Медленно, не подавая виду, что потрясен представшим его
взору зрелищем, новозеландец отвел взгляд, уставился на
часового, который сидел на рации Брауна, положив на колени
"шмайсер", палец на спусковом крючке, и наблюдал за пленными.
"Господи, только бы он не оглянулся! Господи, только бы он не
оглянулся", -- мысленно твердил Мэллори. Пусть он еще посидит,
пусть еще посидит..." Но взгляд вновь и вновь невольно
устремлялся к пещере.
Волоча изувеченную ногу, из укрытия выползал Энди Стивенc.
Даже при тусклом свете звезд было видно, сколько страданий
доставляет ему каждое движение. Упираясь руками, он приподнимал
туловище, затем, опустив голову, переносил тяжесть тела вперед
и таким образом передвигался по рыхлому влажному снегу. Силы
его таяли на глазах. Хотя юноша ослаб и измучен страданиями, но
котелок у него варит: на плечах и спине белая простыня, в
правой руке зажат альпинистский крюк. Должно быть, Энди слышал
отрывки фраз, сказанных Турцигом. В пещере оставалось два или
три автомата. Стивенc без труда снял бы часового и не выходя из
пещеры. Но, заслышав выстрел, немцы вернулись бы раньше, чем он
сумеет проползти лощину, не то чтобы освободить от пут хотя бы
одного из товарищей.
Стивенсу осталось проползти самое большее метров пять. По
дну лощины прошелестел принесшийся с юга ветер, но, кроме него
да дыхания пленников, не слышно ни звука. Иногда кто-то из
сидящих ворочался, расправляя отекшую ногу. Хотя снег не
скрипит, немец непременно услышит Стивенса. Опустив голову,
Мэллори закашлялся. Сначала часовой лишь удивленно поднял
глаза, потом, видя, что кашель не прекращается, раздраженно
произнес по-немецки:
-- Прекрати! Сейчас же прекрати кашлять!
-- Huesten? Huesten? Кашлять, что ли? Как я перестану? --
возразил по-английски Мэллори и снова закашлялся. На этот раз
еще громче. -- Все твой Ober-leutenant, -- произнес он, ловя
ртом воздух. -- Половину зубов выбил. -- И снова зашелся в
приступе кашля. Пересилив себя, с вызовом произнес: -- Я же не
виноват, что собственной кровью захлебываюсь.
Стивенc находился ближе чем в трех метрах от часового, но
уже выбился из сил. Не в состоянии до конца выпрямлять руки, он
продвигался лишь на какие-то несколько дюймов. А потом и вовсе
замер и с полминуты лежал неподвижно. Мэллори решил было, что
юноша потерял сознание, но тут Стивенc приподнялся -- на этот
раз на всю длину рук. Попытавшись оттолкнуться вперед, он не
выдержал веса собственного тела и рухнул в снег. Мэллори снова
закашлялся, но было поздно. Вмиг вскочив с ящика, немец круто
повернулся, уперов дуло "шмайсера" в распростертое почти у
самых его ног тело. Убедившись, что это раненый, часовой
опустил автомат.
-- Ах, вот что! -- проронил он. -- Птенчик вылетел из
гнезда. Бедный маленький птенчик! -- Мэллори вздрогнул, увидев,
как взвился над головой Стивенса приклад. Но часовой оказался
человеком не злым: замахнулся он, лишь повинуясь защитной
реакции. Не донеся приклад до искаженного страданием лица, он
наклонился и, почти бережно вынув из решительно сжатых, но
ослабевших пальцев альпинистский крюк, швырнул его в снег.
Аккуратно приподняв раненого под мышки, подложил под голову
потерявшего сознание Стивенса скомканную простыню, невесело
покачал головой и снова уселся на ящик.
Гауптман Шкода оказался щуплым человечком лет под сорок.
Щеголеватый, форма с иголочки, внешне веселый и злой в душе.
Отталкивающее впечатление производила его тощая, длинная шея в
поперечных складках, которая торчала из ворота мундира с
ватными плечами. Впечатление это усугублялось маленькой,
яйцеобразной, точно у черепахи, головкой. Когда тонкие
бескровные губы его раздвигались -- а улыбался гауптман часто,
-- обнажались два ряда превосходных зубов. Но ослепительная
улыбка не освещала лицо гауптмана, а лишь подчеркивала
нездоровую бледность его кожи, обтягивавшей острый нос, широкие
скулы и собиравшей в складки шрам от сабельного удара, который
рассекал левую щеку от брови до подбородка. Однако, улыбался ли
гауптман или был серьезен, зрачки глубоко посаженных его глаз
всегда оставались черными и пустыми. Несмотря на ранний час --
не было и шести, -- он был безукоризненно одет, свежевыбрит.
Редкие темные волосы с глубокими залысинами напомажены и
аккуратно зачесаны назад. Хотя над единственным столом в
караульном помещении, вдоль стен которого тянулись скамьи,
возвышалась лишь небольшая часть туловища гауптмана, всякий бы
догадался, что бриджи его отутюжены, а сапоги начищены до
зеркального блеска.
Гауптман был улыбчив. После того как обер-лейтенант Турциг
закончил доклад. Шкода тоже улыбнулся. Откинувшись назад в
кресле, гауптман опустил подбородок на переплетенные пальцы и
весело оглядел присутствующих. Ничто не ускользнуло от взгляда
этих невыразительных, пустых глаз -- ни караульный возле двери,
ни двое солдат, стоящих позади связанных узников, ни Андреа,
сидящий на скамье, на которую тот положил Энди Стивенса.
-- Молодцом, обер-лейтенант! -- промурлыкал гауптман. --
Операция проделана блестяще! -- Он задумчиво разглядывал трех
пленников, стоящих перед ним. Лица в синяках, кровоподтеках.
Затем перевел взгляд на раненого юношу, находящегося в
полубессознательном состоянии, и снова улыбнулся, соизволив
приподнять брови. -- Были некоторые сложности, Турциг? Пленные
оказались не слишком... э... сговорчивы?
-- Никак нет, господин гауптман. Пленные не оказали
никакого сопротивления, -- сухо отрапортовал обер-лейтенант. И
тон, и манера обращения к начальнику безукоризненно корректны,
но в глазах скрытая враждебность. -- Мои солдаты несколько
переусердствовали.
-- Все правильно, обер-лейтенант, все правильно, --
проворковал одобрительно Шкода. -- Это опасные люди, а с
опасными людьми иначе нельзя. -- Отодвинув кресло, гауптман
легко поднялся на ноги, обойдя стол, остановился перед Андреа.
-- Опасны, кроме этого типа, не так ли, обер-лейтенант?
-- Он опасен лишь для своих приятелей, -- кивнул Турциг.
-- Я вам о нем уже докладывал, господин гауптман. Он и мать
родную продаст, лишь бы шкуру спасти.
-- И клянется нам в преданности? -- задумчиво произнес
Шкода. -- Вот каков один из наших доблестных союзников,
обер-лейтенант. -- Вытянув руку, гауптман резко опустил ее. На
щеке Андреа остался кровавый след от перстня с печаткой,
надетого на средний палец. Вскрикнув от боли, грек схватился
одной рукой за лицо, а другой инстинктивно закрыл голову.
-- Весьма ценное приобретение для вермахта, -- вымолвил
гауптман. -- Вы не ошиблись, обер-лейтенант. -- Заячья душа.
Реакция на удар -- вернейший тому симптом. Любопытно, --
задумчиво продолжал немец, -- как часто крупные люди
оказываются малодушными. Очевидно, природа как бы компенсирует
приобретение одного качества потерей другого... Как тебя зовут,
мой храбрый друг?
-- Папагос, -- угрюмо пробурчал Андреа. -- Петрос Папагос.
-- Отняв от лица руку, он посмотрел на нее расширившимся от
ужаса взглядом и принялся суетливо тереть ее о штаны. Шкода с
насмешкой наблюдал его испуг.
-- Не переносишь вида крови, Папагос? -- спросил гауптман.
-- Особенно своей?
После краткой паузы Андреа поднял голову. Казалось, он
вот-вот заплачет.
-- Я всего лишь бедный рыбак, ваше благородие! --
воскликнул грек. -- Вы надо мной смеетесь, говорите, что я,
мол, не выношу вида крови. Так оно н есть. Страдания и войну я
тоже не выношу. Не нужно мне это ничего! -- чуть не взвизгнул
он, бессильно сжав огромные кулаки. Лицо его болезненно
сморщилось. Отчаяние было изображено столь убедительным
образом, что Мэллори было решил, что Андреа вовсе и не
разыгрывает комедию. -- Оставьте меня в покое! -- продолжал он
жалобным голосом. -- Видит Бог, никакой я не военный...
-- Весьма неточное определение, -- сухо произнес гауптман.
-- Кто ты такой, видно каждому. -- С задумчивым видом
постукивая по зубам темно-зеленым мундштуком, офицер продолжал:
-- Так ты рыбак, говоришь?..
-- Это предатель, будь он проклят! -- вмешался Мэллори:
слишком уж заинтересовался немец личностью Андреа. Круто
повернувшись, гауптман остановился перед Мэллори и, заложив
руки за спину и покачиваясь с пятки на носок, насмешливо
оглядел новозеландца с ног до головы.
-- Вот как! -- произнес он после некоторого раздумья. --
Перед нами великий Кейт Мэллори! Совсем не то, что наш
упитанный и робкий друг, который сидит там на скамье. Не правда
ли, обер-лейтенант!? -- И, не дождавшись ответа, спросил: -- В
каком вы чине, Мэллори?
-- Капитан, -- лаконично ответил новозеландец.
-- Ах, вот как! Капитан Кейт Мэллори, известнейший в мире
альпинист, кумир довоенной Европы, покоритель самых
неприступных вершин. -- Покачав головой. Шкода прибавил: -- И
какой бесславный конец... Не уверен, что потомки сочтут ваше
последнее восхождение выдающимся спортивным достижением. На
виселицу ведут всего десять ступенек. -- Шкода усмехнулся. --
Мысль не из самых веселых, не так ли, капитан Мэллори?
-- Я об этом и не думал, -- любезно ответил новозеландец.
-- Я вот смотрю на ваше лицо и все пытаюсь вспомнить... --
Наморщив лоб, он продолжал: -- Где-то я видел нечто похожее...
-- Тут капитан умолк.
-- Неужели? -- оживился Шкода. -- Может, в Бернских
Альпах? До войны я часто там бывал...
-- Вспомнил! -- Лицо Мэллори просветлело. Он сознавал всю
рискованность затеянной им игры, но нужно во что бы то ни стало
отвлечь внимание от Андреа, тут оправдан любой шаг. Сияя
улыбкой, Кейт смотрел на гауптмана. -- Это было месяца три
назад, в Каирском зоопарке. Там я увидел степного канюка,
привезенного из Судана. Канюк, правда, старый и паршивый, --
извиняющимся тоном добавил Мэллори. -- Но такая же длинная шея,
острый клюв, плешивая голова...
При виде искаженной злобой, с оскаленными зубами,
физиономии гауптмана Мэллори отшатнулся. Не рассчитав в гневе
силы удара. Шкода промахнулся и едва не потерял равновесие.
Спустя мгновение гауптман взвыл от боли: тяжелый ботинок
новозеландца угодил ему чуть выше колена. Не успел немец
коснуться пола, как упруго, точно кошка, вскочил, сделал шаг,
но ушибленная нога подвернулась, и он рухнул наземь.
На мгновение в комнате воцарилась тишина. Все словно
окаменели. Опираясь о край громадного стола, Шкода с трудом
поднялся. Он часто дышал, белые губы сжаты в прямую линию, на
пергаментном лице алеет след от сабельного удара. Не глядя ни
на Мэллори, ни на остальных присутствующих, гауптман со
зловещей неторопливостью двигался вокруг стола. Скользя по его
обитой кожей крышке, ладони издавали неприятный звук,
действовавший на нервы, и без того натянутые как струна.
Новозеландец с бесстрастным лицом наблюдал за гауптманом,
мысленно проклиная себя за то, что переборщил. Он не
сомневался, как не сомневался никто из присутствующих в
караулке, в том, что Шкода намерен застрелить его. Но Мэллори
не умрет. Умрут лишь Шкода и Андреа. Шкода будет пронзен
метательным ножом: грек вытирал с лица кровь рукавом, кончики
пальцев его всего в нескольких сантиметрах от ножен. Андреа же
погибнет от пуль часовых; кроме ножа, иного оружия у него нет.
Дурак ты, дурак! -- твердил мысленно капитан. -- Идиот
безмозглый! Чуть повернув голову, краешком глаза он посмотрел
на часового, который был ближе всех. Но и до него самое малое
