процветали дела и всегда было хорошее настроение, чтоб все было прочно -
надо все-таки иметь уверенность, что на том свете что-то есть, даже не
"что-то", а жизнь, причем как бы продолжение этой, если не совсем в форме
автомобилей, то хотя бы в похожей.
И он чувствовал, что его прихожане тоже хотят - хотя бы в подсознании,-
чтобы их холодильники, телевизоры и пылесосы были приобщены к вечности.
Поэтому сакральная фраза "вы на своем автомобиле в рай не въедете" смущала
сокровенный пласт подсознания Грегори. Ведь его люди именно этого и хотели.
Но что делать: бизнес Грегори был особенный - "спиритуальный", как
похохатывал профессор истории Дик Робертсон.
Семейная жизнь его удалась. С женой он имел контакт, разговаривал - не в
пример некоторым другим. К несчастью, их единственный ребенок умер -
Грегори сам отпевал его в церкви. В могилу положили его любимые игрушки -
заводной автомобиль и автоматическое ружье.
Зато процветал дом, машина, сад. Была ли тайная кровоточина, скрытый порок,
мордобой при закрытых дверях, сверходиночество - все то, что подтачивает
порой семейную жизнь среднего класса? Ничего подобного не было, но было
другое - жена Грегори, Пэт, ревновала мужчин к долларам. Это была ее
личная, вполне интимная странность, черта, пожалуй, действительно необычная
- умилялся Крэк даже теперь.
"Моя жена - экстраординарное существо",- твердо решил он в конце концов.
Началось все с телевизора, за которым просиживали многие вечера и годы -
после работы. Пэт еще в юности обратила внимание на некоторые не в меру
толстые, лоснящиеся, довольные, почти свиные физиономии, заполнявшие
телевизионный экран. Это могли быть проповедники, бизнесмены, финансовые
магнаты, преуспевающие писатели, актеры, сенаторы, журналисты - кто угодно.
Но общим в них было то, что, когда они произносили заветное слово Америки,
то в их голосе звучала похоть, бесконечная и бездонная (некоторые даже чуть
повизгивали, произнося его). Это священное слово было, конечно, "money"
(деньги).
Пэт даже казалось, что все эти люди испытывают микрооргазм, когда
выговаривают "money", несмотря на то что они "выговаривали" эти звуки
довольно часто. О чем бы ни шла речь - о Боге, о Вселенной, о науке, о
политике, о стариках,- это слово всегда произносилось, оно было вездесущим,
и им все заканчивалось, и к нему все сводилось. И оргазм, оргазм, оргазм -
Пэт чувствовала его в каждом взвизге, оттенке, нюансе, с которым
произносилось это слово. Кошмары мучили ее по ночам. Ей снились эти
бесконечные рожи - лидеров, мнимых оппозиционеров, проповедников, артистов,
лауреатов премий для гениев - с маленькими холодно-бессмысленными глазками
и сочными губами, с которых вместо слюны, казалось, текла сперма, когда они
произносили имя своего божества.
Надо сказать, что Пэт наполовину была европейка, да еще ирландка, может
быть, поэтому - так думал впоследствии Грегори - она оказалась подверженной
сексуальным негоциям по отношению к долларам...
...На третий год их совместной жизни Пэт стала подозревать, что ее муж с
таким же сладострастием, как и коронованные долларовые знаменитости
(впрочем, как и не знаменитости тоже), произносит это слово. Тогда она
стала прислушиваться. Грегори никогда не забывал произносить "money" в
разговорах с женой и на проповедях (но считалось неприличным говорить об
этом среди знакомых, на вечерах и т.д.). В действительности он просто
упивался этим словом. И на Пэт повеяло ужасом - нет, она тоже преклонялась
пред деньгами, но она строго различала деньги и любовь. Это был ее
романтический европейский предрассудок. Кроме того, главное заключалось в
ревности...
Пэт начала следить за Грегори и сравнивать его интонации с телевизионными.
По телевизору - когда гремел поток обычного промывания мозгов - все слова
произносились все-таки нормально, одинаково, но "money" - о, как Пэт
чувствовала это - произносилось с придыханием, с молниеносным, почти
неуловимым стоном, абсолютно идентичным стону при оргазме, только потише и
незаметнее. И Пэт выла от злости: ее Грегори - ее лучезарный муж - был тоже
во власти этого всемогущего микрооргазма.
И чем дальше, тем больше - его интонации стали совершенно совпадать с
телевизионными.
Однажды они сидели вместе за утренним кофе.
И тут Грегори превзошел сам себя. Произнеся "money", он даже закатил
глазки. Да-да, закатил глазки, почти молитвенно. Этого Пэт не выдержала,
она вскочила, разрыдалась и разбила чашку об пол. Тогда и произошло первое
объяснение. Грегори был потрясен и счел, что его жена чуть-чуть тронулась.
"Но все-таки это романтическое сумасшествие",- решил он, а потом вдруг
поймал себя на мысли, что он действительно испытывает нечто вроде
микрооргазма, когда говорит "money" (причем наибольшее, подленькое
содрогание он чувствовал на последнем звуке: "и", "и", "и"!). Как он раньше
этого не замечал? И несомненно, многие другие испытывали то же.
Но Грегори любил Пэт и тут же дал ей торжественную клятву никогда не
испытывать больше этот "микрооргазм", как она деликатно выражалась. Он
посмотрел в глаза любимой: они были в слезах.
Целая неделя прошла благополучно. Но потом мнительная Пэт стала жаловаться:
- Ты насилуешь себя, ты сдерживаешься ради меня, но на самом деле ты хочешь
этого, хочешь! И твое подсознание подчинено этому желанию!
Против таких доводов Грегори был бессилен: как доказать, что его
подсознание чисто как стеклышко?! Да оно никогда не было чистым, даже в
детстве, такого не бывает на свете. И тогда он наорал на Пэт и первый раз
серьезно побил ее.
Потом они заключили перемирие (компромисс - это путь к счастью, учили их в
детстве).
В конце концов у Грегори - из-за этой истории - постепенно действительно
развился настоящий эротический вкус к деньгам. Это стало его тайной. Оргазм
без мысли о деньгах стал для него не оргазм. Сексуальная жизнь
сопровождалась теперь этой мыслью. Но жена, конечно, не знала ничего, и, по
видимости, компромисс продолжался. Грегори избегал произносить "это" слово.
Под большим секретом он обратился к знаменитому психиатру в Нью-Йорке. Но
психиатр, выслушав его, взвыл от радости и заявил, что это вполне нормально
и что он сам это испытывает. И, содрав с него порядочную сумму, тут же
отправил восвояси.
- У меня много клиентов, и я не лечу здоровых людей, в отличие от некоторых
врачей и хирургов,- крикнул ему психиатр.
Грегори решил прикрыть "тайну" навсегда: по крайней мере для посторонних.
"В конце концов, почти в каждой семье, особенно среднего класса, были свои
секреты, подчас жутковатые, но многие продолжают жить вместе",- думал он. И
решил жить.
Катастрофа пришла совсем из другой сферы. Он потерял работу. Все было
кончено.
Грегори совершил ужасную, непоправимую ошибку, повлекшую за собой цепь
других. И виной всему была его эмоциональность, провалы в наивность,
которые никогда себе не позволяли его коллеги...
- Ты ребенок, Грегори, большой ребенок. Кое-что очень важное ты не уловил в
своей профессии и потому наказан,- сказал ему Дик Робертсон, историк.
Крэка трепал ужас при одном воспоминании о Катастрофе... И теперь, на этом
пустыре, он тяжело вздохнул, пытаясь отогнать мысли... Женщина, что
мочилась, кажется, ушла.
Дальше все пошло, как полагается, когда американцы теряют работу (с
вариациями, конечно) и не могут найти другую. Ступенька за ступенькой -
вниз (к тому же он попал в черный список).
Он стал пить, от него ушла жена, его любимая (если не считать долларов)
Пэт. Она сказала, что ей не нужны такие небожители, умеющие только любить
деньги, а не делать их. Но не менее ужасной была вторая катастрофа, как
последствие первой. Выпивши, он сел за руль (раньше он никогда этого не
делал) и попал в автомобильную аварию. Она не была очень тяжелой, но потом
он заболел: стресс, отчаяние. Лечиться пришлось по-настоящему, врачи драли
три шкуры, с каким-то даже неистовством и озлоблением. Каждое их слово,
каждый чих, не говоря уже о прикосновении, стоили потоки долларов.
Вскоре с молотка пошло все приобретенное за годы блестящей карьеры:
автомобиль, дом (тем более он еще был должен банку), мебель...
После болезни он перешел на жалкое, полунищенское социальное пособие и
скрылся от стыда и презрения в бездне и хаосе нью-йоркского мегаполиса.
Больше того, именно там (а может быть, во время странной болезни) с ним
произошла трансформация: он почувствовал, что его личность как бы заменена
другой. Он стал не Грегори Дутт, а Крэк. В окончательном смысле это было
связано с хохотом как с неким символом. Его прежний
монотонно-торжествующий, но ничего не выражающий среднеамериканский
белозубый смех, конечно, исчез. И вместо него появился другой хохот, с
большими озарениями. В центре этих пророческих озарений стоял его гроб.
...Крэк очнулся. Да, да, эта паршивая баба ушла. Теперь он свободен, он
один, он стоит, как вопрос, посреди пустыря, рядом с бетонной кирпичной
стеной и желтой лужей. Он - Бог, ибо человек создан по образу и подобию
Божию. Так чего же горевать? Надо сегодня взять свое.
Дело в том, что у Крэка оказались кое-какие деньги (долларов двадцать) и
жетоны в метро. Около десяти странно приобретенных жетонов в метро. А это
было существенно: проезд в сабвее стоит серьезных денег. На это можно
истратить все свое пособие, если разъезжать слишком много.
Но сейчас он хотел себе это позволить: раз оказались под рукой жетоны. Крэк
хотел вовсю погулять по Манхэттену.
День еще только начинался. И солнце пекло неиссякаемо-яростно, словно
прогнав все тени,- но Крэк любил жару: у него у самого внутри был сплошной
жар. Особенно в мозгу.
И он неопределенно поплелся к сабвею - направление на Манхэттен. Вот они
маячат издалека, его небоскребы.
Откровенно говоря, Крэк - при всем своем знакомстве с трущобами Нью-Йорка -
немного побаивался входить в метро или в подобные мрачные места. Взять с
него было нечего, а убить могли. Такие мысли лезли ему в голову, возможно,
от его природной нервности, но он никак не мог - в отличие от других -
привыкнуть к постоянной опасности в жизни.
Однако на этот раз сабвей встретил его тихо, Несколько вооруженных с головы
до ног полицейских оказались в вагоне: Крэк смотрел на рожи, разрисованные
по стенкам. Ему повезло. Как ошпаренный, он выскочил на Сорок второй улице
- туда, туда, скорей в клоаку ощущений. Это был его мир, его добыча, с
кровью по щекам.
Сорок вторая встретила его шумом, криком, калейдоскопом реклам и потоком
истерических людей. Двое черных вслух читали на углу Библию. Направо были
порнографические кинотеатры, где шли секс-фильмы на любой вкус. С рекламы
прямо в лицо Крэку дышали две огромные лесбиянки. Налево фильмы ужасов, и
дым стоял на этой половине. В центре, на шоссе, непрерывный поток машин,
свистки и ругань водителей.
На сей раз Крэк завернул налево, где фильмы ужасов. Он любил попугать себя:
клетки тела от этого становились здоровей. Он юркнул в открытую черную
пасть кинотеатра и оказался в узко-длинной грязной комнате в клубах
наркотического дыма. У входа стояли два вооруженных полицейских. Кинофильм
уже шел (только что начался), и показывали в нем, как черви пожирают
изнутри молодое жирное тело женщины, вываливаясь из-под лопнувшей в
некоторых местах кожи.
Весь фильм был про одержимых червей и про их пожирание - человеков.
Но то, что творилось в зале, было еще страшней, чем на экране. Крэк даже
вздрогнул: он давно не посещал Сорок вторую, не было денег. В зале сидели
одуревшие от наркотиков молодые люди, многие ходили между рядами в
полутрансе, раздавались какие-то стоны, взвизги, сумасшедший хохот. У Крэка
было такое ощущение, что вот-вот начнется резня. Но полицейские по углам
были невозмутимы.
Крэк осторожно присел с краю. И вздрогнул. Рядом расположился такой
свирепый тип, что Крэка чуть не стошнило от страха. Крэк знал, что, если он
покажет свой страх - попытается, например, сразу улизнуть на другое место,-
могут быть последствия. Могут даже прирезать - несмотря на полицейских;
гарантий не было. И Крэк усилием воли заставил себя сидеть. Свирепый
