недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков
- знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна
московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами
и лицом смелым и нежным. "Царевной" она была не просто за женственность -
мало ли красавиц в столице - но за "огонь и глубину личности", как плаксиво
говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник. Глебушка был
пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние
сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.
Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны
художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских
царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене
Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще не был
Грозным.
Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими
безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое
приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со
свитой: за ней тянулась целая цепь "мамасек" или ее душевных поклонников и
поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги
неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19-20,
которые еще тянулись к необычному.
Некоторые из них впервые были на вечере у Олега и им торжественно
подносился штрафной стакан водки - знак внешнего посвящения. Выделялась
Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не
плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и
поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то
шептавшего об антропософии Андрея Белого...
Катя - такое уж наступило у нее время - жила одна, свободная, но
недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она
выделяла Глебушку Луканова.
- Что ты в нем нашла? - сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница
Олега. - Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире
есть другие великие: сильные...
- Мне такие великие не нужны, - ответила ей по-теплому Катя. - Они без
меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им
много не надо, Тонюша - ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о
Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные,
избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что
он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским
магазинам по вечерам побирается:
на водку просит... Так-то вот, Тонюша.
И Тонюша, усмиренная, отошла.
Вообще поклонницы Олега - красивые, чуть-чуть высокомерные,
холено-стройные были противоположностью "мамаськам" Кати, бедным, утомленным
и мечтательным...
...Олег только что кончил читать свои стихи - и все еще длилась тишина.
- Извел, извел ты нас своими стихами! - вдруг заголосил Закаулов. Около
него лежал стакан из-под вина. - Что-то в твоих ритмах захватывает... Ритмы,
ритмы - вот в чем дело.
- Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? - раздался
голос из тьмы.
- Водки, водки, водки! - завопил кто-то из угла.
- Да причем здесь дети!? -закричали рядом. - Здесь просто мастерство...
Олег, прочтите еще!
- Не надо смысла, только не надо смысла! - забормотала белокурая девушка,
очутившаяся около Верочки Тимофеевой. - Не надо смысла: от него страшно!
Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!
- Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще больше рвет
душу! - выкрикнул Закаулов. - Как ты не понимаешь!
- Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! - застонал худой
моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом.
Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы
выпить там и послушать стихи.
Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от нее. Он часто испытывал то
же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы
выхлестнуть все, и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он
чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал
на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло.
Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее
спартанская закуска: черный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в
невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.
Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые
устали.
Читать дальше или не читать?
Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.
- Кто это ломится? - подумал Берков. - Уже совсем ночь.
Пошатываясь, Берков пошел открывать - вперед, по длинному коридору. Он
слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь в одну из комнат
приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.
То была старушка-соседка, которой часто после "сборищ" - снились кошмары.
Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь.
Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Леня Терехов.
В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это
Терехов.
Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который
прошипел.
- Терехов, Терехов идет! - громко и радостно закричали. Олег немного
сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в
Москве, который - по крайней мере, в смысле славы - мог соперничать с
Олегом. И писал он другие стихи - совершенно разорванные, безумные,
возникающие как факелы в ночи (В творчестве он считался намного левее и
авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.
- В шапке или без? - спросил Олег.
Если Леня был в шапке, независимо от погоды - это значило, что он почти
трезв.
Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) - когда был пьян. Как он
объяснял
- из почтения к алкоголизму.
- Без шапки, но держит ее в руках, - осведомила Олега Тоня Ларионова.
Олег вздохнул. Последний раз Леня появился перед ним в шапке - в
приличной академической компании, куда был приглашен. И действительно, был
трезв. Пили только чай - из опаски - но Леня почему-то часто отлучался в
уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой все пьянел и
пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел из уборной без
шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался
к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.
- Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие! - раздался вдруг
голос сверху, со шкафа. То произнес Коля, который уже сидел там с
четвертинкой водки.
Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:
- А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать
свои стихи? - прошептала она, - трупам! - и она подняла пальчик. - Да, да,
трупам.
Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой
рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
- Леня, штрафную!... Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
- Да разве его найдешь?!
- Пива!
И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем
этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными
картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это
началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться
и превращаться!
Превращаться - в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смещалось
все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то
иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от
этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки
Лены.
- Превратиться... Превратиться... Превратиться, - этот шепот... это
бормотание передавалось от одного человека к другому, и охватывал почти
всех.
- Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, - бормотал молодой
человек в красной рубашке. - Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в
этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в нем не найдет друг
друга.
- И я вижу в себе... - кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук
Беркова.
- Вырваться, вырваться, вырваться! - стонал Закаулов, вставший из своего
угла.
- И улететь!
- Куда улететь!?.. Куда... Куда?!
- Я знаю...
- Но мы там будем одинокими...
-А я хотела бы стать котом, - вставила белокурая девочка из Катиной
свиты. - Просто так. Не от ума.
Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке,
недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
Наконец, он прервал всех.
- А я вам вот что скажу! - закричал он, и все обернулись к нему. - От
себя не улетишь! ...К адку, к адку надо привыкать!
- К какому "адку"?
- К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после
смерти. Да поймите же вы, - и его мутные глаза вдруг загорелись, - эти тихие
спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на
земле... Так вот привыкать, привыкать надо. (Леня даже застонал...) Надо
приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим
бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть. Патологическая
любовь к жизни в аду - вот в чем сейчас нуждается человечество! Брести по
черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
- Не слишком ли?
- И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она
всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже здесь на земле повенчаться со
страданием...
Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
И он захохотал - по-своему, дико и с надрывчиком.
- Ну, начинается, - проговорил недовольный Олег.
- Я почему в свою кружку плюю, - покачнулся Леня. - И еще плюну. Вот (И
он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
И он влил пиво себе в глотку.
- Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю... - это опять каким-то шепотом
пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и
эзотериков...
Но не так важно, сколько он длится... Просто: страдания, страдания и
страдания... Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится
от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.
И все вдруг стали смеяться, и наливать в стаканчики водку...
- Странники... милые странники, - говорила Катя Корнилова, подняв высоко
бокал с водкой, - жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не так
хорошо, как нам!
Если есть дух внутри!
"Адожители", как обозвал всех Терехов, согласились с этим.
- Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди
мерзости: вот в чем дело, - и Катя подошла близко к Терехову. - Ты
понимаешь?
- Я все понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я все-таки
опять плюну в свою кружку...
- Водочки, водочки бы сюда, - улыбалась всем широколицая Верочка
Тимофеева.
- Ты же прямо в ней плещешься, - отозвалась ее подруга. - Иди, иди сюда,
Верочка... Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идем в уголок.
