он мертв. Впрочем, так и выходит: две оргии - брачная ночь и сегодняш-
няя. Вторая произошла через двадцать четыре часа, помноженные на шесть,
да и была она покрепче первой: от нее остались неподвижные тела и приз-
раки. Внешне следы были схожи, но смысл их был совсем иной.
Генрих поскользнулся в луже крови, очнулся о г своих дум, увидел по-
меркшее лицо молодого Ларошфуко, последнего вестника его матери, и уже
не мог сдержаться, он разрыдался, закрыв лицо руками, и рыдал, точно ре-
бенок: - Мама! - Его друзья сделали вид, что не слышат. Карл продолжал
разыгрывать изверга, а может быть, действительно стал им во время этого
странствования по безднам преисподней. Марго зашептала, ее слова пред-
назначались только для Генриха: - Его я не могла спасти. Я уже втащила
его в нашу дверь, но они вырвали его у меня и убили. - Она ждала ответа.
Он молчал. Генрих прошел слишком трудный и долгий путь, пока достиг этой
двери, прошел без Марго, и каковы бы ни были те жизненные пути, которые
им еще предстоят, прежним он уже не будет с ней никогда. У этой двери,
отмеченной трупом молодого Ларошфуко, стоял совсем другой Генрих, чем
тот, который выбежал из нее с легким сердцем.
Этот знал. Этот слушал целую ночь истошный крик и вой, разносившиеся
по замку Лувр. Этот глядел в лицо своим мертвым друзьям, он распрощался
с ними и с дружеским общением людей между собой, с вольной, отважной
жизнью. Дружный отряд всадников, кони - голова к голове, смиренный пса-
лом, а с полей прибегают красивые девушки. Как радостно и быстро летим
мы вперед под летящими вперед облаками! Но теперь он войдет в эту комна-
ту поступью побежденного, поступью пленника. Будет покорным, будет сов-
сем иным, скрыв под обманчивой личиной прежнего Генриха, который всегда
смеялся, неутомимо любил, не умел ненавидеть, не знал подозрений. - Кого
я вижу, вот радость, он цел и невредим! Друг де Нансей, какое счастье,
что хоть с вами-то ничего не случилось! Многие защищались, знаете ли,
когда было уже поздно. Да ничто не помогло, и поделом. Кто же так глупо
лезет в ловушку? Только гугеноты на это и способны. Я-то нет, я, де Нан-
сей, уже не раз становился католиком, почаще, чем вы, заделаюсь им и те-
перь. Помните, как мри люди старались оттащить меня от моста у ворот? А
я рвался к моей королеве и к ее, достойной восхищения, мамаше, мне здесь
и место. Вас, друг де Нансей, мне пришлось ударить, чтобы вы меня впус-
тили, зато сейчас я крепко обниму вас.
Он так и сделал. И капитан не успел опомниться, как получил от Генри-
ха доказательство его пылкой любви. Никакие маневры не помогли, пришлось
стерпеть поцелуи в обе щеки, хотя Нансей при этом громко заскрежетал зу-
бами. А потом, не успел он опомниться, как ловкий проказник был уже да-
леко.
Генрих находился в комнате, которую отперла Маргарита. Дверь, как она
ни была широка, заслонял Карл. Он никому не давал войти, хотя неумолчно
вопил, что вот еще остались протестанты, надо поскорее свести с ними
счеты. Де Миоссен, первый дворянин, все еще лежал ничком перед извергом,
колени у него одеревенели, но он вовсе не был похож на человека, которо-
му предстоит умереть, а скорее на старого чиновника, которому раньше
времени хотят дать отставку. Д'Арманьяк, камердинер-дворянин, не соизво-
лил повергнуться к стопам короля. Он закинул голову, вставил вперед ногу
и прижал руку к груди. На постели лежала груда окровавленного белья, из
нее выглядывали молодые влажные глаза. - Кто это? - спросил Карл и поза-
был взреветь. -
Камердинер ответил: - Господин Габриель де Леви, виконт де Леран. Я
позволил себе перевязать его. Правда, он уже залил кровью всю постель.
Остальным, сир, не помогли бы никакие перевязки. - Движением, в котором
выражалась и боль и все же презрение к смерти, он указал на несколько
трупов.
Карл уставился "на них, потом, найдя ту мысль, которая ему была нуж-
на, завопил: - Эти собаки-еретики осмелились осквернить комнату моей
сестры, принцессы Валуа, довели дело до того, что их здесь прикончили!
Вон отсюда, тащите их на живодерню! Нансей, тащите их вон! - И капитану
ничего не оставалось, как вместе со своими людьми приняться за уборку
трупов. А тем временем Карл всем своим телом прикрывал уцелевших. Как
только солдаты скрылись за поворотом, он, сопя и устрашающе выкатывая
глаза, накинулся на Миоссена и д'Арманьяка.
- Пошли отсюда к черту! - Этого ему не пришлось повторять. Дю Барта и
д'Обинье также воспользовались случаем и исчезли. Карл сам запер за все-
ми дверь.
Он сказал: - Я надеюсь на гасконцев: они проводят беднягу де Миоссе-
на, и по пути с ним ничего не случится. Смотри, Марго, если ты вздумаешь
докладывать матери, что я щажу гугенотов, так имей в виду: я знаю про,
тебя кое-что похуже. Вон один лежит на твоей собственной постели. - И,
обращаясь скорее к самому себе, добавил: - Около него еще есть одно мес-
то. Почему бы рядом с ним не лечь и мне? Ведь и меня ждет та же участь.
- И он улегся на окровавленное одеяло рядом с грудой белья. Вскоре лицо
его и дыхание стали, как у спящего. Однако Генрих и Марго видели, что
из-под его закрытых век бегут слезы. Из глаз молодого Лерана тоже текли
слезы, хотя он их уже закрыл. Так покоились друг подле друга две жертвы
этой ночи.
КОНЕЦ
Марго приблизилась к окну и стала смотреть на улицу. Но ничто из со-
вершавшегося там не доходило до ее сознания: она была поглощена одним -
она ждала Генриха. "Вот он подойдет сзади и, шепнет мне на ухо, что это
только сон. Потом начнет все и всех вышучивать, а на самом деле будет
думать только о нашей любви. Nos belles amours", - подумала она его сло-
вами. Своими словами она подумала: "Наше ложе залито кровью. Мы шли сю-
да, пробираясь среди трупов его убитых друзей. Моя мать сделала меня его
врагом. Он ненавидит меня. А его она превратила в пленника. Я больше не
могу уважать своего мужа. Значит, конец".
Но пока она раздумывала о конце их любви, неутомимая надежда начинала
все сызнова: "Стоя у меня за спиной, он шепнет мне, что это только
сон... Нет! - решила она. - Нет, не скажет он этого! Не такой человек!
Да еще при его нелепой мужской гордости! Наверняка сидит сейчас позади
меня, отвернулся и ждет, когда я сама его ненароком поцелую. Я ведь уче-
нее его, многоопытнее, и я женщина! Мне предоставляет он дальнейшее, и
неужели у меня не хватит умения доказать этому мальчику, что не всякая
правда - правда?"
Однако не успела она обернуться, как вдруг услышала оглушительный
трезвон. Звонили все парижские колокола: только одного, который перед
тем ворчал низко и глухо, уже не было слышно: вероятно, он начал первым
и теперь, довольный, что дело сделано, умолк. Но, несмотря на оглуши-
тельный гул набата, сквозь него все же прорывался истошный крик и вой. -
Слава
Иисусу! Смерть всем! Tue! Tue! - разносился по городу многоголосый
рев. Один взгляд, брошенный на площадь и улицы, - и Марго отшатнулась:
ученая и многоопытная, а об этом позабыла. Что же нам теперь делать, ди-
тя мое, несчастное дитя мое?
Она обернулась - Генриха в комнате не было. Двое лежавших на кровати
мужчин, стонали, обоим снилось, что их казнят под набатный звон всех ко-
локолов Парижа и под истошный вой толпы. И вдруг все это как будто пере-
неслось сюда, в комнату: нестерпимые звуки уже сверлят и буравят голову,
вокруг тебя точно бушует буря, ты не можешь устоять на ногах, тебя сот-
рясает ужас. Это произошло потому, что в соседней комнате распахнули ок-
но. Туда удалился Генрих. Только бы не видеть и не слышать всего этого
вместе с Марго, уж лучше одному. Вот он и толкнул дверь в ту комнату,
которая была сначала приготовлена для его сестрички и где потом хотели
спрятать адмирала от убийц. Марго бессильно поникла головой: "Пересту-
пить этот порог? Увы, не переступишь! Пойти к Генриху? Уже нельзя".
А он смотрел и слушал. Площадь внизу кишела людьми, они валили из
улочек и переулков, и все были страшно заняты - ни одного праздного зри-
теля. Все были заняты только одним: убивали или умирали; и они трудились
с великим усердием, уподобляя свои движения размаху колоколов и совершая
их в такт истошным воплям. Работали на совесть. И все же - какое разно-
образие, сколько изобретательности. Вон наемный убийца тащит старика,
аккуратно обвязанного веревкой, чтобы бросить его в реку. Какой-то горо-
жанин прикончил другого с особым тщанием и обстоятельностью, затем взва-
лил его себе на спину и отнес к куче трупов, уже голых. Раздевал убитых
народ: это - дело простонародья, а не почтенных горожан. Каждому свое.
Почтенные горожане поспешно уходили, унося с собой тяжелые мешки, наби-
тые деньгами: они знают, где у соседей-еретиков что припрятано. Иные та-
щат целые сундуки, для чего опять-таки пользуются плечами народа. Вон
пес лижет рану своей заколотой кинжалом госпожи. Растроганный убийца не-
вольно гладит его, прежде чем перейти к новой жертве. Ведь и у этих лю-
дей есть сердце. Убивают они за всю свою жизнь, наверное, в течение од-
ного только дня, а собак они ласкают каждый день.
В конце переулка виднелся холм, на нем вертелись крылья ветряной
мельницы - и сейчас и всегда. По мосту, через реку, можно было бы бежать
отсюда, если бы только перебраться. Целая толпа теснившихся на мосту
беглецов погибла под ударами охраны. Ибо охрана, которой командовали
всадники, оказалась на месте, ей полагалось поддерживать порядок. Горо-
жане - пешие и конные - свободно передвигались в проходах, которые каж-
дый убивающий должен был оставлять между собой для тех, кто убивал рядом
с ним. Свободное место в таком деле необходимо так же, как оно необходи-
мо трудолюбивым пчелам в их работе. Если бы не вся эта кровь и еще
кое-что, а в особенности адский шум, с некоторого расстояния могло пока-
заться, что эти добрые люди просто рвут цветы на лугу. Во всяком случае,
над ними синело безмятежное небо, полное солнечного блеска.
"Аккуратно работают, - подумал Генрих. - Но если уж так захотелось
убивать, зачем делать столь тщательное различие между теми, с белой по-
вязкой, и другими, у которых ее нет? Чтобы иметь право на убийство, раз-
ве нужно непременно быть белым? Но ведь они убивают не для себя, а для
других, по чужому приказу, ради чьих-то целей, а потому их и не мучат
угрызения совести. При всем их неистовстве (очень похоже на то, что и
неистовы они по приказу) они работают честно, на совесть. Вон строят ви-
селицу: ее кончат, когда все уже будут перебиты и останется повесить
только трупы. Но громилам все равно, они же действуют не для себя: это я
запомню. Как легко толкнуть их на дурное и гибельное! И будет гораздо
труднее добиться от них чего-либо доброго. При соответствующих обстоя-
тельствах и почтенные горожане и простонародье - все ведут себя как пос-
ледняя мразь", - подумал Генрих; об том же были последние слова умираю-
щего Колиньи.
Местами хозяйничало явное безумие. Оно важно разгуливало по площади,
без всякой пользы для общего дела, и только его голос назойливо верещал:
- Пускайте кровь! Главное - пускайте побольше крови! Врачи говорят, что
в августе кровопускание не менее полезно, чем в мае! - Так покрикивал,
подгоняя всех этих ребят, некий господин де Таван; сам он ни до чего не
касался. Зато он сидел в совете с мадам Екатериной, когда решался вопрос
о резне, и был в этом совете единственным французом.
А вот из проулка кого-то выводит белогвардеецодиночка и добросовест-
нейшим образом ревет, обращаясь к самому себе: - Tue! Tue! - Генрих хо-
чет закричать, но голос не повинуется ему. Он хочет сбросить оцепенение,
схватить аркебузу, выстрелить. Увы, напрасно: на свете есть только пала-
чи и жертвы. Старый толстяк, мой учитель Бовуа, не дал ни тащить себя,
ни толкать: он спокойно идет рядом с ревущим наемником. Бовуа - философ
