время моряки пребывали в мучительной непрекращающейся агонии, которая могла
закончиться лишь одним - смертью. Были еще портативные дыхательные аппараты,
но они предназначались только для пожарников.
Кислород все же просачивался из цистерн в жилые отсеки, но это не
улучшало положение: росло атмосферное давление, и дышать становилось все
труднее и труднее. Весь кислород планеты не мог бы нам помочь, пока в
воздухе повышался уровень судорожно выдыхаемой нами углекислоты. В обычных
условиях воздух на "Дельфине" очищался и обновлялся через каждые две минуты,
но гигантский двухсоттонный кондиционер пожирал слишком много
электроэнергии, а по оценке электриков запас ее в наших батареях и без того
подошел к опасной черте. Поэтому концентрация углекислого газа постепенно
приближалась к смертельной, и мы ничего не могли с этим поделать.
А ведь были еще фреон и водород, которые выделялись холодильными
агрегатами и аккумуляторами, их уровень в атмосфере тоже постоянно
увеличивался. Хуже того, дым по всему кораблю настолько сгустился, что даже
в носовых отсеках видимость упала до нескольких футов, и бороться с этим
было нечем, потому что электростатические очистители воздуха тоже требовали
энергии, а когда их все же порою включали, им не хватало мощности, чтобы
справиться с таким количеством сажи и копоти. Каждый раз, когда дверь в
машинное отделение открывалась - а это случалось все чаше и чаще, так как
силы пожарников тоже были на пределе, - по всей субмарине прокатывались
волны зловонного ядовитого дыма. Пожар в механическом отсеке уже два часа
как удалось потушить, но остатки тлеющей обшивки испускали, казалось, даже
больше смрада, чем прежде.
Но самую грозную опасность представлял растущий уровень содержания в
воздухе окиси углерода, этого смертельного, всепроникающего газа, который не
имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха и убийственно воздействует на красные
кровяные тельца. Нормальная концентрация окиси углерода на борту "Дельфина"
составляла до тридцати долей на миллион, но сейчас она уже поднялась до
четырех, а то и пяти сотен. Когда она вырастет до тысячи, ни одно живое
существо не протянет больше минуты.
И наконец холод. Как мрачно напророчил коммандер Свенсон, температура
"Дельфина", дрейфующего с остывшими паропроводами и выключенными
обогревателями, опустилась до температуры окружающего нас океана, так что
холод стоял собачий. В абсолютных величинах это было не так-то и страшно:
всего каких- то два градуса ниже нуля по шкале Цельсия. Но на человеческий
организм это действовало разрушительно. Надо учесть, что у большинства
моряков теплой одежды не было совсем - в нормальных условиях температура на
"Дельфине" поддерживалась в районе 22 градусов Цельсия, - и что им было
запрещено, да и сил не хватало двигаться, чтобы хоть как-то бороться с
холодом, а вся энергия, так стремительно утекавшая из их слабеющих тел,
тратилась на то, чтобы заставить мышцы грудной клетки втягивать в легкие все
больше и больше режущего горло воздуха, и на выработку биологического тепла
ее уже не оставалось. Было в самом буквальном смысле слова слышно, как люди
дрожат, как судорожно трясутся у них конечности, заставляя вибрировать
палубу и переборки, как стучат у матросов зубы, как некоторые из них, дойдя
до крайности, тихо плачут без слез от бессилия и сырого, пронизывающего
холода. Но все эти проявления человеческой жизни поглощал один доминирующий
звук, от которого мурашки бежали по коже: негромкий, сиплый, свистящий стон,
издаваемый людьми, которые с силой втягивали воздух в свои агонизирующие
легкие.
В эту ночь каждому на "Дельфине", кроме больных да нас с Хансеном,
ставших, хотя, как мы надеялись, и временно, калеками, довелось спуститься в
механический отсек, чтобы сразиться с огненным демоном. Число пожарников в
смене постепенно возросло с четырех до восьми, а время работы уменьшилось до
трех-четырех минут, так что эффективность должна была бы увеличиться, но
из-за мрака, ставшего поистине адским, из-за густеющего, мазутно-черного
дыма, а главное, из-за тесноты и загроможденности отсека оборудованием дело
шло до безумия медленно. А тут еще и страшная слабость, которая одолевала
всех нас: у молодых мужчин сил оставалось, как у малых детей, и они чуть не
плакали, отчаянно, но без каких-либо видимых результатов вороша и отдирая
дымящиеся куски теплоизоляции.
Я побывал в механическом отсеке только раз, в 5.30 утра, когда
вытаскивал сломавшего ногу матроса, но знал, что никогда в жизни не забуду
того, что там увидел: мрачные, призрачные фигуры в мрачном, призрачном,
клубящемся мире, шатающиеся и спотыкающиеся, точно зомби в полузабытом
ночном кошмаре, гнущиеся, оступающиеся и падающие на палубу, в какие-то
провалы, заполненные сугробами пенящейся углекислоты и бесформенными
дымящимися лохмотьями отодранной от корпуса турбины тепловой изоляции. Люди
на пределе, люди в крайней стадии изнеможения. Одна вспышка пламени, одна
вспышка такого древнейшего элемента, как Время, - и все блестящие
технологические достижения двадцатого века сведены к нулю, и рамки выживания
человека, так расширившиеся с появлением ядерного топлива, моментально
сужены до предысторических масштабов.
Каждый час ночи приближал человека к смерти, никто из экипажа
"Дельфина" не сомневался сейчас в этом. Разве что доктор Джолли. Он на
удивление быстро справился с последствиями своего неудачного похода в
механический отсек и появился в центральном посту уже через несколько секунд
после того, как я покончил со сломанной ногой Рингмана. Он тяжело воспринял
известие о смерти Болтона, но ни словом, ни взглядом не дал понять нам со
Свенсоном, что именно мы несем ответственность за гибель этого полярника. -
В благодарность за это Свенсон, по-моему, уже собирался покаяться, что не
прислушался к предостережению доктора Джолли и заставил перенести на корабль
человека, балансировавшего на грани жизни и смерти, но в этот момент из
машинного отделения прибыл пожарник, доложивший, что еще один из его смены
поскользнулся и не то вывихнул, не то сломал ногу в щиколотке. Это был
второй за сегодняшнюю ночь серьезный случай в механическом отсеке, если не
считать ушибов, синяков и царапин. Джолли схватил один из лежащих под рукой
дыхательных аппаратов и, прежде чем мы сумели его остановить, исчез за
дверью.
Вскоре мы уже и счет потеряли его походам. Их было по меньшей мере
пятнадцать, а скорее всего, много больше: к шести утра голова у меня совсем
перестала варить. Недостатка в клиентах у него, разумеется, не было. И вот
ведь какой парадокс - два диаметрально противоположных вида поражения
наиболее часто встречались этой ночью: ожоги и обморожения. Ожоги от горящей
обшивки, а потом, позднее, от паропроводов - и обморожения от углекислоты,
попадавшей на лицо и руки. Джолли ни разу не отка зался поспешить на помощь,
даже после того как сам основательно треснулся головой о трубу или балку.
Время от времени он горько корил "старину-капитана" за то, что тот вытащил
его из тишины и покоя станции "Зебра", бросал незамысловатые шуточки,
надевал маску и отправлялся в новую вылазку. Дюжина самых пламенных речей в
парламенте и конгрессе не сделала бы для укрепления англо-американской
дружбы больше, чем сделал за одну эту ночь неутомимый доктор Джолли.
Примерно в 6.45 утра в центральный пост заявился старшина торпедистов
Паттерсон. Конечно же, он зашел через дверь, но оттуда, где между Свенсоном
и Хансеном сидел на палубе я, разглядеть дверь было уже невозможно.
Паттерсон подполз к Свенсону на четвереньках, голова у него моталась из
стороны в сторону, он то и дело заходился в кашле и дышал с частотой
пятьдесят вдохов в минуту. На нем не было защитной маски, и он
безостановочно дрожал всем телом.
- Надо что-то делать, капитан, -хрипло проговорил он. Слова вылетали у
него изо рта без всякого порядка, как при выдохе, так и при вдохе: когда
дыхание затруднено, речь всегда запутывается. - Семь человек уже лежат между
носовым торпедным отсеком и матросской столовой. Им очень худо, капитан.
- Спасибо, старшина, - Свенсон тоже был без маски и чувствовал себя не
лучше Паттерсона, грудь его тяжело вздымалась, в горле хрипело, по серым
щекам обильно стекали пот и слезы. - Как только сможем, обязательно
что-нибудь сделаем.
- Надо добавить кислорода, - вмешался я. - Прикажите срочно добавить
кислорода в атмосферу на корабле.
- Кислорода? Больше кислорода? - Свенсон покачал головой. - Давление и
так слишком высокое.
- Давление их не убьет. - Я жестоко страдал от холода и режущей боли в
груди и глазах, мой голос звучал так же странно, как и голоса моих
собеседников. - Их убьет окись углерода. Она убивает их уже сейчас. Надо
поддерживать соотношение кислорода и окиси углерода. Сейчас этой отравы
слишком много. Она постепенно прикончит всех нас.
- Добавить кислорода, - приказал Свенсон. Даже это небольшое усилие
далось ему нелегко. - Добавить кислорода...
Тут же были открыты клапаны, и кислород с шипением стал поступать в
центральный пост и во все жилые отсеки. Давление резко подскочило, в ушах у
меня щелкнуло - но больше ничего особенного я не ощутил. Дышать легче не
стало, и это впечатление подтвердилось, когда через какое-то время снова
приполз Паттерсон, выглядевший еще слабее, чем в прошлый раз, и прохрипел,
что уже дюжина матросов потеряла сознание.
Я отправился вместе с Паттерсоном, прихватив один из немногих еще не
израсходованных кислородных аппаратов, и дал всем находящимся в обмороке
подышать пару минут, но все это помогало, как мертвому припарки: чистый
кислород приводил их в чувство, но стоило снять маску, как они тут же снова
впадали в беспамятство. Я вернулся в центральный пост, словно проведя
несколько минут в мрачной темнице, битком набитой обессилевшими, теряющими
сознание узниками. Я и сам уже с трудом держался на ногах. Интересно,
мелькнуло у меня в голове, чувствуют ли и все остальные, как жаркий огонь из
легких распространяется по всему телу, замечают ли они, как меняется цвет их
лиц и рук, как проступают на коже пурпурные пятна, первые безошибочные
признаки отравления окисью углерода. Я обратил внимание, что Джолли до сих
пор не вернулся из машинного отделения, похоже, он изо всех сил старался
помочь тем, кто, слабея и теряя способность к самоконтролю, мог причинить
вред себе и своим товарищам.
Свенсона я нашел на прежнем месте, он сидел, прислонившись к
штурманскому столику. Когда я пристроился между ним и Хансеном, он
приветствовал меня бледной улыбкой. - Ну, как они, доктор? - прошептал он.
Но даже шепот у него казался непоколебимо-твердым. "Вот это уверенность, вот
это спокойствие, вот это глыбища! - подумалось мне. - Ни единой трещинки.
Вам повезет, если за всю свою жизнь вы встретите хотя бы одного такого
человека, как Свенсон."
- Дело плохо, - ответил я ему. Для врачебного диагноза это звучало
скуповато, но суть была ясна, да и энергию на болтовню транжирить не стоило.
- В течение этого часа первый человек умрет от отравления окисью углерода.
- Так скоро? - И в голосе, и в покрасневших, опухших, слезящихся глазах
появилось удивление. - Не может быть, доктор. Она ведь только начала
действовать...
- Да, так скоро, - ответил я. - Окись углерода действует очень быстро.
В течение часа погибнут пятеро. За два следующих часа - пятьдесят. Как
минимум пятьдесят.
- Вы лишаете меня выбора, - пробормотал Свенсон. - И все же спасибо...
