рельем ей завладеть не удалось, зато она стащила с пальца покойницы дра-
гоценные кольца и прицепила их к своим четкам. Сурди отняла у нее наг-
рабленное, а интриганку передала в руки полицейского офицера.
Две недели, предшествующие погребению Габриели, ни у кого не было
столько дела, как у ее тетки. Госпожа Сурди даже не задумалась над обс-
тоятельствами ее смерти, озабоченная тем, как бы напоследок извлечь всю
возможную пользу из этой смерти. Она одела племянницу в свадебный наряд
королев: пурпур с золотом, а поверх белый шелк. Но это была не сама пле-
мянница, ибо останки прелестной Габриели никак не могли быть выставлены
напоказ. Сделанная по ее подобию кукла возвышалась на парадном ложе в
аванзале дома и принимала почести от двора и города.
Тогда как она сама спала вечным сном в заколоченном гробу, ее неис-
кусное подобие красовалось между шестью толстыми свечами из белого вос-
ка. В гробу грубый саван и почерневшее лицо; восемью монахами, поющими
псалмы, окружена кукла в золотой мантии, и золото герцогской короны
сверкает на восковом лбу. Отринуты прах, а подле наспех подделанной кра-
савицы бодрствовала вся ее семья и два священника читали мессу за упокой
ее души. И герольды с алебардами, в черных кольчугах, усеянных золотыми
лилиями, стояли перед пышным сооружением. Не в гробу лежит королева со
своими лилиями, а принимает в салоне гостей, двадцать тысяч человек про-
ходит мимо нее. Стоит появиться какой-нибудь герцогине, как ей спешно
подсовывают подушку, чтобы она опустилась на колени.
Весь этот церемониал тетка неукоснительно выполняла в течение трех
дней. Для восковой куклы к каждой трапезе накрывался стол, как это дела-
лось в стародавние времена для усопших королев; ей подносили кушанья,
капеллан читал застольную молитву. Но это все было лишь началом. Нако-
нец-то подошел день погребения, двадцать три городских глашатая возвес-
тили его народу, имена и титулы высокородной дамы Габриели д'Эстре еще
раз прозвучали по улицам. Церковь сияла бессчетными свечами, число ни-
щих, которых нарядили в траурное платье и поставили шпалерами, достигало
семидесяти пяти человек. Шествие из церкви открывали телохранители коро-
ля под начальством герцога де Монбазона: он сопровождал ее живую, после
того как она рассталась с королем, ему подобала честь идти подле ее гро-
ба. Тут уже не было никакой восковой фигуры. Она сама была тут. За гро-
бом ее, впереди всех всадников и карет, шли трое ее детей. Четвертый был
с ней вместе в гробу.
В толпе провожающих говорили многое; только родственники покойной
вместе с главой семьи, маршалом де Баланьи, хранили упорное молчание,
они придерживались туманных слов врача о руке божией. В толпе провожаю-
щих говорили, что король рад был избавиться от нее; нашелся человек, ко-
торый позднее повторил это ему в глаза. В народе, теснившемся вдоль
улиц, слышались соболезнующие слова: хоть она и умерла, как сука, без
соборования, однако незадолго до кончины она все-таки приняла причастие
и получила отпущение грехов. Господа из числа провожающих утверждали,
что предвидели для нее именно такой конец. Толпа шепталась о каре небес-
ной, которая постигла ее, прежде чем дьявол выполнил свой договор с ней
и сделал ее королевой Франции. Двор и город были согласны в том, что ко-
роль не осмелился самолично принять участие в ее погребении по королевс-
кому ритуалу. И не велел хоронить ее под сводами собора Сен-Дени, где
стоят гробницы французских государей. Правда, в соборе над склепом коро-
лей ее отпевали вторично, но похоронена она была в Монсо.
Генрих уединился. Первую неделю после кончины Габриели никто из приб-
лиженных не видел его. Только его министр Сюлли явился в ту же субботу к
шести часам вечера. Габриель тем временем умерла на самом деле, и ее
враг поспешил приехать. Генрих не знал, что оплакивал ее, когда она была
еще жива: Рони об этом умолчал. Генрих обнял своего верного слугу, и тот
за него прочел псалом "Кто предался во власть господню", - после чего
Генрих поднял взор и долго молча вглядывался в лицо Рони.
При этом Генрих понял многое и прежде всего, - что он имеет право ос-
таться наедине со своим горем, которого никто не разделяет. От этого
сознания он сразу как будто утешился. "Его горе неглубоко", - подумал
министр, закрывая за собой дверь.
Чужеземных послов, которые нарочно приехали в Фонтенбло, не принять
было невозможно. Точно так же Генриху пришлось скрепя сердце слушать,
как депутация его парламента выражала свою казенную скорбь столь возвы-
шенными словами, словно речь шла о королеве. Затем они снова предостави-
ли его грустным думам, и он застыл на месте как вкопанный. Они рассказы-
вали: как вкопанный и весь в черном, такого траура не носил до сих пор
ни один король, даже и по настоящей королеве.
В начале второй недели он сменил черный цвет на фиолетовый, как при-
нято для государя, потерявшего близкого родственника, но пробыл в уеди-
нении еще три дня; только детей своих часто призывал к себе в покои,
тогда оттуда слышался плач, что находили естественным. С неодобрением
было отмечено, что вороны начали слетаться.
Первым дерзнул явиться протестант Морней - словно истинным источником
зла не был Нантский эдикт, ведь лишь после него несчастного короля едва
не вынудили посадить на престол ставленницу и заступницу еретиков, да
порадел господь. Морней прибыл не один, с ним явился дряхлый пастор, ко-
торого многие еще помнили, имя его было Ла Фэй. Этих двоих пустили к ко-
ролю; но беседа их с его величеством осталась тайной. Ни звука не прони-
кает на - сей раз сквозь дверь, как ни прикладывай к ней ухо. Подглядеть
тоже не удалось, оказалось, что ключ вставлен в замочную скважину.
Вслед за этим посещением, прежде чем открыть свои двери и стать та-
ким, как всегда, Генрих призвал к себе господина Ла Ривьера, первого ко-
ролевского врача.
Так как Ла Ривьер вошел без доклада, а галерея была длинная, Генрих
не сразу заметил, что происходит на другом ее конце. Он сидел перед ок-
ном у стола, выпрямив спину и чуть наклонясь вперед. Рука его держала
перо, но была неподвижна. Немного погодя он заметил присутствие посто-
роннего, чуть повернул голову и без слов указал господину Ла Ривьеру
место напротив себя. Тот повиновался с нелегким сердцем; король обычно
вел разговоры, шагая по комнате. "Неужто дело мое так плохо?" - думал
несчастный, который для своего спасения изобрел "руку божию", но тут она
была бесполезна.
У Генриха глаза были широко раскрыты и веки воспалены. Некоторое вре-
мя, показавшееся врачу бесконечностью, эти глаза удерживали его взгляд;
затем Генрих сказал:
- Теперь поговорим.
У врача вырвалось:
- Государь! Клянусь...
- И я тоже, - прервал его Генрих. - Но к чему клясться; никакие клят-
вы не оправдают нас.
Он тихо заключил:
- Она не была отравлена.
- Вам это известно? - Ла Ривьер не верил ушам своим. - Ваш высокий
разум... - начал он. Генрих не дал ему договорить.
- Оставим в покое мой разум. Не будем говорить ни о моем, ни о вашем
разуме. Не я посылал ее на смерть, и не вы убили ее. Вот все, что мы мо-
жем сказать в свое оправдание.
- Да, это все, - признался врач. - Я, со своей стороны, могу лишь до-
бавить, что не решился на искусственные роды, ибо больная и без того бы-
ла отравлена выделениями почек и нездоровой печени. Не полученный извне,
а накопившийся внутри яд погубил ее. Ребенок лежал вне матки, в брюшной
полости, и закупоривал почки. Когда мы потом вскрыли живот, мы по кускам
вынимали его. Всем факультетом удостоверяем мы естественное течение бо-
лезни, которой наше искусство до сих пор не в силах противостоять.
При каждом "мы", которое произносил Ла Ривьер, он видел, как подерги-
вается бровь короля над широко раскрытым глазом. Он понял, что должен
без поддержки факультета, ни в ком не ища защиты, отвечать за себя. Тот,
что сидел перед ним, не ссылался ни на кого.
И врач дал полный отчет, начав с того, как впервые подошел к постели
герцогини. Он описал все признаки болезни, один за другим убеждавшие его
в тщете его стараний и сводившие на нет все попытки отстоять жизнь
больной. Чем страшнее были подробности, тем хладнокровнее излагал он их
- отчего сам в конце содрогнулся; оборвал доклад и попросил извинения.
Как это ни ужасно, но, увы, неизбежно показать внутреннюю картину того
тела, что было самым любимым в королевстве.
- Кем бы я был, - медленно промолвил Генрих, - если бы любил лишь ее
оболочку, а не нутро.
После чего врач не в силах был продолжать. Он следил за переменой в
лице этого человека - величеством зовут его. Нет сомнений, он не прос-
тит, он будет обвинять. Королевское величество может обвинять кого угод-
но. И даже природу? В самом деле, Генрих сказал:
- Она могла остаться в живых.
- Сир! - осмелился возразить врач. - Не я, природа исцеляет. Она же
равнодушна к бытию и небытию. Мой учитель Гиппократ сказал бы, что гер-
цогиня де Бофор исцелилась.
- Аминь. - Генрих скривил губы в усмешке. - Все мы обречены смерти.
Вопрос только, в какую минуту она еще не была обречена ей. Что мы упус-
тили, дабы природа исцелила ее иначе, нежели небытием?
Ла Ривьер снова испугался, он сделал попытку оправдаться. Герцогиня
ухаживала за королем во время его болезни без устали, без жалоб. По ней
ничего заметно не было, заявил он. Внезапно покраснел, запнулся и, нако-
нец, перечислил перемены, которые давно уже должны были сказаться в ней.
Кошмары? Головные боли? Обмороки и ослабление памяти, зрения? Генрих все
подтверждал. После этого Ла Ривьер признался, что его обмануло благопо-
лучное течение прежних ее беременностей. Третья уже была сопряжена с по-
добными недомоганиями, хоть и в более слабой степени. Теперь ясно, что у
нее тогда еще началась болезнь печени и заранее предопределила тот ко-
нец, который в самом деле постиг ее.
- В самом деле постиг ее, - повторил Генрих. Он пробормотал: - Только
вникнуть: ее в самом деле постиг конец. Потому что я ничего не видел и
не желал верить ее страхам. Каждую ночь делил я их с ней, как она, про-
сыпался от сна в ужасе. Оба от одного и того же сна.
Тут он вскочил с кресла и зашагал по галерее. Ла Ривьер отступил к
стене. Больше для себя, чем для осиротевшего человека, который вслуши-
вался лишь в свои воспоминания, он заговорил словами своего учителя Гип-
пократа:
- Жизнь коротка, искусство долговечно. Возможности мимолетны, опыт
обманчив, судить нам трудно. - Чем Ла Ривьер по мере сил уменьшал свою
ответственность, ибо возможность наблюдать герцогиню де Бофор была для
него в самом деле мимолетна.
Генрих, напротив, с каждым шагом сильнее ощущал тяжесть своей вины.
Ему не следовало удалять ее от себя, не следовало ни на миг выпускать из
рук свое бесценное сокровище. Он не поспешил тотчас же на ее последний
отчаянный зов. Ах, нет, начало вины уходит далеко в прошлое. Ей давно
надлежало быть его законной королевой; тогда не стало бы всех ее стра-
хов, а причина ее смерти именно страх, что он покинет ее. Покинет, как
некогда несчастную Эстер, - ту пастор Ла Фэй вызвал к жизни и показал
ему - не женщину, а тень, неузнаваемую после долгого небытия. "Пастор, я
неисправим. Как быть, чтобы и эта не исчезла в небытии, подобно всем за-
бытым?"
"Сир! Этого не будет, ибо вы получили жестокий удар и сами по летам
уже близки к той меже, откуда начинается поворот".
"Мне страшно за себя, господин Ла Фэй. Ведь эта покойница будет смот-
реть, как я старею. А что, если моя старость будет недостойна ее и ме-
ня?"
"Сын мой! Вы любили дитя человеческое, Габриель. Силой своей любви вы
стали великим королем".
Последние слова вместе с рыданием громко вырвались из его груди.
Врач, прижавшись к стене, боялся подслушать слишком много, ибо дух коро-
