хитро, что теперь и сам Фолсом этого не припомнит...
Будь это несколькими месяцами раньше, в разгар арктического лета, когда
по небу еще разгуливало солнце, это был бы великолепный денек. Но даже
сейчас, когда в этих широтах солнце и не думало показываться, о лучшей
погоде трудно было и мечтать. За тридцать шесть часов, прошедших с того
момента, как мы с Хансеном закончили свой безумный поход к "Дельфину",
перемены произошли прямо-таки разительные. Кинжальный восточный ветер стих
совершенно. От клубов ледяной пыли не осталось и следа. Температура
поднялась градусов на двадцать, а видимость для зимней поры установилась
просто потрясающая.
Свенсон, разделявший убеждения Бенсона насчет слишком тепличного образа
жизни экипажа, решил воспользоваться прекрасной погодой и предложил всем
свободным от вахты размять ноги на свежем воздухе. Авторитет Свенсона был
так велик, что к одиннадцати часам утра на "Дельфине" практически не
осталось ни души, а экипаж, так много слышавший о дрейфующей станции
"Зебра", разумеется, не удержался от искушения посмотреть на лагерь
полярников, вернее, на его останки, ради которых они и прибыли сюда, к
вершине мира.
Я пристроился к небольшой очереди тех, кто ждал приема у доктора
Джолли. Было уже около полудня, когда он наконец освободился и занялся
собственными ожогами и обморожениями. Настроение у него было отличное, он
уже освоился в медпункте так, будто хозяйничал там долгие годы.
- Ну, что, - обратился я к нему, - соперничество лекарей оказалось не
таким уж и острым? Я чертовски рад, что здесь оказался третий врач. Как
обстоят дела на медицинском фронте?
- Неплохо, старина, неплохо, -жизнерадостно ответил Джолли. - Бенсон
чувствует себя все лучше, пульс, дыхание, кровяное давление почти в норме,
обморок, я бы сказал, уже совсем неглубокий. У капитана Фолсома пока что
сильные боли, но угрозы для жизни никакой. Остальные совсем окрепли, причем
даже не благодаря нашему медицинскому содружеству: полноценное питание,
теплая постель и сознание безопасности сделали то, чего мы с вами никогда бы
не добились. И все-таки я очень доволен, ей- богу!
- Ну еще бы! - согласился я. - Почти все ваши друзья, кроме Фолсома и
близнецов Харрингтонов, отправились вместе с экипажем на прогулку по льду, а
если бы им предложили это еще пару дней назад, боюсь, пришлось бы надевать
на них смирительную рубашку.
- Да, способность восстанавливать физические и духовные силы у хомо
сапиенс необычайно велика, - благодушно отозвался Джолли. - Порою даже не
верится, старина, ей-богу, не верится... А теперь давайте-ка проверим ваше
сломанное крылышко.
И он взялся за дело, а поскольку я был его коллегой, он, видимо,
считал, что я приучен к боли, и не слишком со мною церемонился. Однако,
вцепившись в ручку кресла, я призвал на помощь всю свою профессиональную
гордость и не брякнулся на пол, точно кисейная барышня. Закончив, он сказал:
- Ну, что ж, все нормально, меня беспокоят только Браунелл и Болтон, те
парни, которые остались на льду.
- Я пойду с вами, - предложил я. - Коммандер Свенсон с нетерпением ждет
нашего диагноза. Он мечтает убраться отсюда как можно скорее.
- Я тоже, - горячо откликнулся Джолли. - Но это понятно. А коммандер
почему?
- Из-за льда. Никто не знает, когда он вдруг начнет смыкаться. А вам
что, охота провести здесь еще годик-другой?
Джолли улыбнулся, потом подумал пару секунд и перестал улыбаться. И с
тревогой спросил:
- А сколько мы пробудем под этим проклятым льдом? Я хочу сказать, пока
не выберемся в открытое море?
- Свенсон говорит: двадцать четыре часа. Да вы не расстраивайтесь так,
Джолли. Поверьте, под ним - куда безопаснее, чем на поверхности.
Недоверчиво взглянув на меня, Джолли собрал медицинскую сумку, и мы
вышли из медпункта. Свенсон ждал нас в центральном посту. Мы протиснулись
через люки, спустились по скользкому склону и зашагали к станции.
Большинство экипажа уже возвращались обратно. Лица почти у всех
встречавшихся были угрюмые, страдальческие, они проходили мимо, даже не
глядя на нас. Я догадывался, отчего у них такой вид: они отворили ту дверь,
которую следовало бы оставить закрытой.
Из-за резкого подъема температуры снаружи и круглосуточной работы
обогревателей в жилом домике установилась относительная жара, наросты льда
на стенах и потолке растаяли без следа. Один из больных, Браунелл, пришел в
сознание и теперь, поддерживаемый одним из дежуривших здесь матросов, сидел
и пил бульон.
- Ну вот! - обратился я к Свенсону. - Один готов к переноске.
- Никаких сомнений, - торопливо подтвердил Джолли. Потом наклонился над
вторым, Болтоном, но через несколько секунд выпрямился и покачал головой. -
А этот очень плох, коммандер, очень плох. Я бы не взял на себя
ответственность за его переноску.
- Что ж, придется мне самому взять на себя такую ответственность, -
жестко отозвался Свенсон. - Давайте послушаем мнение другого врача.
Конечно, ему следовало высказаться мягче, дипломатичнее, но ведь на
борту "Дельфина" скрывалось двое убийц, а Джолли вполне мог оказаться одним
из них, и Свенсон не забывал об этом ни на секунду.
Я виновато взглянул на Джолли, пожал плечами и, склонясь над Болтоном,
тщательно, насколько это позволила моя больная рука, осмотрел его. Потом
выпрямился и сказал:
- Джолли прав. Он в очень плохом состоянии. Но все же я считаю, что,
возможно, он выдержит переноску на корабль.
- Возможно? - заартачился Джолли. - При лечении, нормальном лечении
никакие "возможно" недопустимы!
- Я беру ответственность на себя, - сказал Свенсон. - Доктор Джолли,
буду вам признателен, если вы возьмете на себя руководство транспортировкой
больных на борт. Я немедленно предоставляю в ваше распоряжение столько
людей, сколько потребуется.
Джолли попытался было протестовать, но все-таки сдался.
Транспортировкой больных он руководил превосходно. Я задержался на станции
"Зебра", наблюдая, как Ролингс с другими матросами убирают обогреватели и
фонари и сворачивают кабели, а после того как последний из них отправился на
"Дельфин" и я остался один, двинулся к сарайчику, где стоял трактор.
Сломанный нож остался в бензобаке. Но пистолет и две обоймы исчезли. Их
мог взять любой, но только не доктор Джолли, которого я не выпускал из поля
зрения ни на секунду с того момента, как он сошел с корабля, и до того,
когда отправился обратно.
В три часа пополудни наша подводная лодка погрузилась под лед и взяла
курс на юг, в открытое море.
Глава 10
День и вечер прошли незаметно и вполне благополучно. То, что мы
задраили люки и покинули с таким - рудом найденную полынью, имело важное,
можно даже сказать, символическое значение. Толстый слой льда стал для
нашего сознания как бы щитом, отгородившим нас от многострадальной станции
"Зебра", от этой гробницы, которая веками и тысячелетиями будет отныне
кружиться вокруг полюса, а вместе с нею от того ужаса и растерянности,
которые обрушились на экипаж за последние двадцать четыре часа. Дверь
ледяного ада захлопнулась у нас за спиной. Дело было сделано, долг исполнен,
мы возвращались домой, и у моряков все сильнее чувствовалось облегчение, все
заметнее становилось радостное оживление и предвкушение заслуженного отдыха.
Общая атмосфера на корабле была веселой и даже слегка легкомысленной. Только
у меня на душе не было ни радости, ни покоя: слишком многое я оставил там,
позади. Не было покоя и в сердцах Свенсона и Хансена, Ролингса и
Забринского: они знали, что вместе с нами на борту плывет убийца,
хладнокровный убийца многих людей. Знал это и доктор Бенсон, но пока что
Бенсона не приходилось брать в расчет: он все еще не пришел в сознание, и я,
совершенно непрофессионально, надеялся, что, хотя бы в ближайшее время, так
и не придет. Выходя из комы, ища дорогу к реальности в медленно
рассеивающемся тумане, человек начинает бормотать все, что придет в голову,
и порой выбалтывает кое-что лишнее.
Спасенные полярники попросили разрешения осмотреть корабль, и Свенсон
дал на это согласие. После того, что я рассказал ему утром, боюсь, он
разрешил это с тяжелым сердцем, но на его улыбающемся лице не появилось даже
тени сомнения. Отказ в этой естественной просьбе был бы воспринят как
неоправданная обида, тем более что все тайны "Дельфина" были надежно
упрятаны от постороннего взгляда. Свенсон согласился не потому, что был так
изысканно воспитан: отказ мог бы вызвать кое у кого подозрение. Экскурсию
сопровождал Хансен, увязался с ним и я: не столько из любознательности,
сколько из желания проследить, как наши спасенные будут себя вести. Мы
обошли весь корабль, пропустив только реакторный отсек, куда никто вообще не
заходит, и отсек инерционных навигационных систем, куда доступ был запрещен
даже мне. В ходе экскурсии я держал в поле зрения всех, но особенно
внимательно и в то же время незаметно наблюдал за двумя полярниками.
Результат этого наблюдения был именно тот, какого я и ожидал: нулевой.
Впрочем, смешно было даже надеяться, что мне повезет что-то обнаружить:
маска, которую носил наш вооруженный пистолетом приятель, давно приросла у
него к лицу и выглядела вполне естественной. И все- таки я действовал
правильно: попытка - не пытка, в этой азартной игре не стоило упускать
малейший, самый ничтожный шанс.
После ужина я, как сумел, помог Джолли при приеме больных. Как бы ни
относиться к Джолли, но врач он был превосходный. Умело и ловко осмотрев и
перевязав ходячих пациентов, он обследовал и обработал раны Бенсона и
Фолсома и наконец пригласил меня на корму, в дозиметрическую лабораторию,
которая была освобождена от приборов и оборудования для четверых лежачих
больных: близнецов Харрингтонов, Браунелла и Болтана. Две койки, стоявшие в
самом медпункте, занимали сейчас Бенсон и Фолсом.
Болтон, вопреки предостережениям Джолли, довольно легко перенес
доставку на борт. Впрочем, во многом этому способствовало умелое и
заботливое участие самого Джолли. Сейчас Болтон пришел в сознание и
жаловался на сильную боль в обожженной правой руке. Джолли снял повязку, и я
увидел, что рука и в самом деле сильно изуродована, на ней не осталось ни
клочка кожи, а кроваво-красная поверхность мышцы местами уже загноилась.
Разные врачи по-разному лечат ожоги. Джолли предпочитал накрывать всю
пораженную поверхность алюминиевой фольгой с целебной мазью, легонько затем
ее прибинтовывая. Проделав эту процедуру с Болтоном, он сделал ему
обезболивающий укол и дал несколько таблеток снотворного, после чего
приказным тоном потребовал у дежурившего здесь матроса, чтобы тот
безотлагательно докладывал ему о любом изменении, а тем более ухудшении
состояния больного. Без проволочек осмотрев других пациентов и сменив где
надо повязки, Джолли свою работу на сегодня закончил.
Закончил работу и я. За прошедшие две ночи я практически глаз не
сомкнул: даже в те немногие часы, что удалось выкроить сегодня, мне не дала
отдохнуть сильная боль в руке. Когда я вернулся в каюту, Хансен уже спал, а
механика, как всегда, не было.
В эту ночь я обошелся без снотворного.
Я проснулся в два часа. В голове клубился туман, и чувствовал я себя
так, будто проспал не больше пяти минут. Но проснулся я мгновенно и тут же
полностью пришел в себя.
Впрочем, тут разве что мертвый не проснулся бы, такую бучу поднял
аварийный сигнал над койкой Хансена. Этот высокий, пронзительный, быстро
