короля сожрало дочиста все, что было в окрестностях, и уже начало разбе-
гаться. Но и это было еще не самое худшее. Не так страшен голод, как
страшны мысли. На высоких постах, там, где еще кормили мясом, сидели не-
довольные, они называли себя "политиками", и они желали мира.
Если кто-нибудь уверяет, что он жаждет мира, то неизбежно возникает
вопрос: ради чего? Когда в стране мир, то на полях созревает пшеница, и
важно сначала узнать, хочет ли он мира прежде всего ради своей пшеницы
или вообще. Урожай, которым интересовались под Ла-Рошелью умеренные, или
"политики", назывался "Свобода вероисповедания". Они требовали права,
наконец, открыто следовать своей вере и проповедовать то, что им подска-
зывают; их убеждения и их воля. Поэтому у них был особенно зоркий глаз
на те опустошения, каким подвергается страна в результате религиозной
нетерпимости. Но противников свободы совести не останавливает даже опас-
ность совсем погубить страну. Куда там! Они не замечают ни разорения, ни
разгрома, лишь бы силою переделать всех людей на одну колодку. Человек с
изнасилованной совестью - для них более приятное зрелище, чем созреваю-
щие поля и мирная жизнь. Они имеют еще и то преимущество, что могут
столь же часто высказывать свое убогое представление о мирной жизни, как
и мадам Екатерина, д'Анжу или Гиз. А тому, кто хотел просто-напросто
быть свободным, выпала на долю неблагодарная задача проповедовать необ-
ходимость мира.
Таковы были размышления" пленника, который хотя и командовал католи-
ческими войсками, но все же оставался пленником. Додумался он до всего
этого сам и особенно после тайных встреч с заговорщиками. Вначале это
были еще как бы сырые, необработанные мысли. Отчетливую форму они приня-
ли лишь во время кое-каких бесед на морском побережье с одним человеком,
служившим в том же войске, довольно скромным дворянином, отнюдь не на
виду.
На собраниях "политиков" среди других бывал и д'Алансон, или Двуно-
сый, а также некий виконт де Тюрен. Последний получил от французского
двора самые точные указания относительно резни, которую предполагалось
устроить здесь, в лагере, среди "подозрительных", то есть "политиков".
На этот раз в числе намеченных жертв оказался и король Наваррский. Из-за
него-то и тянули, - пусть его супруга сначала родит сына, а вскоре после
этого последует резня. Уже его дворяне получили дружеские предостереже-
ния из ставки герцога Гиза, чтобы они как можно скорее покинули палатки
короля Наваррского; дю Га, любимец д'Анжу, которого тот постоянно держал
при себе, уже осмеливался угрожать открыто. Как же тут пленнику не сто-
ять за умеренность, когда под угрозой его жизнь?!
А партия "политиков" повторяла: да, мы умеренные! Нас охватывает гнев
и омерзение, когда мы видим, что творится и в управлении, и в финансах,
и в суде. Дальше идти некуда. Помочь тут могут только самые решительные
меры. Д'Алансон, Наварра, Конде должны восстать открыто. Нужно создать
отряды из недовольных. Мы захватим королевский флот, английские суда
подвезут нам подкрепление.
Генрих только отшучивался. Но ему было страшно; см говорил: - Уж та-
ков обычай: сначала протестантов выгоняют из их крепостей, потом с ними
торгуются и крепости им возвращают, чтобы вслед за тем опять оттуда выг-
нать. Этот обычай и до сих пор не отменен. - Он говорил так, опасаясь,
что мятежники ничего существенного не сделают; и действительно, они
предпринимали только робкие попытки и тут же терпели неудачу, ибо каждый
действовал наугад. Так, например, ведет себя перевертыш д'Алансон. А че-
го он хочет? Да всего-навсего отравить жизнь своему брату д'Анжу. Вот
его единственная цель, никаких убеждений у него нет. Но если бы Наварра
вздумал отстранить его от руководства, он сейчас же обратился бы против
Наварры. "А мне опасность грозит больше всех, - говорит себе Генрих. -
'Каждый может изменить мне и предать меня!"
Потому и вышло так, что под Ла-Рошелью он отчаялся в возможности
действовать и занялся философствованием. Он предавался этому занятию в
обществе, а отчасти и под руководством одного дворянина, человека, не
занимавшего особого положения, но уроженца юга. Дворянин этот только что
сложил с себя судейское звание, чтобы попытать счастья в военном деле.
Но и тут ему не удалось выдвинуться. Он и сам соглашался с тем, что нет
у него способностей ни к танцам, ни к игре в мяч, ни к кулачному бою,
верховой езде, плаванию и к прыганью, да и вообще ни к чему. Руки у него
были неловкие, и он не мог разборчиво писать, в чем охотно признавался.
И уж сам от себя добавлял: даже печать к письму приложить не может, даже
пера очинить или хотя бы взнуздать лошадь.
Всем его недостаткам Генрих дивился больше, чем если бы у его нового
знакомца было столько же достоинств, ибо это сочеталось с таким складом
ума, который был явно сродни уму Генриха, хочешь не хочешь, а это так.
Даже видом своим этот перигорский дворянин напоминал самого Генриха: так
же невелик ростом, коренаст, силен. Правда, ему было уже сорок лет и ли-
цо стало бурым, а на лысой голове намечалась какая-то шишка. Выражение
этого лица было приветливое, однако же с примесью той печали, какая по-
является у человека, который жил и мыслил. Нового друга Генриха звали
господин Мишель де Монтень.
Однажды Монтень сказал: - Сир, ваше теперешнее положение уравнивает
вас со мной, человеком В летах. Мы оба побежденные: я - своим возрастом,
вы - своими врагами, но их победа не окончательная, не то что победа
лет, - повторил сорокалетний мудрец. - Одним словом, в эту минуту мы мо-
жем понять друг друга, и вам тоже понемногу становится ясно, что лежит в
основе человеческого поведения. Вы жалуетесь на непоследовательность и
бесцельность ваших действий. Правда, вы вините за это герцога Алансонс-
кого.
- Он перевертыш. Будь я на его месте, я бы уж нашел способ защитить
свободу от насилия и помочь ей победить.
- Но это была бы прежде всего ваша личная свобода, - заметил Монтень,
и Генрих, смеясь, согласился с ним.
- Вы бы вернули себе свободу. Впрочем, ваш бунт и появление англичан
вызвали бы еще более губительное смятение.
Тут они прервали свою беседу, так как продолжали идти среди палаток и
их могли услышать. Но потом лагерь остался позади. Из прибрежного песка
торчал ствол одинокой, завязнувшей в нем пушки. Редкие часовые, закрыва-
ясь плащом от ветра, который дул с моря, спрашивали у них пароль, и они
громко выкрикивали его в морской простор: - Святой Варфоломей!
Они еще помолчали, чтобы привыкнуть к неистовому реву ветра и волн.
Осажденная крепость Ла-Рошель высилась серым пятном на фоне разорванных
туч и моря, с грохотом катившего свои валы из бесконечности. Какое войс-
ко дерзнуло бы атаковать эту крепость, которая высилась там, как зримый
воочию форпост бесконечности? У. Генриха и его спутника при виде крепос-
ти возникли те же мысли. Генрих ощутил, что толчком для размышлений яви-
лось внезапно вспыхнувшее чувство; оно родилось где-то в недрах тела, но
с необычайной быстротой дошло до горла, которое сжалось, и до глаз - на
них выступила влага. И пока в нем росло это чувство, юноша познал беско-
нечность и тщету всего, чему суждено кончиться.
Его спутник заговорил о противоречивости человеческих действий.
- Один великий человек причинил даже вред своей религии тем, что хо-
тел выказать себя более усердным служителем ее, чем подобало.
- Кто же это? "Insani sapiens" [18], - проговорил Генрих, задыхаясь
от ветра, дувшего ему в лицо. Гораций выразил в стихах ту мысль, что да-
же мудрость и справедливость могут зайти слишком далеко. А тогда разве
назовешь д'Анжу "великим"? Вдохновитель Варфоломеевской ночи - и муд-
рость и справедливость? Совместимо ли это? Однако спутник Генриха
все-таки имел в виду д'Анжу, хотя, по обычаю философов, и высказался на
этот счет весьма туманно. Он привел еще ряд примеров непоследовательных
поступков, и так как они были взяты из древности, то решился назвать и
имена. Генриху же было важнее узнать его мнение о современниках. Однако
Монтень не поддавался и не шел дальше самых общих замечаний. Но и они
становятся удивительно осязаемыми, когда касаются того, что важнее жизни
для человека.
- Ничто, - говорил Монтень, - так не чуждо религии, как религиозные
войны. - Он заявил это прямо, хотя его слова и могли показаться чудовищ-
ными. - Причиной религиозных войн является вовсе не вера; да и люди от
них нисколько не становятся благочестивее. Для одного такая война -
средство осуществить собственные честолюбивые замыслы, для другого -
способ нажиться. Святые появляются не во время религиозных войн. Эти
войны, напротив, ослабляют и народ и государство. Оно становится добычей
своекорыстных вожделений.
Не было названо ни одного имени - ни мадам Екатерины, ни ее сына
д'Анжу, ни кого-либо из протестантов. И все же Монтень говорил слова
столь дерзкие, что на них едва ли отважился бы кто-нибудь другой. Не
только буря и волны восставали против них - почти все человечество заг-
лушило бы их остервенелым ревом. И Генрих лишь диву давался, как дерзает
обыкновенный дворянин высказывать то, чего не осмелился бы признать
вслух ни один король. У него самого иногда возникали сомнения в пользе
религиозных войн; но если бы он в них окончательно разочаровался, приш-
лось бы вместе с тем осудить и тех, кого он чтил так глубоко: свою мать
и адмирала Колиньи. Правда, "политики" под Ла-Рошелью устроили заговор,
заявляя, что их цель отныне - бороться только за умиротворение. Но в
этом они просто увидели новый способ удовлетворить свое честолюбие и
свои вожделения. Те, кто задумал вместе с англичанами напасть на Фран-
цию, едва ли отнеслись бы благосклонно к суждениям перигорского дворяни-
на, и, вероятно, д'Алансон, невзирая на всякое умиротворение, преспокой-
но заключил бы его в самую глубокую темницу и там навсегда забыл.
Генрих почувствовал столь глубокое уважение к мужеству этого челове-
ка, что в его душе исчезли последние следы недоверия.
- Какая же вера самая правильная? - спросил его Генрих.
- Разве я что-нибудь знаю? - ответил ему вопросом дворянин.
Этим он открылся и выдал себя, - люди делают так, только уверившись,
что перед ними свой человек и они ему доверяют без оговорок. Поэтому
Генрих взял руку Монтеня и пожал ее.
- Зайдемте вон в тот дом, - предложил Генрих. - Хозяева бежали, но
свое вино он", наверное, оставили.
Дом стоял на берегу, и его, видимо, обстреливали с моря. Кто? Зачем?
На это уже никогда не смогут дать ответ ни те, кто напали, ни те, кто
спаслись бегством. Генрих и перигорский дворянин, пробравшись через за-
валенный вход. Внутри лежали обрушившиеся балки потолка, и через дырявую
крышу было видно небо. Но из подвала торчал конец лестницы, и внизу наш-
лось вино. В бывшей кухне гости уселись на одну из балок и выпили друг
за друга).
- Так и мы - гости, гости на земле, где все убежища непрочны. И мы
тщетно боремся за то, чтобы сохранить их. Что до меня, то я никогда не
старался добиться большего, чем мне предназначено судьбой, и, хотя уже
приближается старость, я до сих пор живу в маленьком замке моих отцов.
- Сейчас война, и вы можете его лишиться, - сказал Генрих. - Выпьем!
- Я пью, но вино показалось бы мне еще вкуснее, если бы я потерял
все, чем владею, а потому был бы свободен от всяких забот. Уж у меня та-
кой характер: я всегда опасаюсь худшего, а когда оно действительно при-
ходит, постепенно к нему привыкаю. Мне гораздо труднее переносить неуве-
ренность и сомнение. Нет, право, я не скептик, - заявил дворянин.
- Разве я что-нибудь знаю? - повторил Генрих. Эти, слова произнес пе-
ред тем его спутник; но тот уже, забыл о них. - Выпьем! - решительно
