хотя теперь я не очень-то горжусь нашим решением.
Итак мы решили шпаргалить. Никаких полумер, никаких возможностей
провала, мы разработали план на широкую ногу. Мы собрались выкрасть все
экзаменационные работы, совершив ряд безупречных и незаметных грабежей в
четырёх разных домах в различных местах. Надо было четко рассчитать время,
совсем незадолго до экзаменов, чтобы, если начальство вдруг засомневается
после кражи, то было бы слишком трудно заменить документы. И в то же время
это должно было быть достаточно заблаговременно, чтобы мы смогли
воспользоваться результатами кражи.
Мы посчитали, что шесть дней будет идеальный вариант, и к тому же тогда
будет безлунная ночь для нашего жуткого предприятия. Это было ужасно для
нас всех, этот расчетливый риск, так как, если нас поймают, это будет
безоговорочный и позорный конец нашей университетской карьеры, и гораздо
большее огорчение нашим родным, чем если бы нас отчислили за
неуспеваемость или прогулы. Но особенно жутко было мне, так как, будучи
самым легким и проворным из всей нашей четвёрки, именно я должен был
совершать кражи, а остальные либо стояли на атасе, либо отвлекали
внимание. Думается, мы были самыми предусмотрительными
грабителями-любителями, мы достали маски, перчатки и фонари с тонким, как
карандаш, лучом, провели тщательнейшую разведку, "позаимствовали" пару
ключей, и изготовили по ним дубликаты. Мы совершенно точно знали, где
будет находиться в данную ночь каждый из членов экзаменационной комиссии.
Мы приготовили две автомашины с фальшивыми номерами и сняли с них
обязательный для студентов зелёный сигнальный фонарь. Я помню первый дом в
Минстер-Ловеле и как тяжёлый запах цветущей в июне глицинии мешал мне
пробираться наощупь по длинной водосточной трубе. Машина ждала меня где-то
за полем, совсем на другой дороге, и я должен был два раза крикнуть совой,
когда сделаю дело и буду возвращаться назад. Я не рассчитал время, которое
потребуется, чтобы переписать билет (дрожащими руками в перчатках) при
тоненьком свете фонарика, и водитель машины (с накладными усами и гримом,
достаточно хорошем при скупом освещении), устав ждать, сам крикнул совой,
как мы договаривались, лишь на случай опасности. Это было так неожиданно,
я подумал, что это предупреждение о тревоге, и потратил целых четверть
часа, пока исключительно кружным путём пробирался к машине. Таким образом
я почти на полчаса опоздал к следующему дому, и здесь-то я впервые по
настоящему испугался. Я взобрался по водосточной трубе, влез в окно и
очутился в комнате в кромешной темноте, когда рядом со мной кто-то
отчётливо задышал. Этого никто из нас не предусмотрел, сердце у меня,
должно быть, застучало так же слышно, как это сопенье, и я не знал, что
мне делать. Я понимал, что в полутора метрах от меня справа должен был
стоять стол, а сопенье доносилось прямо спереди. Очень осторожно я
продвинулся вправо и нащупал стол, затем положил на него фонарик, включил
свет и сразу же выпрямился. Там, с ужасом глядя на фонарь, а не на меня,
стоял мой соратник, который должен был караулить снаружи. Так как я
опоздал на полчаса, он посчитал, что меня поймали, и решив, что лучше хоть
половинка, чем ничего, сам забрался в тот самый дом.
Нам не удалось лишь одно: билеты по истории экономики оказались в
сейфе, открыть который мне как вору-любителю было не по силам. Это была
жуткая неудача, так как провал этой важной работы мог поставить под
сомнение нашу успешную сдачу остальных. Ответ на эту проблему почти
полностью укладывался в традиции нашего университета. На экзамены мы
должны были являться в форме, которая вполне подходила для наших целей:
белые рубашки с жесткими манжетами и галстук-бабочка.
Мы обернули жесткие манжеты белой чертёжной бумагой и микроскопическим
почерком исписали её бледными желтыми чернилами. Сокращённо мы записали
туда все доступные нам сведения и факты. Вот это-то, а также мощные
бифокальные очки (которые вызвали насмешки), дали нам возможность во время
экзамена постоянно пользоваться этой практически энциклопедией по нашему
предмету. А без увеличительного стекла манжеты наши казались лишь слегка
испачканными.
Так неблагородно сдали мы свои зачёты и остались в Оксфорде ещё на два
года, продолжая бездельничать и заниматься другими делами, и тут подошло
время выпускных экзаменов. И всё же по академическим стандартам мы тратили
время впустую. Один из нас с головой ушёл в чуть ли не клинические опыты
поисследованию дамской тазовой области во всех фазах её возбуждения (за
два года более пятидесяти опытов), другой подобным же образом увлёкся
мужской анатомией, третий испробовал la dolce vita с громадными машинами,
икрой, шампанским и начинающими актрисами, еженощно ублажая себя
пластинками Карузо и куантро (прекрасная штука, но каково похмелье!), а я
оставался девственником и по-прежнему предавался своим детским увлечениям
естествознанием и художничеством.
Не очень-то это поучительная история, но Оксфорд научил меня одному. В
течение двух последующих лет я совсем не занимался своим предметом, а в
первый же день последнего семестра у меня случился острый приступ желтухи,
и целых двенедели из теоретически восьми в моём распоряжении пропали. Я
обратился к своему опекуну и, сославшись на плохое здоровье, попросил
разрешенья удалиться со сцены восвояси, и не сдавать выпускные экзамены,
которые, очевидно, провалю. Отказ яполучил категорический, к тому же в нём
содержались и санкции, так что я обязан был держать экзамены, невзирая на
результаты. У меня не было выбора, и мне пришлось принять его условия.
Выпускные экзамены были конкурсными, ко всем нам "непутёвым" отношение
было самое серьёзное, и речи не могло быть о том, чтобы шпаргалить на этот
раз и таким образом лишить какого-либо более достойного студента
заслуженной награды. Так что в течение этого короткого времени мы
работали, работали, очень усердно работали, даже почти не спали. Все
экзамены мы сдали с отличием и, совершив это, доказали, что при полной
отдаче трехлетний курс обучения можно пройти за полтора месяца.
Сразу же по получении диплома мне предложили работу в качестве личного
секретаря сэра Арчибальда Кларк-Керра, который тогда был послом в Ираке.
Это был, как он выразился, "черный ход на дипломатическую службу". Я хотел
было ухватиться за эту возможность, но мой дядя и опекун, лорд Юстас
Перси, бывший тогда министром без портфеля, категорически заставил меня
отказаться. Ему очень не нравилось нестандартное отношение к жизни
Кларка-Керра в целом и к сложившемуся укладу в частности. (Среди многого
прочего - его исключительно оригинальное поведение в браке: тот разошёлся
с женой, а впоследствии снова женился на ней же). Это был крупный
поворотный момент в моей жизни. Когда я сказал об этом Кларку-Керру, тот
ответил:
- Ты делаешь большую ошибку. Я поднимаюсь на вершину и мог бы взять
тебя с собой.
Я спросил его, где же та вершина, и он ответил:
- Вашингтон. Посол в США - это вершина в моей профессии. И я собираюсь
её достичь.
Так оно и вышло. На следующий год, в 1938, он стал послом в Китае, в
1942 году - послом в СССР, а в 1946 году, уже будучи лордом Инверчапелом
из Лох-Энка - послом в Соединённых штатах Америки. Но дядя мой настоял, и
я не сопровождал егопри этой триумфальной карьере. Иногда он писал мне. Из
Гонконга: "Чувствую себя как в унитазе. Причиной тому - торчащее из
треснутого потолка над моей головой дно ванны, которое выглядит так же
неприлично, как зад епископа. Я говорю епископа потому, что всегда считал,
что у них самый большой и белый зад, хотя, пожалуй, премьер-министр тут не
уступит." И из Москвы во время осады Сталинграда, в самый мрачный час
войны: "Несмотря на все внешние признаки противного, я так же уверен, что
мы победим в войне, как и уверен, что буду послом в США. Я всё ещё могу
взять тебя к себе, если хочешь, могу похлопотать."
Но я в то время очень увлёкся своей работой в качестве инструктора SОЕ
и не согласился.
Диплом мне совсем был не нужен, хотя титул мой смотрелся хорошо на
бланках солидной сельскохозяйственной фирмы, в которой я работал
последующие полтора года. А мне хотелось путешествовать (гораздо больше,
чем позволяли мои возможности коммивояжера, так как, несмотря на громкий
титул, моя работа состояла именно в этом). Я не чувствовал себя пригодным
для протокольных церемоний в посольствах, поэтому уволился из этой
компании и стал планировать свою жизнь по многообещающим направлениям, но
в это время началась война. Мне хотелось, попросту говоря, быть
исследователем, но не в крупном плане в качестве члена больших экспедиций
( отсутствие нужной квалификации исключало это, так как трудно себе
представить, как можно попасть с моим дипломом управляющего
сельскимхозяйством,скажем,вполярнуюили амазонскую экспедицию), а в
одиночку, бирюком, тратя минимум из своих средств на каждое путешествие, и
затем описывая свои похождения по возвращении. Опытные друзья
предостерегали меня от слишком амбициозного начала, указывали на
опасности. Мне следует начать, говорили они, с относительно короткого
путешествия и ограниченной, конкретной цели в пределах круга моих
интересов. В орнитологии, к примеру, ещё никто не доказал, что прекрасная
уточка Стеллера (гага), которая водится на сибирском побережье, в
действительности размножается в Варангер-фьорде,где северная оконечность
скандинавских стран граничит с Россией на 70-й параллели в четырёхстах
милях к северу от полярного круга. Более того, до сих пор нет известных
фотографий этой птицы в природной среде, так что книжные иллюстрации
передают верно лишь цвет, а характерные позы придуманы художником.
Так вот туда я и поехал, в тундру восточной Финляндии, один, ровно со
100 фунтами стерлингов на всё путешествие. И хоть мне и не удалось
доказать, что утка Стеллера разводится там, я сумел-таки сделать
уникальную серию фотографий, и, что ещё удивительней, умудрился принять
роды у одной лапландской женщины, не погубив при этом ни ребёнка, ни мать.
Это был мальчик, и его отец сказал, что назовёт его моим именем, так что,
может быть, среди остатков народа кочевых оленеводов в северной
Скандинавии есть лапландец по имени Гейвин. Когда я пишу эти строки в 1967
году, ему должно быть тридцать лет.
Вероятно, то же самое желание прокладывать новые пути побудило меня после
войны заняться организацией рыболовецкого хозяйства гигантских акул на
острове Соэй на Гебридах. Эти три года, однако обошлись мне в гораздо
большую сумму, чем 100 фунтов стерлингов; они в действительности съели у
меня всё до последнего пенни и довольно большое количество чужих пенни.
Однако, хоть и весьма неуклюже, я сделал нечто новое и приумножил свои
научные знания несмотря на отсутствие какой-либо квалификации. Когда в
1956 году неизвестный ранее науке зверёк был фактически назван моим
именем, максвеллова выдра (Lutrogale perspicillata maxwelli), я, наконец,
почувствовал, что начинаю оправдывать свой диплом в управлениисельским
хозяйством.
И вот с таким опытом попыток стать первопроходцем в сочетании с
настоятельной необходимостью как-то восстановить свои силы, когда я
вернулся калекой в Камусфеарну, может быть, и нет ничего удивительного в
том, что я стал присматриваться к островам с маяками, обдумывая их
возможности воплотить какой-либо новый невероятный проект. У меня возник
план для острова Орнсэй, но он был ещё очень далёк и слишком амбициозен,
требовал гораздо больших затрат, чем у меня было средств, даже если бы
Северный совет по маякам дал бы на него добро. Я хотел, в отдалённом
будущем, устроить там бассейн для морских свиней и изучать их так, как это
делается с дельфинами в нескольких крупных океанариумах мира. Мне
представлялось вполне вероятным, что чрезвычайные умственные способности и
возможности дельфинов равны, а может даже уступают морским свиньям, и всё
