апельсин показался ей горьким. Потом стала жаловаться, что у нее болит
голова, что она понять не может, где же король.
- Усните, - посоветовал он, и она послушалась. А он стоял и наблюдал,
как ее воля препятствовала ей крепко уснуть, вопреки ее потребности за-
быться. Тогда он постарался принять все известные ему меры, чтобы отда-
лить следующие приступы. Через короткие промежутки он давал больной воду
с молоком, после чего почки стали в большем количестве выделять черную
жидкость. Мадам Дюпюи усердно помогала ему, ибо видела, какое действие
оказывает лечение, и восхищалась врачом. Он же понял, пока им восхища-
лись, что старания его напрасны. Больная впадает в зловещий сон, лицо
становится бессмысленным. Вот снова начинается возбуждение, дыхание де-
лается прерывистым. Она открывает глаза, видны расширенные зрачки. Врач
попытался пресечь припадок, он снова пустил кровь. Тщетно.
Когда те же муки повторились еще дважды, истощилась выносливость не
больной, а сиделки. Врач разрешил ей отдохнуть.
- Сейчас уже восемь часов.
Женщина ужаснулась.
- Она уже четыре часа терпит такие схватки, другая умерла бы после
первого приступа. Ребенка нельзя вынуть. А нет ли у нее там внутри еще
чего-нибудь, кроме ребенка? - тихо спросила женщина и перекрестилась.
Врач остался на ночь совсем один с умирающей. Он стоял подле кровати
и наблюдал. Истощив ее, припадки истощились сами. Это, если угодно, уми-
рающая. А что иное представляем собой мы все, пока мы живы? Она будет
жить еще завтра. Завтра пятница, святая пятница перед пасхой, страстная
пятница; ее она переживет, это почти несомненно, а в большем никто не
может быть уверен.
"Мне следовало бы расширить шейку, чтобы извлечь ребенка. Ребенок все
равно не жил бы, зато мать могла быть спасена. Ее воля преодолевает низ-
менную природу. После таких сверхчеловеческих усилий она в полузабытьи
говорит о своем повелителе, она наконец настигла его, она лепечет в упо-
ении... Я не смею слушать это. Я должен действовать! Врач, спасай
жизнь!"
"А что, если мое вмешательство оборвет ее? Роды ни в какой мере не
прекратят действие отравления. С ядом она могла бы бороться дольше, без
насильственного вмешательства, которое я не могу сделать безболезненным.
Природа, даруй ей получасовое бесчувствие, и я помогу твоей целительной
работе. Нет, это невозможно, она все равно погибла бы в жестоких муках
от внутреннего кровоизлияния; а если бы мне удалось воспрепятствовать и
этому, так или иначе при следующем приступе удушья не пройдет и двадцати
секунд, как кровь зальет мозг. И больная моя умрет от паралича".
Врач тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Блаженный лепет,
который он слушал, не смея от него уйти, еще усиливал его смятение. "Как
бы я ни поступил, я всегда окажусь виновным перед природой, которая была
бы милосердна, будь я в силах помочь ей, и виновным перед людьми, они
лишь ждут, как бы погубить меня".
Со стыдом и внутренним возмущением сознался он себе, что испытывает
страх перед людьми. Его ненавидят как друга и любимца герцогини де Бо-
фор. Тем скорее будут утверждать, что он убил ее. Он не протестант и не
католик, медицину изучал у мавров, долго жил в Испании. Но особенно нав-
лек он на себя подозрение в ереси тем, что по приказу короля возвращал
рассудок одержимым - такие случаи бывали совсем недавно - и при этом ос-
меливался говорить, будто они не одержимы. Врач понял, - и сам отчаялся
в себе, - что искусственных родов он испугался не только для больной, но
и для самого себя. У меня нет уверенности, что и я переживу страстную
пятницу.
Это признание он сделал вслух, и тотчас на постели затих неясный ше-
пот. В комнате было совсем темно, он зажег свечи, и свет упал на преоб-
раженное лицо. Живая женщина лежит здесь вместо той, что обречена уме-
реть. Щеки округлились и стали бело-розовыми, а дыхание ровным. Поисти-
не, милосердная природа совершила здесь чудо. У Ла Ривьера голова пошла
кругом от безрассудной радости, он поспешил распахнуть окно. И тотчас
снизу раздалось пение, голос был звонкий и молодой:
- "Прелестной Габриели". - Песню эту пел Гийом.
Габриель открыла глаза, и в глазах ее был живой блеск. Габриель чуть
приподняла голову с подушки, она услыхала и улыбнулась.
- "Вселенная - тебе", - донеслось до ее смертного одра, и сама она
шевельнула губами.
Затмился день тоскою -
Задую, как свечу,
Но всходишь ты звездою
И снова жить хочу.
- Я иду, - сказала Габриель, звук голоса был ясный и нежный. - Люби-
мый, я иду. Я здесь уже, мой высокий повелитель.
Голова ее запрокинулась, она упала на подушки, но все же услышала еще
раз жестокое прощание.
Жестокое прощанье!
Безмерность мук!
Умри в груди страданье
И сердца стук!
Конец песни, она услышала его.
КОРНИ МОЕГО СЕРДЦА
Генрих получает первое ее письмо, из трех ее последних писем лишь
первое достигло его. Она хочет приехать к нему и настойчиво просит его
дозволения, читает он. Дальше она пишет, что умирает - как же она может
ехать? Она надеется, что он успеет на ней жениться ради детей. Разве ей
так худо? Приписка Варенна противоречит ее страхам: "Спешить нечего", -
говорит Варенн, который ответствен за нее.
- Господин де Пюиперу, - спрашивает Генрих гонца. - Кто послал вас?
Дворянин отвечает: сама госпожа герцогиня, и она выбрала именно его.
- А она была в сознании?
- В полном сознании.
- А жизни ее грозила опасность?
- Этого заметно не было, - гласит ответ. - Однако прошел слух, что с
ней был обморок.
Генрих размышляет: "После третьего ребенка она стала подвержена обмо-
рокам. В Монсо я сам присутствовал при том, как она лишилась чувств - из
ревности к Медичи и к ее портрету. То же самое и теперь. Она боится, как
бы в ее отсутствие я не переменил решения. Я успокою ее. Но венчания на
скорую руку я не желаю. Она не умрет, как может она уйти от меня!"
Он тотчас же шлет гонца обратно с известием, что он едет и скоро бу-
дет держать ее в своих объятиях. Такой верности, как моя, еще не знал
мир, могла бы она прочесть вновь; но в пятницу, в ее последний день,
зрение ей изменило. Впрочем, его письма ей не передали.
Он был в тревоге, даже в страхе, хотя и успокаивал себя. Наконец он
уснул, но пробудился от кошмара, лежал и прислушивался к воображаемому
стуку копыт. На заре воображаемый стук превратился в подлинный. Генрих,
который спал не раздеваясь, бросился к дверям, в неясном предутреннем
свете разобрал послание: рука была не ее. Писал один Варенн, он сообщил,
что болезнь противится врачу и подтачивает больную. Жизнь герцогини об-
речена, красота ее уже начала разрушаться. "Сир! Не приезжайте, избавьте
себя от жестокого зрелища".
Она умерла - там написано не было. В последний миг Варенн дал гонцу
другое, более осторожное письмо. Сам он в конце концов не решился прежде
времени объявить Габриель умершей. Он довел ложную весть до сведения
третьих лиц, а те уже с чистой совестью передадут ее королю.
Генрих, похолодев от ужаса, садится на коня. Он мчится во весь опор.
В четырех милях от Парижа он нагоняет Пюиперу, тот не слишком торопился.
Генрих не спрашивает почему. Он бранит гонца, не решается допытываться,
оставляет его позади и мчится. У самой дороги стоит дом канцлера Бельев-
ра, оттуда навстречу королю выбегают маршал д'Орнано и господин де Бас-
сомпьер. Генрих видит растерянные лица, сердце у него останавливается.
Они склоняют головы и говорят:
- Сир! Герцогиня умерла.
Генрих оцепенел. Неподвижной статуей сидел в седле, забыл, где он и
куда спешил. При виде короля, пораженного смятением и ужасом, господин
де Бельевр выступил вперед, он нарушил тишину, подтвердив весть, которую
сам считал правдой, и описал страшный вид того, что называл трупом; а
между тем пока это была еще живая женщина - еще дышала, еще звала своего
повелителя.
Наконец у Генриха хлынули слезы. Он спешился и, отвернувшись, долго
плакал. Потом он сказал, что хочет видеть герцогиню де Бофор. На что
канцлер с твердостью возразил: каждый его поступок у всех на виду и
всесторонне обсуждается. Открытое проявление его горя навлечет на него
большую укоризну. Он рискует оскорбить религиозные чувства своих поддан-
ных в самый канун пасхи.
Генрих был не в силах спорить: он еле держался на ногах.
Подъехал экипаж канцлера. Генрих позволил увезти себя в ближнее аб-
батство. Полный беспредельной скорби, бросается он на постель какого-то
монаха. В глубоком отчаянии и неуемных рыданиях проводит он день, ту са-
мую пятницу, когда Габриель еще живет и призывает его среди мук предс-
мертной борьбы. Медленно добирается Генрих до Фонтенбло, он уже чувству-
ет себя осиротелым, она же переживает и ночь, так страстно она ждет его.
Вместе с надеждой убывают силы. С последним приступом она не может бо-
роться. В субботу, на заре, она испускает дух.
Одному-единственному человеку доверил Варенн в пятницу вечером приб-
лизительную правду - он написал господину де Сюлли, которого считал
склонным одобрить его поведение. Он признался, что обманул короля, и,
как мог, оправдывал свой обман, а главное, старался свалить на Цамета
подозрение, которое неминуемо упало бы на него.
В порыве радости Рони не стал думать о вине и расправе. Он разбудил
жену, обнял стареющую вдовицу и сказал:
- Детка, герцогиня больше не встанет, тебе не придется присутствовать
при ее вставании. Веревка оборвалась.
В этот самый час она действительно умерла. В этот самый час папа Кли-
мент VIII вышел из своей часовни, сверхъестественное прозрение явственно
озарило его задолго до того, как почта могла прибыть в Рим, и он изрек:
- Господь радеет о нас. - Означало же это, что многие, и в том числе
папа, будут избавлены от больших затруднений, когда не станет герцогини
де Бофор, а им известно, что тот, кому следует, должен об этом порадеть.
Именно поэтому они не знали всей правды о свершившихся событиях. Кто
дерзнет утверждать, что знает правду? Так думал врач у постели, на кото-
рой лежала покойница.
Ему не удалось вовремя скрыться; едва герцогиня испустила дух, как
комната наполнилась людьми - непонятно, где они прятались, откуда прове-
дали, что случилось. Любопытствующие взгляды, суета и толчея, у всех лю-
бопытствующие взгляды, зато все и были вознаграждены жутким зрелищем,
которого жаждали. Вот лежит прекраснейшая женщина в королевстве, шея
свернута, глаза заведены, а лицо почернело. Первые из видевших ее сказа-
ли: "Дьявол", и это мнение утвердилось среди множества народа, которому
не удалось полюбоваться таким зрелищем.
Врач очутился посреди толпы, его притиснули к самой кровати; и так
как толпе хотелось сильных ощущений, она и его сделала предметом своего
суеверного ужаса, что он увидел сразу. Он понял, что ему грозит, если он
немедленно не отречется - от покойницы и как врач не снимет с себя от-
ветственности за ее неестественный конец. Он вытянулся так, что прибавил
к своему росту два дюйма, и, изображая ангела с карающим мечом, крикнул
через головы толпы: "Hie manus Dei".
Тогда все посторонились, и стена тел раздвинулась перед тем, кто ви-
дел воочию "руку божию", - он мог уйти. Хоть он и предал покойницу, ко-
роля, свою совесть, но держал голову высоко и мысленно давал себе слово,
которого, впрочем, не сдержал, ибо человек может быть разумен, но он
слаб: "Никогда больше не буду я применять свое искусство".
Когда мадам де Сурди прибыла в свой дом, она нашла его без всякого
присмотра: кто хотел, тот входил в него. Подле кровати она упала в обмо-
рок, больше приличия ради, - она была не из пугливых. Однако дурнота не
помешала ей поймать воровку. Это была мадам де Мартиг: жемчужным оже-
