папаня на все руки мастер, но хватит уже! И мать ее поддержала. Как
медведица ревела.
Соня вздохнула:
- Слава богу, что ноги унес.
- Так бы ничего, но гроб какой-то нехороший. Избавиться бы от него.
Остальные я на неделе обменяю на картошку. Знаю где,- проговорил Борис
Порфирьич, садясь за стол.- У самого Пузанова. У него картошка ворованная,
он ее на что хошь обменяет. Ворованного он никогда не жалел.
- Да проживем как-нибудь. Игорь уже сам себе пропитание добывает. А что,
иначе помрешь. Не до институтов. Но вот гроб этот какой-то скверный...
- Что ты привязалась к нему? Гроб как гроб. Ну да, паршивый. Ну да,
бракованный. Но все-таки гроб. Гробы в пивной не валяются. Все-таки
ценность.
Соня посмотрела вглубь себя.
- Да ты понюхай его еще раз, Боря. Какой он?
- Ну ладно. Из любви к тебе - понюхаю, так и быть.
Сучков подошел к гробу и стал его обнюхивать и проверять. Даже выстукивать.
- Не стучи - черт придет,- испугалась Соня.
- Сонь, ведь запах от покойника не может так долго держаться. Ну, допустим,
пустили этот гроб налево,- наконец сказал Сучков,- но небось почистили его
от предыдущего мертвеца-то. Да запах и сам должен пройти, ведь не сразу же
его из-под покойника - и на зарплату? Запах должен пройти.
- Должен. А вот этот не проходит,- заупрямилась Соня.- В том-то и
подозрение. Почему запах трупа так долго держится? Неужели ты не
чувствуешь?
- Кажется, чуть-чуть,- остолбенело проговорил Сучков.
- Не кажется и не чуть-чуть,- решительно ответила толстушка Соня, подходя к
гробу.- Я тебе скажу прямо, Боря, как бы тебе это ни показалось
сверхъестественным: от этого гроба прямо разит мужским трупом. Вот так. Я
женщина и завсегда отличу по запаху мужской труп от нашего, бабьего.
- Заморочила! - вскрикнул Борис Порфирьич.- Не хулигань, Соня. Гроб, скажу
резко, дерьмо, а не гроб, но трупом почти не пахнет. Что ты законы химии
нарушаешь?
- Останемся каждый при своем мнении, Боря,- спокойно ответила Соня.- Пусть
Игорь придет и понюхает. Он человек трезвый.
- Он по уму трезвый, а придет пьян. Чего он разберет? Давай лучше в
картишки сыграем,- предложил Сучков.
И они сыграли в картишки.
Темнело уже; Соня поставила самовар, достала из-под кровати запас сухарей.
Кошка не приходила. Часам к восьми постучали. Борис Порфирьич открыл.
Всунулось лицо Мустыгина.
- К вам гость, Соня, от дядюшки вашего.
- От Артемия Николаевича! Из Пензы! - вскрикнула Соня.
Из-за спины Мустыгина появился невзрачный старичок, рваненький,
лохматенький, совсем какой-то изношенный, потертый, весь в пятнах.
- Проходите! - откликнулась Соня.
Сучков вопросительно посмотрел на жену.
- Да, дядюшка всегда был чудной,- рассмеялась Соня.- И люди вокруг него
были чудные. Вы проходите, старенький!
Старичок оглянулся, высморкался. Мустыгин исчез за дверью: ушел к себе.
- Отколь ты такой, дед? - немножко грубовато спросил Борис Порфирьич.
Старик вдруг бросил на него взгляд из-под нависших седых бровей, сырой,
далекий и жутковатый. И вдруг сам старичок стал какой-то тайный.
Соня испугалась.
- Из того гроба я,- сурово сказал старик, указывая на тот самый пахнущий
гроб.
Супруги онемели.
- Мой гроб это. Я его с собой заберу.
И старик тяжело направился к гробу.
- Чужие гробы не надо трогать! - жестко проговорил он и, взглянув на
супругов, помахал большим черным пальцем.
Палец был живее его головы.
Потом обернулся и опять таким же сырым, но пронизывающим взглядом осмотрел
чету.
- Детки мои, что вы приуныли-то? - вдруг по-столетнему шушукнул он.- Идите,
идите ко мне... Садитеся за стол. Я вам такое расскажу...
Сучковы сели.
Наутро Игорь, трезвый, пришел домой. Дома не оказалось ни родителей, ни
гробов. Все остальное было в целости и сохранности. Потом появилась
милиция.
Супруги Сучковы исчезли навсегда.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. ВЕЧЕРНИЕ ДУМЫ
АКМ
Юрий Мамлеев
ВЕЧЕРНИЕ ДУМЫ
из книги
"Черное зеркало"
Михаил Викторович Савельев, пожилой убийца и вор с солидным стажем,
поживший много и хорошо, заехал в глухой район большого провинциального
города.
Тянули его туда воспоминания.
Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший
затаенный и грустный российский уют: домики с садиками, зелень, петухи,
собачки и сны. Савельев, раньше не любивший идиллию, теперь чуть не
расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с грубым лицом, но
почему-то с весьма тоскливыми глазами.
Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя они лежали в карманах
пиджака - на всякий случай. Остановился он у знакомого коллеги, который,
однако, укатил на несколько дней по делам.
Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то отыскивая, и
почти ничего не ел - аппетит у него совершенно отнялся, как только он
приехал в до боли знакомый город. За все три дня кряхтя выпил только
кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел.
На четвертый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире, где
остановился, воровскую молодежь, будущих убийц и громил - "нашу надежду",
как выразился этот его приятель. Отобрал Миша только троих - Геннадия,
Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем не менее,
исключая одного, еще никого не зарезали, не застрелили, не убили, не
изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие...
Все они с уважением посматривали на Мишу - для них он был авторитет. Сидели
за столом культурно, за чаем, без лишнего алкоголя. Из почтения к старшему.
Сначала Михаил Викторович рассуждал о своем искусстве. Его слушали затаив
дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами собой двигались,
хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать, куда мне.
Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.
- Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой,- сказал он смиренно.- Но
сейчас я расскажу вам историю, которая случилась в этом городе примерно
пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней.
Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить хотелось -
невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать, лежат там иконы,
рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.
Я злой тогда был, беспокойный, крутой - и всегда хотел что-нибудь
совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот
оторвать или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.
А тот раз, как на грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький,
вострый, с таким можно и на медведя идти.
Вечерело. Я тогда еще красоту любил, чтоб было красиво, когда на дело
идешь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели...
Ребята расхохотались.
- Ты у нас, папаня, своеобычный,- высказался Володя, самый образованный.
- Помолчи лучше,- оборвал его Геннадий, самый решительный.
- Пойдем дальше,- заключил Викторыч.- Дверь в той квартире была для смеха -
пнешь и откроет пасть. По моим расчетам, там никого быть не должно. Захожу,
оглядываюсь, батюшки, внутри все семейство - и маманя тебе, и папаня, и еще
малец У них пятилетний должен быть, но я его не заметил.
Маманя, конечно, в слезы, словно прощения просит, но я ее пожалел, сначала
папаню пристукнул, он без сопротивления так и осел, а кровищи кругом,
кровищи - будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил. Парень
я был наглый, осатанелый, хвать ее топориком по пухлому лицу - она и
замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась.
Пнул я ее ногой для порядка - и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из
ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти,
он еще ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и
нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: "Христос воскрес!" -
и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда. Пасха была. Со мной
дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла - и я
грохнулся на пол без сознания. Сколько прошло - не помню. Встаю, гляжу - я
один в квартире. Трупы - те есть, лежат тихие такие, даже тише, чем трупам
положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дите? Нет его - и все.
Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.
Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут. И
какая-то сила вынесла меня из этого дома...
С тех пор три года никого не резал. Воровал - да, грабил, конечно, но
мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.
Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать - иначе было нельзя.
Пришел домой - плачу...
Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван смехом. Хохотали
ребята от души. "Ну и дед",- подумал про себя Володя.
Михаил Викторович на их смех, однако, не обратил внимания и медленно
продолжал:
- И вот с этих пор, если убью кого - плачу. Не могу удержаться. Креплюсь,
знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву. Такая вот со мной история
произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил, Да и нужды
не было,- и Савельев мрачно развел руками.
Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж не
придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе
могут с ума сойти.
Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки пустил
два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.
- Ну, а корытник-то куда пропал? - спросил вдруг Володя.
- Откуда я знаю про это дите,- угрюмо ответил Михаил Викторович.- Я вам не
ясновидящий.
- Поди в попы подался. Больно религиозный корытник-то был,- хихикнул
Герман.
- Еще чего, дураков нет,- неожиданно огрызнулся Геннадий.
Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что надо
закругляться.
- Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо,- вздохнул он.
- Отдыхают только после мокрых дел,- сурово ответил Геннадий.- А так мы
всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.
Герман хихикнул,
- Михаил Викторович,- продолжил Геннадий, видимо он был среди ребят за
главного,- пусть те идут, а мы с вами, может, прошвырнемся немного на
свежем воздухе, а?
Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, еще пели
птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но он ее смахнул. И два
человека - старый и помоложе - медленно пошли вперед. Володя и Герман
скрылись за углом.
Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду,
- Погода-то, погода-то,- развел он плечами.- Хорошо. Я после мокрого люблю
стаканчик водочки выкушать. Веселей идет, падла... Так по крови и
разливается.
И он захохотал.
- Тебе уж приходилось? - сурово спросил Михаил Викторович.
- А как же, не раз... Что мы, лыком шиты, что ли. Небось,- проурчал
Геннадий.- Но на меня фраера не должны жаловаться. У меня рука твердая,
глаз зоркий - р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем.
- Правильно, сынок,- мрачно заметил Савельев.- Да и мертвому кому
жаловаться? Нет еще на земле таких инстанций, куда мертвые могли бы
жаловаться...
- Ты юморист, папаня,- засмеялся Геннадий.
Они свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку леса. Вечерело.
Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт.
- А я после того случая с дитем книжки стал читать... - вдруг проговорил
Савельев.
Геннадий остановился.
- Слушай, папаня. Надоел ты мне со своим корытником,- резко и нервно сказал
Геннадий, и губы его дернулись.- Не хотел я тебе говорить, а теперь скажу;
тот корытник был я.
Савельев остолбенел и расширенными от тревоги и непонятности глазами
взглянул на Геннадия,
- Ты что, парень, рехнулся? - еле выговорил он.
- А вот не рехнулся, папаша,- Геннадий весело и пристально посмотрел на
затихшего Савельева.- Ты, должно быть, помнишь, что, как входишь в комнату,
зеркало еще огромное стояло рядом со славянским шкафом. И картина большая
висела. Пейзаж с коровками - она у меня до сих пор сохранена. Под ней и
маманя в крови лежала. Это ты должен помнить,- миролюбиво закончил Гена.-
