И она взяла ее за руку.
- Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! - внезапно закричали из какого-то
дальнего угла.
...Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не
хватает:
бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.
- О, конечно, бессмертия, бессмертия! - застонала Катя, вдруг раскинув
руки.
Глаза ее на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней огненной
красотой. - О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!
Бессмертия - не обязательно божественного, думала она. - Бессмертия -
чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик, или в
бредовых сочетаниях астральных пространств - но жить. А что значит, жить?
Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.
- Да, да, мы будем жить! - пробормотала она. - И наплюем на собственный
труп - с небес! Давай-ка чокнемся за это!
- Бессмертия, бессмертия! - завопили из дальнего угла.
- Водки... водки... водки! - раздался другой крик.
Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю - который
был вверху, на шкафу.
Катя подошла к известному подпольному прозаику - он писал рассказы и
сказки - Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро
приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы. Это был
плотный человек среднего роста, лет 28-29, в черном костюме, и сидел он в
глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые
птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем...
Катя наклонилась над ним и заколдовала:
- А я тебе говорю. Валя, ...что выть ты будешь... выть, если с тобой
что-то случится... В смысле приближения смерти...
Валя вздрогнул и посмотрел на нее.
- Ты жить хочешь, - ее голос даже дрожал. - И это твое желание совсем
особенное... Не как у многих... И потому ты не выдержишь, я знаю это, я
понимаю тебя, если что подкрадется... И ты будешь выть... Это все наше, от
нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих
рассказах.
И она плавно отошла от него.
- Что это с ней? - вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. - Опять о
смерти?!. Зачем?!. Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне
хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу...
А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о
чем говорят: он думал о любви, и смотрел мимо "адожителей" вослед царевне
бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину.
Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он все припевал,
лихо и пьяно:
"Сижу на нарах, как король на именинах..." Муромцев повернул
встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:
- Если я умру, пусть обогреет меня после смерти... Пусть придет и
обогреет.
Тоня отшатнулась от него.
- Мы спасемся, спасемся, спасемся!
Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку,
кто целовался...
- Не верят мне, не верят, - раздавалось где-то в стороне, но все это
сливалось с другими голосами. - Зачем так подло издеваться над собой... А я
самой себе завидую... Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети
плачут... Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет
уже праведников, святых на земле, темно стало - или все погибнем, или все
спасемся... Да, нет, нет, я люблю тебя... Ух, хороша водочка...
И тогда произошло нечто необычное.
Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор - отдохнуть. Он
побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим
барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не
было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату, и...
ахнул, увидев...
самого себя.
Да, это был он.
В центре комнаты на столе виделся человек с его - Олега - взглядом, с его
тоской, с его движением рук, и он читал его - Олега - стихи. То же подъятие
рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот. Превращение было
полное.
Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.
В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу - в сознание
бросилось:
это я, - то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже
достаточно пьян.
Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему
в меня? И почему Терехов? У него ведь есть свое, он, кажется, никого никогда
не имитировал, и тут... словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал
отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно
посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он
просто читает его стихи, повторяет его - Олега - манеру. Поэт по какому-то
капризу воплотился в другого поэта.
Но несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это
издевательство.
Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всем этом повторении, в этой
имитации, в ее подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное - и
была страшная, но скрытая издевка и надругательство над его уникальностью и
единственностью.
Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.
И тогда Олег взорвался.
Он подошел, схватил Терехова за руку и резко сказал:
- Уходи!
Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже
что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.
- Уходи из моего дома! - повторил Олег. - Иди. И привыкай к жизни в аду,
где хочешь - но только не у меня.
К его удивлению супер-скандала не произошло. Кто закричал, кто разбил
бутылку, кто защищал Терехова, но большинство - все-таки они были его гости
- стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа
запричитал, что он все это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила
тихонько, что так нашептала Катя Корнилова - что это все из-за нее.
На этот раз Терехов - против своего обыкновения - почему-то не взбесился.
Он побледнел, подошел к порогу, и произнес:
- Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь -
это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай,
Олег!
И он хлопнул дверью, захохотав.
Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже
забыла выпить свои полстакана вина.
- Терехов есть Терехов, - тупо прошептал Берков.
- Устал я от мерзости, господа. Без Лени было так прекрасно! - проговорил
Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.
- Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, -
мрачно добавил Олег.
Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда,
смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.
Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и
сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку,
которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но
постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.
"Сборище" перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в
запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю, припасенную
под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный
молодой человек объяснялся в любви.
В другом месте смиренно говорили о Небытии.
Глебушку Луканова - бесчувственного - увозили его поклонники к
старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя
Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.
Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.
- Прощай, старик, прощай... Еще только через два дня увидимся!
- Не тяни ты меня за душу, не тяни, - услышал где-то Олег. - Все равно
то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но
прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.
Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались - Олег, Закаулов, Берков и
Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.
Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле
приметны:
бездна от них только окрасилась в бледные тона.
- Ну, вот, Олег, - заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был
пьян меньше других. - Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами
чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это
было разыграно?
Богом? Дьяволом?
На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки,
копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от
сигарет.
- Я не знаю, кем это было поставлено, - отметил Олег, чуть-чуть
отрезвевший. - Но эта сила - глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались
всласть.
- Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?
- Не Бог - отец лжи. Все, что от такого обнажения души - бесконечная
ценность. А мерзость - что ж, куда ж от нее денешься, бывает...
Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слезы просветления.
Свежий московский ветер обвевал его и лечил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тяжелое наступило для них утро. Новый день еще не чувствовался в этих комнатах,
где недавно прошла "мистерия обнаженных душ". Коля - на шкафу - проснулся
первый, часам к 12 дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев
спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришел в
себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на
тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего
засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашел, под столом; то были
том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил
водочку, постучал по шкафу и вышел.
Молодая соседка Олега устыдила его вслед:
- Образованный, Фридриха Энгельса, - указала она на книжки, - небось
читаешь, а пьянствуешь ночами!
Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, все расплывалось, дрожали
руки, и было чуть грустновато на душе - но с каждой минутой жизни, капля за
каплей, опять возвращались к ним.
- Ишь ты, - первым складно выразился Закаулов.
Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже
успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:
- А скажи-ка, Лешка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике?
Правда, перед этим ты смеялся.
- О, какой ты наблюдательный, - вздохнул Закаулов. - Я был сильно
выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведет ли это к небесам?
- А, помню. Ничего себе: все-таки сразу: к небесам!
- А что?! - тихо отозвался Олег. - Дух любит парадоксы. Почему бы и нет,
почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ - то и другого хватает,
черненького, все, что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Леха,
как-нибудь все равно прорвемся. Глядишь, тайный человек поможет.
- Я и не серчаю! - бодро ответил Закаулов. - Чего-нибудь придумаем.
Средства, говорят, есть. Только найдется ли для меня, такого забубенного...
А жизнь все равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.
И он встал, потянувшись.
- На опохмел всегда найдется. Надо двигаться, господа. А то здесь
закиснешь.
Московский воздух душу лечит. И пиво, - тоном хозяина похмелья сказал
Олег.
- О, нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в
институт заглянуть, - с сожалением объявил Берков. - Я в другую сторону.
И в эту минуту вдруг позвонил Валя Муромцев. Он переночевал у знакомых и
рано утром ушел от них. Но потом на улице ему внезапно стало тоскливо и
захотелось опохмелиться с подпольным поэтом. У него было очень муторно на
душе, об этом он даже прокричал по телефону. Нужна была срочная похмельная
