вечер, когда темнота поглощала окрестности, как брошенную комнату, Ваня
пробирался к институту, Ловкий и жизнестойкий, он по трубам и остаткам
лестницы влезал на карниз четвертого этажа. Там до поздней ночи светилось
окно: то было женское общежитие.
Ваня пристраивался на широком карнизе, удобно прижавшись к трубе, и долго,
часами смотрел внутрь. Он даже не испытывал оргазма при этом: половое
влечение у него было мутное, широкое, непонятное для него самого и
всеобъемлющее. Ему хватало того, чтобы просто смотреть.
Странные мысли роились в его голове. Все девочки, особенно раздетые,
казались ему необычайно интеллигентными. Несмотря на то что они всего лишь
ходили или лежали, ему казалось, что они вечно пляшут.
"Откуда такое кружение?" - недоумевал он.
У него было несколько состояний; это зависело от мыслей, приходивших ему в
голову, пока он лез по трубе к девочкам.
Часто ему внутри себя слышалось пение; иногда странно болело сердце из-за
того, что он не знал, чем кончится то, что происходит внутри, за окном.
"Миленькие вы мои",- часто называл он их, прослезившись.
Он не выделял ни одну из них, любя всех вместе. Правда, он выделял их
качества, скорее даже любил эти качества, а не их самих. В одной ему
нравилось, как она ела: изогнуто, выпятив бочок и обреченно сложив ручку.
"Все равно как мочится или отвечает урок",- думал он. Другая нравилась ему,
когда спит. "Как зародыш",- говорил он себе.
Но особенно нравилось Ване, как кто-нибудь из них читал. Он тогда
вглядывался в лоб этой девушки и начинал любить ее мысли. "Небось о том
свете думает",- теплело у него в уме. Уставал он только сосредотачиваться
на одной. Поэтому очень легко ему было, когда они все ходили. Вся душа его
тогда расплескивалась, пела, он любил их всех сразу и в такт своему
состоянию тихонько выстукивал задом по карнизу.
"Ну хватит. Побаловался" - так говорил он себе под конец и спускался вниз.
Дважды его вечера были несколько необычны: он чувствовал в душе какую-то
странность, воздушность и зов; еле-еле забирался вверх; и нравились ему уже
не тела девочек, а их длинные, шарахающиеся тени; подолгу он любовался ими,
иногда зажмуривая глаза.
Так продолжалось годы. И эти годы были как один день. Иногда только мать
поколачивала его.
Однажды Ваня полез, как обычно, на четвертый этаж к своим девочкам.
Все было как прежде; он, как всегда, слегка поцарапался о железку на
третьем этаже, так же пристроился на карнизе, у окна общежития. Только
теперь ему стало казаться, что он женат на этих девочках. Но он так же
прослезился, когда маленькая студентка в углу уснула, как зародыш.
И вдруг окна не стало. Не стало и милых, гуманных девочек. "Точно я опять
на этот свет рождаюсь",- подумал он... Часов в одиннадцать вечера
жирно-крикливый парень, назначивший свидание во дворе трем бабам, услышал
за углом ухнувшее, тяжелое падение. Он подумал, что упал мешок с песком, и
просто так пошел посмотреть. На асфальте лежало скомканное, как поломанный
стул, человеческое тело. Парень признал Ваню, полоумненького. Он был мертв.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. ЖИВОЕ КЛАДБИЩЕ
АКМ
Юрий Мамлеев
ЖИВОЕ КЛАДБИЩЕ
из книги
"Черное зеркало"
Интеллигент Боря Кукушкин попал в беду. Да и времена были залихватские:
криминального капитализма. Боря, чтоб сразу обогатиться, продал почти все
свое имущество и квартиру (еще хорошо, что он развелся с женой и жил один).
Полученные деньги вложил в банк. Но спустя год исчез и банк, и деньги, в
общем, все прогорело.
Кукушкин, правда, считая себя довольно практичным, не все деньги вложил: на
маленькую их часть купил развалюху на отшибе деревни, километрах в сорока
от Москвы. Удобств в домишке не было, а сама развалюха эта стояла на
кладбище. Точнее, формально кладбища уже не существовало, но на участке
Кукушкина сохранились весьма зримые и даже увесистые остатки его. Поэтому и
продавали задешево, на что Кукушкин по своей практичности, не задумываясь,
клюнул, не фиксируя особенно внимания на остатках развороченных старых
могил.
- Я человек западной ориентации,- говорил он в пивной за грязной кружкой
пива.- На меня эти могилы не действуют.
Кукушкину, однако, пришлось с самого начала тяжело. Но тяжело по-особому;
хотя железнодорожная станция была рядом, добираться на работу в Москву
становилось все мрачней и мрачней. Когда же стало ясно, что все деньги
прогорели, Кукушкин совсем ошалел.
- Боря,- уговаривали его на работе в бюро.- Ты не один такой. Будущее - за
нами. Держись.
- И не запей,- вмешалась вдруг пожилая толстушка, у которой таким же путем
исчезли деньги.
Она после этого действительно иногда пила, прямо во время работы или по
ночам.
Кукушкин, однако, держался. С голодухи не помирал, как-то научился выходить
из нее, становясь сытым. Подрабатывал. Курил.
Деловитость не пропадала, и это немного отстраняло тоску. А потом началось
совсем нехорошее.
Кукушкин почувствовал, что могилы стали шевелиться. Особенно сильного
шевеления не было, но все-таки. Нервы-то не железные. Кукушкин упрямо
успокаивал себя, что в его могилах завелись зверьки. Вдруг по ночам стало
светлеть. Светлело обычно из какой-нибудь одной могилы.
Тут уж Кукушкин совсем потерял равновесие.
- Я вам не юродивый какой-нибудь! - кричал он у себя в избушке в пустоту.-
Я Вольтера и Поппера по ночам каждый день читаю. И не допущу, чтоб в моих
могилах свистели, пищали или шевелились. Не допущу!
Хотел было вызвать милицию, но в милиции во все потеряли веру.
Кукушкин стал нервным, озабоченным и опаздывал на работу. Теперь по ночам с
некоторым даже озлоблением перечитывал он Вольтера и Поппера и матерился.
- Поппер,- кричал он на работе,- считает, что у человека существует одна
только физиология, а все остальное, Платон, например, одни фантазии. Но на
меня-то с могилы не фантазии прут, а нечисть. Не могу, не могу!
Его характер стал изменяться. Раньше, по слабости, он любил бить женщин
(любовниц, конечно), но теперь от этого отказался.
Между тем "феномены!" вдруг стали утихать, и Кукушкин отбросил мысль, чтоб
пригласить парапсихолога. Но внутри чувствовал, что это может быть затишье
перед бурей, и поэтому стал не в меру пугливым. Вздрагивал на тишину.
Недели через две после затишья встал рано утром в избе попить кока-колы и
через окно увидел, что из могилы напротив ему подмигивает какая-то рожа,
похожая на мертвую. Кукушкин и не знал, что подумать. Взял и лег спать,
поспал и уже часов в двенадцать дня отважился пойти посидеть на краю этой с
позволения сказать могилы и посмотреть более внимательно, что в ней.
Все-таки теперь не то время, говорил про себя Кукушкин, и он собственник
всего, что тут есть, включая трупы.
Надо сказать, Боря в целях выживания не постеснялся разрыть и посадить
картошку среди костей давно умерших разумных существ (то есть людей).
Картошка в некоторых местах бодро цвела, разрастаясь, но там и сям
попадались черепа, а порой и совсем неприличные предметы.
Кукушкин, решив клин выбивать клином, присел у могилы, из которой
подмигивало. Заглянул внутрь и сам подмигнул. Внутри ничего особенного не
было. Кукушкин вздохнул.
- Светлячок небось какой-нибудь ночью сегодня был,- забормотал он.- Ну да
ладно, я не суеверный. Пускай подмигивают. Если им, покойникам, от этого
легче. Мне-то что, я человек интеллигентный, западной ориентации, мне ли
верить в потустороннее.
Обошел свои владения. Сгоряча раскопал одну могилку. Там было много костей,
видимо, хоронили сообща. Это почему-то вывело Кукушкина из себя... На
следующий день на работе он стал плакать. Хотели вызывать "скорую".
- Не надо! - вскрикнул Боря.- Справлюсь.
- А что с вами? - осторожно спросила его пожилая толстуха.
- Себя жалко,- ответил Кукушкин.
- Ну тогда понятно,- кивнула голова толстухи.- Плачьте себе.
И действительно, окинув взором на следующее утро свой участок с
разбросанными по нему черепами и костями, Кукушкин полностью вошел в
жалость к себе.
- Не могу я, череп, не могу,- с горечью говорил он в почти пустую могилу,
где не видно было ни гроба, ни костей, а один череп.- Уволь меня, но не
могу, хватит уже. Ты вот помер, а я жить хочу, хочу жить. Знаешь, в брюшке
бывает так тепло, особенно если выпьешь чего-нибудь горяченького, вина с
чаем, например. Ой, как хорошо! Ой, как хорошо!
Через неделю, когда ночью опять начало что-то свистеть и светлеть, он
пришел к своему черепу, бледный, изможденный.
- Работу брошу, наверное,- сказал он черепу.- Ни к чему это. Теперь я
понял: не жить я хочу, не жить, а быть. Неужели я стану такой же, как ты?
Куда же я денусь?
- Не хнычь, мурло,- раздался вдруг сзади явственный человеческий голос,
Кукушкину с перепугу показалось, что эти грубые позорные слова произнес
череп, и он чуть не упал в обморок. Но, придя в себя, оглянулся. Из могилы
сзади него поднималась угрюмая человеческая фигура в лохмотьях. Фигура
неуверенно пошла навстречу Кукушкину, подавая ему руку.
- Давай дружить,- произнесла фигура.- Меня зовут Киса. Я бродяга, люмпен,
живу по кладбищам, по склепам, где придется. Квартиру пропил года два
назад.
При слове "квартира" Кукушкин окончательно пришел в себя. Хотел даже
сказать "шляются тут всякие", но дружелюбный вид незнакомца настроил и его
на миролюбивый лад.
- Садитесь,- пригласил он Кису.
- Куда садиться-то? - буркнул тот.
- Да вот на край могилы. Там один череп.
- Да это разве могила? Гроба нет. Вы сами, хозяин, и разрыли, а мало ли
черепов в земле. Могилы такие не бывают, я знаю.
Киса, грузный, пятидесяти лет мужчина, мутным взглядом оглядел Кукушкина.
- Интеллигент? - спросил он,
- Западной ориентации,- гордо ответил Кукушкин.
- Значит, идиот,- заключил Киса.- Поди, ни жизни ни смерти не знаешь?
- Только из кино,- ответил Кукушкин,
- То-то и оно,- пробурчал незнакомец.
Через час они уже стали друзьями и сидели на краю настоящей могилы, болтая
ногами и попивая пивко. Могилу эту раскопал Кукушкин еще давно, думая там
сделать погреб, но оставил эту мысль, наткнувшись на гроб.
- Я одного не пойму,- раскрасневшись, говорил Кукушкин Кисе,- отчего в
жизни одновременно так хорошо и так плохо? Мне вот сейчас хорошо, а знаешь,
как я свой живот жалею? В нем ведь разум есть.- И он погладил располневшее
брюшко.- Ему ведь, нежному, в могиле лежать. А я, где я буду? Не хочу, не
хочу, не хочу!
- Истеричка ты, Кукушкин, хоть и друг мне,- сурово отвечал Киса.- Держи
мысли в строгости, и тогда ничего бояться не будешь.
- Я хочу только жить, пусть и смотреть в одну точку, хоть сто, хоть двести
лет, лишь бы жить!..
- Боря, успокой душу,- ответил Киса,- не суетись. Все будет. Но, наверное,
только после смерти.
- Много ты горя повидал? - спросил Кукушкин.
- Что видел, то с глаз долой. Одну только историю не забуду.
- Какую?
- О девочке, которую мертвецы съели.
- Как так?
- Внутри нее был мертвец, он ее и сожрал.
С этих пор пошла крепкая дружба. Киса почему-то придавал бодрость
Кукушкину. Он каким-то образом вселял в Кукушкина мысль, что можно неплохо
жить и в аду, а уж тем более без денег, среди каких-то могил и костей. Боря
даже повеселел и порой говорил Кисе, выпивая с ним на участке:
- Продам этот свой домик и заживу барином, как ты: где хочу, там и буду
спать.
Он и не заметил, что радикально изменился, хотя, может быть, внутри и
всегда был таким чумовым. Но временами наплывал на него и прежний
рационализм, только редко, а главным образом вспыхивало упорное, почти
похабное, желание жить.
Порой прогуливается Боря Кукушкин по своему кладбищу, и вдруг пробуждается
в нем какое-нибудь сильное сексуальное желание, а глянет: кругом одни
кости, пусть даже и бабьи. Он один раз даже понюхал такую кость и решил
почему-то, что девка была молодая, когда померла.
- Хотя сейчас ей лет двести,- задумчиво произнес он.
Но часто желание жить принимало другие, более глубинные, серьезно-кошмарные
формы. Каждое движение собственного тела вызывало суеверный ужас.
Киса поучал его за пивом у края могил:
