капитана, который кричал, что всем итальянским жуликам надо бы голову
отрубить. Меня же вам пришлось бы изобличить перед всем миром, судить и
казнить со всей полагающейся торжественностью. Но этого вам не дож-
даться. Давайте держать пари! Идет? На что?
- Согласен и ставлю свой лучший сапфир.
Обе стороны разыграли эту сцену весьма театрально, словно она явля-
лась неотъемлемой частью пленительной музыки и танцев и была задумана в
духе грубоватой интермедии.
- Сир! - воскликнул Генрих, увидев короля Франции (тот раздвинул сте-
ну персидского шатра, и оказалось, что король уже тут, стоит, весь блис-
тая, точно султан, дающий праздник). Генрих преклонил колено: - Сир! У
вашего жестокосердного визиря на уме лишь колесование да четвертование.
Неужели я для этого остался в живых после Варфоломеевской ночи?
- О, если бы покойный король меня послушался! - воскликнул канцлер
Бираг. От ярости выговор его стал совершенно чудовищным, а голос - как у
охрипшего попугая. Таким же голосом он однажды несколько часов подряд
донимал Карла Девятого, пока короля не охватило бешенство и он не отдал
приказ начать резню.
- Вот слышите, сир, что он говорит, - только и ответил Генрих и по-
чувствовал, что король на его стороне. Раньше он был лишь братом короля
и вдохновителем Варфоломеевской ночи, теперь он сам король, но только
потому, что его брат умер от угрызений совести; а как обстоит дело с его
собственной совестью? Он очень не любит встречаться с теми, кто некогда,
в самые мрачные минуты его жизни, помогал ему уламывать Карла. 'Даже ви-
деть мать было ему противно, а уж тем более ее итальянцев. Но приходи-
лось их терпеть, допускать на самые интимные сборища; в мальчиках они
тоже коечто смыслили.
- Встань! - приказал персидский султан, блистая каменьями своего тюр-
бана. Кузен Наварра вскочил с упругостью мячика. Султан властно заявил:
- Ты мой личный пленник, и никто не смеет поднять на тебя руку. Помирись
же с моим визирем! - Генрих только того и ждал. Он тут же исполнил вок-
руг канцлера настоящий танец примирения, а восточная роль последнего
обязывала итальянца с бесстрастным достоинством взирать на все происхо-
дившее, хотя у него от ярости глаза вылезли из орбит.
- Великий визирь! - обратился к нему Генрих. Он коснулся своей груди,
затем груди канцлера и как бы случайно попал пальцем в огромный сапфир.
- В Персии ужасно воруют, - добавил Генрих. К счастью, заиграл туш, и в
его звуках потонуло все, что окружающие еще могли услышать. Начался ба-
лет. Танцующие семенили на носках, взмахивали покрывалами и сгибали
стройные колени; тут были одни мальчики, хотя некоторых и одели девушка-
ми. Их глаза искрились сквозь прозрачную ткань покрывал, пожалуй, пособ-
лазнительнее, чем женские; и если забыть о некоторых, слишком явных
признаках мужественности, то движения их тел казались совсем женственны-
ми. Те, которые сохранили свой облик юношей, протягивали мнимым девушкам
кончики пальцев не менее жеманно, чем их "дамы", и так же мягко обнимали
их гибкими руками, изнемогая в мольбе о любви. Танцоры двигались плавно,
без малейшего напряжения. И когда мальчики кружили "девушек" или плавно
приподнимали их над собой, казалось, действуют не мускулы, а одна лишь
волшебная сила грации.
Тут-то дю Га и показал себя. В обычной жизни это был дерзкий на язык,
глупый, нахальный и продажный малый; но сейчас он был как нельзя более
на месте. И не случайно оказывался он при каждой фигуре танца в первом
ряду. Зрители на помосте не спускали с него глаз, и каждый готов был по-
верить, что именно его благосклонности жаждет дю Га. Как и все другие
мальчики, он опустился на колени перед своей "дамой" и молча молил о
разрешении поднять ее покрывало. На самом деле он как бы преклонял коле-
ни перед королем или султаном, а незаметно для него выражал свои чувства
канцлеру или визирю, уже не говоря о толстяке Майенне, который даже
вспотел, так его разобрало. Всем этим господам чудилось, что они чем-то
отмечены и даже возвеличены, а на самом деле шалопай простонапросто из-
девался над ними. В другое время дали бы ему пинок или приказали пове-
сить. Однако искусство имеет великую власть, хоть она и мимолетна.
Но вот оно становится еще более волнующим. Кто бы подумал, что чело-
веческие лица могут оказаться такими новыми и восхитительными, когда
после искусного танца, подготовившего зрителей к этой минуте, с юношес-
ких лиц наконец-то срывают покрывала? Даже у грубых мужчин дрогнуло
сердце, тем более у короля Наваррского. У него невольно вырвалось прок-
лятие - его обычное проклятие. Он глазам своим не поверил. Он даже потер
их кулаком. - Габриэль? - спросил он.
- Он самый, собственной особой, - насмешливо заверил его верзила Гиз.
- Один наложник срывает покрывало с другого: наш дю Га - с твоего Лера-
на.
- Выходи, будем с тобою биться!
- Будем, но не из-за мальчишки. Он красив, и его путь при новом дворе
предрешен.
У Генриха на глазах выступили слезы. Ему хотелось сказать что-нибудь
Лерану, но тот не поднимал ресниц. А ведь и у него когда-то, в Варфоло-
меевскую ночь, текли слезы из-под белой повязки, скрывавшей его лицо.
Две жертвы этой ночи, Габриэль Леви де Леран и Карл Девятый, лежали тог-
да рядом на ложе короля Наваррского. Что ждет пас теперь?
Гиз насмешливо бросил ему вслед:
- Оказывается, такие создания были и у тебя, среди твоих людей в гру-
бых колетах, в сомкнутом строю, когда всадники по пятнадцати часов не
слезали с седел и для отдыха пели псалмы!
В самом деле: что тут скажешь? - Леран прав, если он подчинился и го-
тов превратиться во что угодно, даже в девушку. - Так Генрих легкомыс-
ленно отмахнулся и от этого унижения, среди многих других он проглотил и
его, и никто не знал, куда их девает этот живчик. Он умел смеяться над
собой, как будто сторонний человек. Низости тут не было никакой; вдумчи-
вый наблюдатель не счел бы его ни бесчестным, ни дураком. Но только один
наблюдатель, д'Эльбеф, старался понять, что же такое Генрих - дитя и
глупец или человек, твердо идущий к намеченной цели. И д'Эльбеф наконец
решил: он незнакомец, проходящий суровую школу.
Сам д'Эльбеф - наблюдатель, но и только. Отдаленный родственник могу-
щественного дома, без особых надежд и видов на будущее, он никогда не
выделится среди остальных, а их он, видно, не слишком уважает. Поэтому и
придумывает себе службу на основании особых, присущих ему способностей.
Имей д'Эльбеф такой же рост, как Гиз, он стал бы народным героем; но он
держится небрежнее, и волосы у него темнее, и лицо не излучает сияния
надменности. У него влажные, преданные, очень красивые глаза, они прови-
дят в Генрихе его восходящую судьбу и ту силу, которая пока служит лишь
непосредственному самосохранению. И он друг Генриха в эти смутные дни,
пока еще лишенные славы, даже наоборот. А когда счастье наконец улыбнет-
ся Генриху, д'Эльбефа подле него уже не будет.
Девушки - они, собственно, мальчики - держат в руках золотые кубки.
Они поднимают их, тихонько вращают на кончике пальца и с ними кружатся
сами, не проливая при этом ни капли. Кубки, видимо, означают любовный
напиток, и мальчики, изображающие и в танцах мальчиков, жаждут его. Вы-
разительные позы их тел говорят об этом томлении. Все более волнующими
становятся эти позы, алчущие губы приоткрываются, и когда желание стано-
вится уже нестерпимым, девушки льют на них немного настоящей влаги. - По
крайней мере она течет в рот королевского любимца дю Га: д'Эльбеф видит
это совершенно ясно. Его внимание целиком поглощено происходящим, ведь
оно касается Генриха. Дю Га опускается на колени и запрокидывает голову,
а Леран, в роли девушки, слегка наклоняет кубок: д'Эльбеф мог бы сосчи-
тать капли. Затем быстро скользит взглядом по лицам - по хищно насторо-
женному лицу канцлера Бирага и откровенно восторженному лицу короля
Франции. Король точно громом сражен и улыбается Лерану. Ни одним взгля-
дом не удостаивает он своего прежнего любимца, уже это показывает, что
сейчас произойдет что-то необычное. Выражается оно в том, что дю Га, от-
ведав любовного напитка, откидывается назад, судорожно и неестественно
выгибая спину, вскрикивает и выкатывает глаза. Все ясно: отравлен. Так
оно, судя по всему, и должно быть. Д'Эльбеф мог бы предсказать это зара-
нее.
Одновременно, словно по заказу, кто-то верещит голосом старого попу-
гая: - Сир! Ваш любимец отравлен. Его девушка - орудие Наварры. Отдайте
этого принца мне и правосудию, иначе вам самому будет грозить опасность!
Что могло последовать за столь ужасными словами? Все затаили дыхание
и онемели. Музыка оборвалась, балет застыл на месте, оцепенели зрители
на помосте, они ждали, что король сделает какое-нибудь движение, но и он
не шевельнулся. Только сама сцена, то есть персидский шатер, слегка за-
колыхалась. Виновницами этого оказались придворные дамы, не допущенные
на таинственный праздник: они спрятались позади занавесей и оттуда пог-
лядывали. Там-то и притаились статс-дамы и фрейлины; осмелев, заглядыва-
ли в щелки кое-кто из дворцовой челяди; а у одной из них, теребя зана-
вес, стояла сама королева Наваррская. "Что же теперь будет?" - думала
Марго среди всеобщего безмолвия и оцепенения.
Она думала: "Вот так всегда бывает, когда предоставишь этих мужчин
самим себе. Сначала вырядятся женщинами и уж так жеманятся - прямо не-
земные создания. А потом все кончается кинжалом и убийством. Мой
царственный братец, конечно, пожелает отомстить за своего отравленного
любимца. Он выдаст моего бедного Henricus'a этому негодяю Бирагу, у того
даже слюнки текут от нетерпения. Ни один из болванов даже не догадывает-
ся, что тут поставлено на карту! И они еще воображают, будто могут обой-
тись без нас, женщин!"
Но один все же догадался. Д'Эльбеф из Лотарингского дома соскочил с
помоста, рванул с пола совсем скорчившегося дю Га, поднял его и начал
лупить наложника по щекам до тех пор, пока тот твердо не стал на ноги. -
Довольно ломать комедию! - зарычал он. - И смотри, не вздумай опять
взяться за свои проделки! - Д'Эльбеф так вывертывал дю Га руку, что зас-
тавил этого молодца подняться вместе с ним на помост. Он бросил его на
колени перед королем и приказал: - Признавайся его величеству, кто тебя
научил этому жулыничеству, может быть, тебя тогда не повесят.
Дю Га выразил всем своим телом крайний ужас. Несмотря на талантли-
вость всего предшествующего, это удалось ему лучше всего. Подлинное
всегда убедительнее искусственного.
Шея у него вытянулась, как шея того, кому только что отрубили голову:
обычно кажется, будто такие шеи неестественно вырастают. И эту-то вытя-
нувшуюся шею он повертывал от короля к канцлеру и от канцлера к королю.
У канцлера отвисли щеки, а у короля зловеще вздулась жила на лбу. Дю Га
чувствовал, как пальцы его врага д'Эльбефа все теснее сжимают ему горло.
И до того как они окончательно стиснули его, дю Га еще успел выдавить из
себя: - Господин, канцлер! - Правда, едва д'Эльбеф отпустил его, как он
раскаялся в своем признании и тут же попытался взять свои слова обратно.
- Нет, не господин канцлер! Я сам, без его наущения, притворился,
будто меня отравили... из ревности к господину Лерану, которому улыбался
мой король!
Ему, конечно, не поверили, хотя это была все же правда. С еще большим
раздражением король взглянул на канцлера, вернее, султан на визиря, ибо
они стояли друг перед другом именно в этом обличье. Первым прервал мол-
чание Наварра.
- Синьор Бираг, вы проспорили мне ваш камень! Сир, он держал пари,
что казнит меня всенародно. Это ему бы и удалось, если бы вы не разгада-
ли его происков.
Король не мог ни заточить канцлера в Бастилию, ни отрешить от долж-
