жалости, стыда и чуда, но главным было желание помочь найти выход. Был
серенький, неуютный, дождливый денек, словно закутывающий людей в слезы
жалких чертенят.
Люди куда-то спешили, и уличной сутолоке не было конца: гудки машин,
беготня, встречи, распахнутые двери магазинов. Какой-то малыш орал так, что
Катя испугалась его крика.
И вот она у знакомого дома. Все как обычно: даже появилась из парадной
двери, торопясь, соседка Максима - он жил с нею в двухкомнатной квартире.
Дома ли он?
Может, ничего и не было?
Уже по его лицу она поняла, что все было. И сразу нервно настроилась на
обман (и самообман): еще ничего не потеряно, надо лечиться.
Он все объяснил ей, и она сникла, хотя какая-то фантастическая надежда у
него была. Но у нее уже нет. Она не знала, что сказать, и совсем
растерялась. Не спросить же: не сходить ли мне за покупками для тебя? Да он
и не нуждается ни в чем. Хотя Максим был один в комнате, чувствовалось, что
за ним ухаживают: все было чисто и прибрано, впрочем, с какой-то
неестественной аккуратностью. Это поразило Корнилову, ей показалось, что в
этой излишней опрятности есть что-то не от мира сего. Почему-то ей бросился
в глаза бритвенный прибор.
Максим был бледен, изможден, еле волочился, но постель была убрана, и
отдыхал он, очевидно, на диване. Он не смотрел ей в глаза.
Она, наконец, спросила:
- К тебе приходят?
- Приходят, - призрачно ответил он.
Фигурка Кати с отливающими золотом волосами поникла; она застыла в
нерешительности и раздумьи. Но что-то поднималось в душе.
И вдруг Максим заплакал. Это было так страшно, что хотелось завыть.
Он сидел на диване, закрыв лицо руками, и она слышала:
- За что?.. За что?.. За что?..
Катя, собрав все силы, подошла и быстро обняла его:
- Это тайна, Максим. Ты понимаешь, что это тайна?! А не слепая
случайность. Ты не исчезнешь... И когда-нибудь узнаешь все.
Но он рыдал и словно не слышал ее. Его отчаяние передавалось ей,
пронизывая ее до последней кровинки. Надо было сопротивляться. Вот стакан
воды. Она присела рядом с ним на пол, на корточки. И начала что-то говорить,
полушепотом, чувствуя, что слова ее бессмысленно утопают в его душе, ставшей
ужасом.
Вдруг ослепительная догадка пронзила ее.
- Максим! - закричала она и встала. - Ты потерял... Ни за что!
Ее расширенные глаза прямо смотрели на Максима, пытаясь найти его взгляд
и влить, влить в него надежду.
Но в его глазах она не увидела ничего... Они превратились в одни слезы
и... в пустоту, стоящую за ними. Это не были уже глаза.
И вдруг какое-то легкое успокоение, вернее отупение, мелькнуло в них.
Может быть, это была простая реакция: от усталости. Всего лишь от усталости.
Немыслимо все время быть в отчаянии.
Но она ухватилась за эту усталость.
- Во-первых, Максим, не все еще потеряно физически. Ведь были же случаи
выздоровления. Были. Были... - быстро и упорно повторяла она, только для
того, чтобы настойчивым напоминанием об этом, никогда почти не сбывающемся
шансе, вернуть ему хотя бы способность мыслить. А потом перейти к главному,
что поразило ее: его отчаяние было настолько полным, ужасающим и
нечеловеческим, что было ясно - он потерял веру в Бога; просто, может быть,
забыл о ней. Никогда в жизни она не видела такого отчаяния, или
действительно человек может вдруг превратиться в один темный, утробный,
жутко-бесконечный вой, обращенный в никуда?
Она тут же вспомнила, ей приходилось видеть умирающих, и молодых, и
неверующих, но такого отчаяния не было ни у кого из них; правда, они обычно
умирали несравненно хуже верующих, причем часто тупо, как будто
действительно уходили в небытие. "Так в чем же дело, одним простым неверием
тут не объяснишь", - лихорадочно думала она. И опять догадка пронзила ее:
"это потому, что он слишком любит себя! Да, конечно, такого сочетания перед
лицом гибели не выдержит никто:
безнадежное неверие и сильнейшая любовь к себе!" Она застонала, и темная
судорога теплого ужаса прошла по телу. Быстро подбежала, точнее бросилась к
Максиму, и опять обвила его руками.
- Слушай, Максим, - зашептала она, нервно дыша, приблизив свое лицо
вплотную к его глазам, словно объясняясь в любви. - С тобой что-то
произошло... Ты как будто потерял веру. Веру в себя, в Бога и в то, что душа
бессмертна. Если это так, то всему конец. Ты должен вернуть эту веру.
Максим отшатнулся.
А у нее в голове стояло: "Если он не придет к вере, то сойдет с ума...
Невозможно так любить себя и жить с мыслью, что ты исчезнешь навсегда".
Тем временем она услышала слабый ответ Максима:
- Я не знаю... У меня все вылетело из головы... Я верующий, крещеный,
но...
Ничего во мне нет сейчас... Я знаю только, что меня тащат в черную яму...
Я не хочу! Не хочу! - опять вздрогнул он, и ей передалась эта судорога,
переходящая в оргазм смерти, который рядом с оргазмом любви.
И тогда в бешенстве сопротивления она начала говорить. Все, что она
слышала, знала, понимала и с тем же яростным внутренним убеждением и верой,
которые жили в ней - она пыталась передать ему.
Но эта убежденность наталкивалась на пустоту. Правда, Максим перестал
рыдать и как будто начинал успокаиваться, но может быть совсем от другого. И
ее слова не доходили до глубин его сознания, он повторял их, бормоча, и
соглашался с ними, но это почти ничего не меняло в его состоянии. В мертвом
отупении он смотрел на нее, но все-таки это было лучше голого отчаяния. Вид
его был до безумия болезненный и измученный. Казалось, он не узнавал сам
себя.
Но вскоре эта ее атака по крайней мере хоть на поверхности успокоила его.
Да, и ее присутствие, конечно, тоже помогло. Хотя взгляд Максима по-прежнему
оставался мертвым и тупым; но в застывании, а не в крике и в ужасе. А
Катенька тем временем хлопотала дальше: вынула из сумки бутылочку хорошего
вина.
- Тебе можно немного? - спросила она.
Он махнул рукой: немного можно.
Она налила ему капельку, просто для бодрости, налила чуть-чуть и себе.
Взяла и включила приемник. Из него полился веселый нелепый марш, и она
раздраженно переключила станцию, найдя, наконец, то, что хотела: красивую,
легкую музыку.
И сама она, усмиренная, села рядом с ним на стул, закурив - курение ему,
оказывается, не мешало.
А между тем в это самое время к дому, где жил Максим Радин **,
приближался один из самых неуемных поклонников Кати Корниловой - художник
Глеб Луканов.
Приближался пьяненький, раздрыганный, потерявши кепку, с намерением
устроить здесь большой скандал.
А случилось вот что.
Глебушка еще с вечера узнал - от одного из заботливых в этом отношении
людей - что Катя собирается посетить Максима Радина. Узнал он также, что
Максим умирает, но не принял это всерьез. Возможно потому, что был
пьяненький, и до невероятия ревнивый в тот момент. Он даже не понял, что
Радин "умирает", ему почудилось, что Максим всего лишь "хочет умереть".
- Я и сам хочу умереть! - заорал он. - Уже давно! Тоже мне удивил! Что за
способ!
И выскочил на улицу. Обычно тихий и благостный, он впал в крайне мрачное
переживание, а потом - в полное буйство. И изменился на глазах. Виной всему
была его ревность и желание понять до конца свой роман с Катей.
Правда, в отношении Максима Радина он был почему-то особенно
чувствителен.
Во-первых, тут была ревность художника к художнику: хотя Радин не был так
знаменит, как Глеб, но Луканов чувствовал, что звезда Максима восходит.
Может быть, поэтому он с особенной тревогой переживал все нюансы Катиного
отношения к Максиму, хотя видел, что там нет прямой любви, но ему казалось,
что все-таки есть какая-то затаенная духовная привязанность, готовая вот-вот
перейти в любовь. Он прощал Кате мужскую часть ее свиты: они в его глазах
были относительно "снижены", не "творцы", кроме того он знал, что это нечто
"сестринское". (В глубине души он все-таки опасался всяких таких
"сестринских" отношений. "Сегодня сестренка, а завтра Бог знает что, -
угрюмо думал он. - Знаем мы"). В конце концов он мог бы простить Кате и
обыкновенного любовника, если тот был действительно "обыкновенный".
Но когда появлялся поклонник с претензиями на особые духовные отношения -
это совершенно выводило Глебушку из себя. И поэтому он особенно сильно
ревновал ее к Максиму.
Он знал, что Катя давно не посещала Радина, и это неожиданное и
"страстное" (так ему сказали) решение Кати посетить Максима взволновало его
до крайности.
Замечание же, что Радин "умирает", не только не утихомирило его, но
наоборот - обозлило необычайно. "Что же это такое, - думал Глебушка, бредя
по кривым московским улочкам, - нарочно ее завлекает. Картин ему мало,
теперь он хочет умереть. На жалость бьет. Хорош гусь. Так бы каждый ее
завлекал. Ну, я ему устрою баню!" Вечер у него прошел в тоске, водке и
окаянстве. "Окаянством" он называл последнюю фазу своего пьяного падения:
когда рушились самые заветные устои сознания, и он мог голый плясать на
улице. Ему все это прощалось: даже официальное советское начальство по
искусству подозревало, что он - большой художник.
Наутро Глебушка очнулся в вытрезвителе. Это было то самое утро, когда
Катя спешила к Радину. Местный начальник долго грозил ему пальцем, но
документы вернул и из вытрезвителя выпустил. Сначала настроение у него было
самое благое и покаянное: он готов был упасть к ногам Кати, чтобы она, его
царевна Анастасия, в русской короне, в жемчугах и ожерельях, источающая
любовь и милосердие к московскому народу, простила бы его, грязного и
заблудшего бродягу. Ведь и "Настенька" (так называл Глебушка подлинную
царицу Анастасию) любила юродивых, и безумных среди них, и кормила и поила
весь люд московский почти из своих рук. И она не отделяла себя от них в те
блаженные времена, которые кончились так грозно. И молилась за них; и
поэтому народ плакал так, когда она умерла, точно предчувствуя будущую беду.
И кроме того, он не только юродивый, но и великий художник земли русской, и
если даже Катя-Анастасия видела его вчера полуголым, когда он лихо плясал
свое около памятника Гоголю, то все равно она должна его простить.
Такие мысли проносились в голове Глебушки, когда он, одетый и смиренный,
тихо опохмелялся двумя кружками пива у любимого ларька недалеко от
вытрезвителя.
Но часа через два прежняя ярость и изумление овладели им.
И подходил он к дому Радина вконец рассвирепевшим и распоясанным. Это
было, правда, уже после двенадцати кружек пива.
Приход Глеба совершенно ошеломил Катю и Радина. Они, еще в прежнем, но
уже уходящем напряжении сидели за столом.
Глеб был неузнаваем. Даже Катя никогда не видела его таким.
Он почему-то снял ботинок. И закричал, указывая на бутыль:
- Винцо распиваете... И закусочка тут... Потом он подошел к Кате и кротко
сказал ей:
- Катя, я тоже хочу умереть. Возьми меня, мертвого...
И он застыл на минуту, с ботинком в руке, и без оного на одной ноге.
Катя сразу догадалась, в чем дело. С другой стороны - Максим умирал. Это
был кошмар.
Вдруг Глеб очнулся от своего застывания и мгновенно ударил Максима
ботинком по лицу. Тот закричал и полез давать отпор. Упала и разбилась
тарелка, полетел кувшин, зашатался стол... В ужасе Катя пыталась унять
Глеба, остановить его. Но он, точно в бредовом сне, упрямо бросался на
умирающего, и Максим отчаянно, из последних сил защищался.
Видеть это было невозможно: боль пронизывала все ее существо, и Катя,
бросив их, отошла в сторонку и заплакала. Глебушку словно окатило холодной
