее, чем полагается спящему. Как только Генрих
стал отдавать себе в том отчет, он открыл глаза и сжал губы. Однако
опять услышал: - Тебе хочется? Давай бежим!
Перед стоявшим в углу изображением девы Марии теплился фитилек лампа-
ды. В неверном мерцании статуя, казалось, шевелилась. Может быть, это
она и говорила? Несчастный, который не в состоянии ни постичь, ни изме-
рить, всю глубину своего несчастья, - он только слышит голос, который
что-то продолжает говорить внутри него, спящего: ведь ради его защиты
могло бы обрести голос даже изваяние девы Марии! Однако на этот счет он
ошибся. Из-под его кровати высунулась голова - да это голова карлицы;
вероятно, она незаметно пробралась в комнату. Он наклонился, чтобы рукой
снова засунуть голову под кровать. Голова сказала: - Проснитесь, сир! -
И Генрих почувствовал, что в это мгновение он действительно избавился от
преследовавшего его кошмара.
Он узнал голос, а теперь увидел и лицо Агриппы. - Где ты пропадал
весь вечер? - спросил Генрих.
- Все время был подле вас и вместе с тем оставался для всех незримым.
- Тебе из-за меня пришлось прятаться, бедный Агриппа.
- Мы сами сделали наше положение как нельзя более тяжелым.
Генрих знал это древнее изречение и повторил его словами латинского
поэта. Услышав их, Агриппа д'Обинье вдохновился и начал длинную фразу,
однако произнес ее слишком громко для столь позднего часа и столь опас-
ного места: - У вас вовсе нет охоты, сир, ожидать в бессилии, пока
ярость ваших врагов...
- Ш... ш... ш... - остановил его Генрих. - У некоторых стен здесь
есть скрытое эхо; и неизвестно, у каких именно. Лучше мы скажем все это
друг другу завтра, в саду, под открытым небом.
- Будет слишком поздно, - прошептала голова, которая теперь оперлась
подбородком на край кровати. - К утру нас уже не должно быть в замке.
Сейчас или никогда. То, чего мы не сделаем тут же, нам позднее уже не
удастся. Сегодня замок Лувр еще охвачен смятением после ужасов прошедшей
ночи. А к завтрашнему вечеру люди придут в себя и прежде всего вспомнят
о нас.
Оба помолчали, как бы по безмолвному соглашению. Генриху надо было
обдумать все сказанное другом. Агриппа же отлично понимал одно: "Если
Генрих не скажет "да" добровольно, прежде чем я открою свои карты, этого
"да" он уже не скажет вовсе, время будет упущено". Поэтому голова, вид-
невшаяся над краем кровати, покачивалась и дрожала. И наконец проговори-
ла:
- В беде лучше сразу рискнуть всем!
На этот раз Генрих не узнал стиха, во всяком случае он не подхватил
его. Вместо этого он пробормотал:
- Они мне повесили карлицу на шею. Они катались от хохота, когда я с
карлицей на загривке мчался по опустевшим коридорам Лувра.
- Этого я не видел, - прошептала голова. - К тому времени я уже успел
забраться под кровать. Однако я понимаю, что история с карлицей вам пон-
равилась. Вы желали бы побольше таких историй. Потому-то у вас и нет же-
лания бежать.
- Не забудь эхо! - предостерегающе напомнил Генрих.
И тут мудрая голова заговорила - разве не другим, совсем другим голо-
сом заговорила она? Удивительно знакомый голос, только сначала Генрих не
совсем уяснял себе, кому он принадлежат. "Это же мой собственный голос!
". Он понял это вдруг совершенно отчетливо. Самого себя, - впервые за
всю свою жизнь, - самого себя слышал Генрих говорящим вне собственного
тела.
- У меня нет ни малейшего желания ждать в полном бессилии, пока они
заколют и меня. Поэтому я решил до конца покориться им, настолько, чтобы
все мои протестанты презирали меня и чтобы я уже ни для кого не предс-
тавлял опасности. Я произнесу отречение. Я пойду к обедне, напишу папе
униженное письмо...
- Не делай этого! - ответил Генрих, как бы умоляя самого себя.
- Письмо, полное унизительной покорности, и читать его будет весь
мир, - отозвался его собственный голос. Агриппе, этому прирожденному ак-
теру, пришлось, видно, немало поупражняться, чтобы научиться подражать
Генриху с таким мастерством.
- Нет! - неосторожно воскликнул Генрих, испугавшись этих слов так,
как будто они были сказаны его собственными устами. Однако через немного
дней ему предстояло действительно произнести их, больше того: осущест-
вить на деле.
- Эхо! - предостерегающе бросила ему голова и тут же продолжала об-
манным, весьма тревожащим Генриха голосом: - Или лучше сразу рискнуть в
беде головой? - Она сказала эти слова по-латыни.
- Но ведь это всего лишь советы стихотворцев! - неодобрительно возра-
зил голос самому себе. - Братец Франциск, чего ты хочешь? 'Мне бы только
остаться в живых.
- Это ты тоже слышал? - спросил настоящий Генрих. - Такому переверты-
