и не явятся! Они еще будут извиняться за свое промедление! Разумеется,
не следует допускать у людей какихлибо колебаний. Большие удачи бывают
вначале нередко омрачены всякого рода помехами. Скорее бороться с этим,
противодействовать! Пусть у придворных будет хорошее расположение духа,
пусть рассказывают повсюду, как ярко осветила Лувр наша великая победа!
И мадам Екатерина тотчас оживляется, отдает приказания. Прежде всего
она посылает за своей невесткой - эрцгерцогиней, живой декорацией, кото-
рую редко выставляют напоказ и обычно хранят в тихом флигеле нижнего
этажа; эти покои в сущности должна была занимать Екатерина, но она пред-
почла более роскошные, здесь, наверху. Одеванием своей дочери Марго она
руководит сама. Жемчуга, белокурый парик, диадема, венки и лилии из ал-
мазов - вот она, холодная усыпальница любви, вот в чем должна появиться
роскошно убранная красавица. Нет, не платье из золотой парчи! Золото вы-
зывает совсем иные образы. Так как дочь настаивает на своем самом рос-
кошном наряде, рука мамаши решительно и пребольно награждает ее пощечи-
ной; щеку приходится опять набелить. Затем старуха велит принести арап-
ник. О нет, не для принцессы, та усмирена... Еще одно человеческое су-
щество должно явиться, сюда и подвергнуться дрессировке, - нельзя терять
ни минуты: обе вереницы пажей с канделябрами уже дошли до большой залы.
Торжественный луч высочайшей королевской власти падает на придворных из
неведомых сфер, так что они даже пугаются. Старейшие среди них уже гото-
вы поверить в самые сверхъестественные явления, словно деревенские ребя-
та. Пара. Эй, музыка!
НЕНАВИСТЬ
О, гимн величию и державному всемогуществу! Двор расступается, даже
карточный стол вместе с королем отъезжает к стене, и, оставляя широкий
проход, выстраиваются друг против друга две шеренги мальчиков - самых
стройных во всем королевстве. Обе шеренги Изливают свет; между ними про-
ходят другие мальчики, они услаждают слух присутствующих игрою на
инструментах. Их согласная, благозвучная музыка рвется ввысь, летит, по-
ет хвалу. А вот выступают женщины - лишь самые великолепные статс-дамы и
самые прелестные фрейлины. Веет благовониями, и высоко над толпой колы-
шется балдахин, его поддерживают четыре гнома в красных одеждах и с бо-
родами из кудели.
А под балдахином движется собственной особой столь редко зримый пер-
сонаж из феерии, драгоценный залог, оставленный всемирной державой при
французском дворе: Елизавета, эрцгерцогиня, римского цезаря кровная
дочь.
Никто еще никогда не лицезрел ее так близко, хотя даже и сейчас бла-
годаря обилию мелькающих, мерцающих огней удалось сделать так, чтобы ее
видели не слишком отчетливо. К тому же возможность разглядывать герцоги-
ню получили только мужчины, на женщин, как на пол более отважный и про-
ницательный, предусмотрительно возложили обязанность самим играть опре-
деленную роль в этом шествии. Итак, дом Габсбургов был представлен де-
вятнадцатилетней молодой женщиной; но кто вспомнил бы о ее годах, глядя
на эту маску без возраста, та, кую же негнущуюся и окоченевшую, как зо-
лото, покрывавшее ее с головы до ног! На этот раз ее не катили испанские
священники, обливаясь потом под тяжелыми коврами. Она сама переставляла
ноги, и выяснилось, что они у нее изрядных размеров. Может быть, ноги у
нее оказались бы сильные и длинные, если бы кто-нибудь отважился на
столь рискованное наблюдение. Однако вполне возможно, что иные и проник-
ли сквозь панцирь ее имени и сана, добрались до ее ног и не без иронии
попытались определить вес этих необычайных конечностей. Сама она была
поглощена процессом ходьбы. Каждый ее шаг был как будто последним -
вот-вот она рухнет на пол; так, сквозь анфиладу покоев, казавшихся бес-
конечными оттого, что мрак отступил слишком далеко, несла она на себе,
пошатываясь, груду золота, давящую тяжесть короны, каменья, цепи, кольца
и пряжки, тяжелые туфли из золота - золото стискивало ей голову, сжимало
грудь, ноги, и она, пошатываясь, несла на себе его тяжесть и могущество
во мрак отдаленных комнат.
Жаждала ли она поскорее скрыться в нем? Еще раз сверкнула ее спина, и
пол отразил блеск ее металлических шагов. Уже видны были только затухаю-
щие вспышки драгоценностей. Последней мелькнула искра короны. И - все
поглотила темнота. Занавес опустился. Королева исчезла и уже не появля-
лась; это зрелище могло быть понято символически, как и вся феерия. Но
незримая и хитрая устроительница блистательного представления, сидевшая
в своей тихой комнате и двигавшая оттуда его пружинами, рассчитывала, и
не без основания, на то, что все это великолепие, несомненно, произведет
нужное впечатление. Кому же из зрителей угасание этого блеска, поглощен-
ного мраком, представилось прообразом заката и гибели? Да столь непри-
лично озлобленному человеку, каким был дю Барта; пережив все ужасы Вар-
фоломеевской ночи, он еще меньше прощал людям их притязание уподобиться
богу. Дю Барта не одобрил участия эрцгерцогини в процессии; он прогово-
рил во всеуслышание:
Вначале не было пространства и светил.
Был только бог один, он все в себе таил,
Могучий, благостный, неведомый и вечный,
Исполнен мудрости великой, бесконечной,
Весь - дух, сияние и свет.
Однако этот христианин вызвал всеобщее раздражение, его довольно гру-
бо со всех сторон толкали и требовали, чтобы он угомонился. Он почти
единственный, кто уцелел после великой "уборки", да еще лезет со своим
богом, который уж, конечно, не ходит в золотых башмаках. Французский же
двор, наоборот, видел в блестящем идоле осязаемое воплощение своей побе-
ды, видел, как эта победа шествует среди огней, ароматов и благозвучий,
и был теперь готов провозглашать ее по всей стране, сколько мадам Екате-
рине будет угодно.
Кто же все-таки искренне сомневался в этой победе? Кроме христиан,
существуют еще чувствительные натуры. Молодой д'Эльбеф по складу своего
характера действовал всегда или под влиянием минуты, или же следовал ов-
ладевшему им чувству. Он понял, что Елизавете могло бы с таким же успе-
хом быть не девятнадцать лет, а все девяносто. Он видел, как Карл Девя-
тый смотрит вслед своей супруге - с тем же выражением, что и все ос-
тальные: на его лице написана почти суеверная покорность с оттенком лег-
кой иронии. Елизавету показали королю и его придворным дважды: перед са-
мой резней и сейчас же после нее. "Когда эрцгерцогиня снова спустится по
темным лестницам в свои одинокие покои, кто обнимет ее, кто приласкает?"
- думал д'Эльбеф, в то время как мимо проходили все новые фрейлины. Над
толпою опять появился балдахин.
Пышное зрелище продолжалось; только один из зрителей ничего не видел,
не воспринимал ни звуков, ни благовоний, сопровождавших шествие. Он чуял
запах крови, слышал истошный крик и вой; видел своих друзей, сваленных в
кучу, друг на друга, точно падаль. Весь вечер он держал себя в руках,
занимался наблюдениями и всех сторонился - так было безопаснее. Но слиш-
ком долго этого не выдержишь: он же не философ и не убийца по расчету, и
у него в душе нет того холода, который царит в опочивальне старухи. Нап-
ротив, что-то жжет ему грудь и губы; он изнемогает, он чувствует это со-
вершенно явственно. Его блуждающий взор искал, чем бы прежде всего поп-
росту утолить жажду. Ничего не найдя, он удивился, что тут так много лю-
дей, и все они стоят слишком близко к нему. Особая подавленность оттого,
что его теснят тела ближних, была ему раньше неведома, а ведь он жил,
всегда окруженный людьми. Вдруг он понял, что именно с ним происходит:
это ненависть. Сейчас он испытывает ненависть - более неистовую и непре-
одолимую, чем даже в ночь резни.
"Чтоб вы все подохли! - вот чего он, желал этим людям; выставив под-
бородок, он исподлобья посмотрел вокруг таким взглядом, каким еще никог-
да не смотрел на себе подобных. - Даже если бы мне самому пришлось вмес-
те с вами погибнуть! Нужна проказа - я сам заболею проказой. Вы еще пер-
вого белого прыщика не успеете заметить на моей коже, как я вас уже за-
ражу, и пусть болезнь разъест ваше тело гнойными язвами! Всех вас, с ва-
шими телесами, обагренными кровью моих мертвых друзей! Меня вы оставили
в живых, чтобы я видел вашу победу во всех подробностях, любовался на
ваше шествие и на ваше золотое пугало. В кого же мне вцепиться зубами? -
размышлял он, неторопливо выбирая себе жертву. Ни одно из этих лиц, с
написанным на них подхалимством, вызовом или иронией, не могло утолить
его жажду. - Хочу твоей крови, мой страстно желанный враг!"
Его внимание привлекла щека какого-то любопытного, который подмигнул
ему с наглой фамильярностью; - особенно бесстыжая щека! Наглец даже не
отпрянул, когда Генрих коснулся ее, Поэтому Генриху удалось хорошенько
запустить в нее зубы.
Однажды он видел в провинции, как дрались два крестьянина и один
именно так укусил другого - это пришло ему на память в ту минуту, когда
он наконец выпустил щеку придворного. В душе осталось отвращение и вмес-
те с тем какая-то удовлетворенность. Но почему же любопытный - кровь
текла у него на белый воротник, - почему он не завопил? Он едва засто-
нал. А потом проговорил - доверчиво, шепотом, все еще не отодвигаясь от
Генриха:
- Ваше величество, король Наваррский! Вы, наверно, видите мою черную
одежду и мое длинное бледное лицо? Ведь вы укусили шута, я здешний шут.
Услышав это, Генрих отпрянул от укушенного, насколько допускала тес-
нота. Шут тоже двинулся за ним. Прикрыв щеку, из которой текла кровь, он
сказал гулким и дребезжащим нутряным голосом: - Пусть не видят, что мы с
вами натворили; шут должен быть грустен: он познал горе и поэтому кажет-
ся особенно смешным. Верно? Значит, вы легко можете занять мое место,
ваше величество, король Наваррский, а я - ваше. И никто даже не заметит
подлога.
Шут исчез. Ни одна живая душа не узнала, что Генрих укусил его. Даже
сам Генрих начал сомневаться. Он только что пережил минуты ужаса и смя-
тения; но тут же взял себя в руки; необходимо хорошенько разобраться в
том, что же все-таки скрывается под покровом этого придворного праздни-
ка. "А! Вот и Марго!"
Перед двором Франции снова появляется колышущийся балдахин. И под ним
шествует принцесса Валуа, мадам Маргарита, наша Марго. Ей, правда, приш-
лось выйти за этого гугенота; однако каждому отлично известно, почему и
ради какой цели это было сделано. Ее брак принес пользу, он оправдал се-
бя. А если кто сомневается, пусть поглядит, как высоко держит голову ко-
ролева Наваррская, как она выступает. Это вам не застывшая, словно золо-
той слиток, мировая держава, перед которой мы должны падать ниц. Марго -
сама легкость, словно быть такой красавицей - пустяковое дело. И наша
Марго без труда торжествует над ошибками - своими и нашими. "Будьте
счастливы, мадам! Всем, что вы делаете для самой себя, вы преображаете и
нас, и вам многое удается нам вернуть: например, чувство легкости. Ми-
нувшая ночь придавила нас. Надо признаться, наша смертная оболочка из-
рядно пропиталась кровью. Мы лежали в лужах крови да еще волочились по
ним. Вы же, мадам Маргарита, превращаете нас в мотыльков, порхающих в
чистых лучах света, недолговечных и все же подобных вашей бессмертной
душе. Мы знаем двух богинь: госпожу Венеру и Пресвятую деву. Поэтому все
женщины заслуживают нашей смиренной благодарности - и за оказанную, ми-
лость и за дарованную нам легкость. Будьте же и вы благословенны!"
Но если эти чувства разделял весь двор, то должен был найтись и прид-
ворный, чтобы первым выразить их. Этим придворным оказался некий госпо-
дин де Брантом; он позволил себе коснуться губами парящей руки Марго. А
за ним и другие стали протискиваться между несущими канделябры пажами и
тоже прикасались к парящей руке. Марго же, в роли благодетельницы этой
